При этом он что-то говорил ей из-за ее плеча и казалось, будто он своими выступающими челюстями жует это плечо.
Сценка эта, в которой и впрямь было нечто клоунское, вызвала взрыв веселья в кружке «патрициев», стоявших под эстрадой у ног Тинды — они подошли сюда, чтобы воздать дань восхищения «прекраснейшему цветку в дамском букете своего клуба». Именно так выразился говоривший от имени импровизированной депутации «Патриция» молодой пивовар — тот самый, о котором сегодня утром Мальва донесла Тинде, что он и не подумает становиться на голову из-за ее брака с американцем. Этот молодой человек вообще имел привычку выражаться возвышенно, иной раз даже цветисто. Он питал склонность к литературе, и в вечернем издании влиятельной газеты, частью акций которой владел его отец, опубликовал уже несколько светских «фельетончиков».
Все «патриции», как и подобает воспитанным молодым людям, деликатно посмеялись в одобрение мистеру Моуру и в посрамление совсем растерявшегося Вены, этого защитника «святая святых» клуба — так назывались ворота в выспренней «футболистике»,— которому не удалось отстоять «лебяжье руно, отнятое у черного чудовища»,— продолжал импровизировать литературный пивовар.
Веселье, вызванное этим комическим эпизодом, еще усилилось, когда выяснилось, что Тинда и понятия не имела о том, какая борьба за пелерину разыгралась у нее за спиной. Это обстоятельство вдохновило «патрициев» на дальнейшие остроты: как забавно испугался этот Пятница со своими «ластами», увидев «ракетки» нашего Вены (спортивное имя молодого Незмары), и так далее, и тому подобное. Однако шуточки разом прекратились, и уж если это произошло с Тиндой, чей гибкий клинок в словесном фехтовании стоил дюжины рапир «патрициев», значит, причина была веской. Состязанию в остроумии положил конец сам изобретатель сравнения с «ластами» и «ракетками», глянув невзначай на руки мистера Моура и, к счастью, проглотив очередное сравнение. Наступившей паузой воспользовался Вена, чтоб ответить своему обидчику, назвавшему его руки «ракетками». И с оттенком, который ему не было нужды скрывать, он произнес:
— Хорошо сказано.
Но и это бонмо осталось без внимания, ибо последовало угрожающее молчание, и больше никто ничего изречь не отважился; лишь кто-то из «патрициев» засмеялся легким смешком, словно ребенок во сие. Лицо мистера Моура, выражавшее заинтересованное, презрительно нахмурилось, Тинда вздохнула.
Л тут подоспела и разрядка.
Негр вместе с пиротехником, уроженцем чикагской Пльзени,— тот появился на эстраде, как был при своих закулисных трудах, без пиджака и жилета, с засученными рукавами рубашки, открывавшими густую татуировку на его предплечьях,— передвинули рояль на передний план. Это побудило оратора «патрициев» заявить: «Не будем долее задерживать господ, ибо там, куда приближается искусство, спорт пасует». Тинда н ответ поклонилась каждому «патрицию» в отдельности.
Откланялись и они с большим волнением и шумом и отправились к своим местам, как группа львов, исполнивших свои номера на манеже и возвращающихся в клетки.
Какое-то время к роялю никто не подходил, ибо прежде, чем начнется пение, дамам полагалось подать чай с кексом, а господам — американские ликеры и коктейли; вместе с выступлением барышни Улликовой это составляло последний номер программы.
Пан директор Папаушегг выбрал виски с содовой, Боудя — джин; когда оба получили выбранное, пан директор не удержался и осторожно заглянул под стол слева от себя. Но ни под столом, ни за ним «Отсталых» уже не было. Их выдуло во время проветривания. Плохую службу сослужило им то, что они начали в то время как ими следует в лучшем случае заканчивать, мудро заявил пан Бенда; тут он отхлебнул коктейля и сильно закашлялся, отчего не скоро смог изречь предостерегающе и утверждающе:
— Вот так! Именно так!
Дамам на пользу пошел горячий чай, они снова стали снимать теплые одежды, и первой — Тинда. Это предвещало самый блистательный и вообще великолепнейший момент всего праздника, как подумал оратор «патрициев», безмерно сожалея, что сидит слишком далеко от главного стола и не может эту мысль высказать. Температура в зале повысилась еще и оттого, что центральное отопление вдруг задышало с невероятной силой.
Шорохи, жужжание, гул — целая гамма звуков от тихого гудения улья до грохота мельничных жерновов опять стала нарастать в зале,— гости будто забыли о том, что им еще предстояло; и снова шум улегся, внезапно, словно отрезанный.
Тинда, ведомая хозяином дома,— он топал как можно параднее,— появилась возле рояля.
Публика, храня гробовую тишину, дала им дойти до края помоста, но когда Моур принял из рук Тинды букет и отступил назад, все восторги, до сих пор потрясавшие зал, показались игрушкой в сравнении с тем, что поднялось сейчас.
«Патриции» показали, на что они способны при желании. Несколько ложное, а говоря светским языком, довольно сомнительное положение барышни Улликовой, в силу которого ей уже долгое время невозможно было появляться в роли «прекраснейшего цветка в дамском букете клуба», нисколько не умерило, а напротив, даже усилило демонстративные овации «патрицианских» юношей, которые знали, черт возьми, как отнестись к Тинде, когда она выступает в роли артистки. Им было тем легче проявить к ней такое отношение, что весь остальной «дамский букет клуба» блистал сегодня отсутствием. Наличные дамы принадлежали отнюдь не к высшим кругам общества, хотя наличные господа достойностью своей придавали празднеству характер чуть ли не официальный.
Первый поклон Тинды, благодарившей за аплодисменты, был адресован «патрициям», и был он до того сдержанно-корректным и притом явным, настолько отличался он от озорного интермеццо с теми же господами четверть часа тому назад, что явился как бы безмолвным отречением Тинды от всякой прежней короткости с ними. Одним словом — «Турбина отходит на дистанцию», как выразился кто-то из «патрициев», употребив спортивный термин и — впервые за весь вечер — прозвище Тинды.
После этого «патриции» угомонились.
Зато тем восторженнее гремели нескончаемые рукоплескания прочей публики, и Тинда не успевала раскланиваться за столь жаркую встречу. Наконец, развернув ноты, она сама подала знак прекратить овации.
Рудольф Важка — он уже сидел за роялем, причем никто не заметил, когда и как он появился,— смешался до того, что нажал на клавишу «ля», как если бы собирался аккомпанировать скрипке. Тинда глянула на него с божественной улыбкой, на какую только была способна; впрочем, ошибка Важки позабавила одних только знатоков музыки. Тут Тинда заметила, что крышка рояля опущена, и возложила на ее край свои пальчики, будто собираясь открыть не тяжелую крышку, а легкую бонбоньерку. Важка вскочил, поднял и подпер крышку; Тинда воспользовалась этим, чтобы шепнуть ему:
Пожалуйста, возьмите себя в руки, а форте играйте фортиссимо, и педалируйте!
Она встала в изгибе рояля, и Важка заиграл сопровождение, как играл несчетно раз в «Папирке».
Едва раздались первые аккорды, доктора Принца что-то будто кольнуло.
Что она хочет?..— почти не понижая голоса, обратился он к пани Майнау.— Это же «Лоэнгрин», ария Ортруды из второго действия с низвергнутыми богами, неужели осмелится? Интересно...
— Приглушите хоть немного свой голос, доктор, и подождите! — ответила наставница Тинды.— Мы еще научим вас удивляться в нашей Праге!
Тинда запела.
Когда она кончила, ответом ей была глубокая тишина всего зала.
Старый доктор Принц тоже оцепенело сидел несколько минут, но потом вдруг сорвался с места, и, не глядя на зрителей, словно был один на один с Тиндой, споткнувшись на ступеньках, взбежал на эстраду, наступил ей на шлейф, раздумывая, сжал ладонями ее лицо и поцеловал в лоб — раз, и другой, и третий, все в невероятной спешке.
До этого момента аудитория сидела не дыша, но теперь восторг ее разразился бешеным ураганом, громоподобной бурей, какую только в силах произвести несколько сотен людей, орущих, топающих ногами, даже стучащих кулаками по столам...
Под этот грохот доктор Принц говорил Тинде:
Не могу вам сказать ничего больше того, что вы подарили мне один из прекраснейших вечеров в моей стареющей жизни. Первым впечатлением, которое вы на меня произвели, было то, что вы — чудо природы; но нет! Вы — божье чудо, ибо того сверхъестественного, что есть в вашем голосе, вы добились беспримерным усердием и воистину божьей милостью своего феноменального таланта. Когда я вернусь на родину и буду рассказывать и писать о вас — никто мне не поверит! Я весь захвачен, и я еще раз благодарю вас!
И старый господин поцеловал Тинде обе руки и пожал их от всего сердца. Тинда с трудом понимала, что он ей говорит, однако угадала, что это нечто в высшей степени похвальное, и ответила просто:
Сияя от радости, вернулся доктор Принц на свое
место рядом с пани Майнау. Увидев же, что эта дама, которая много лет назад срывала громкие триумфы на оперных сценах Германии и оборвала свою карьеру в зените славы, внезапно и необъяснимым образом потеряв голос,— увидев, что она с трудом сдерживает плач, от чего сотрясались страусовые перья на ее макушке, обнял старую преподавательницу и расцеловал ее в обе щеки и в губы.
И оба подумали, что это — не первые их поцелуи, ибо о первых у них сохранились весьма определенные воспоминания.
Взрыв восторга со стороны такого человека, как доктор Принц, был встречен новыми аплодисментами за столом Моура, а это заново наэлектризовало публику. В самом деле, казалось, выражениям восхищения не будет конца. Впрочем, заметно было, что аудитория, состоящая преимущественно из мужчин, помимо искусства певицы восторгалась также и ее красотой и грацией, с какой она кланялась, кланялась, кланялась, похожая в своем оригинальном туалете на букет белоснежных азалий в изящной вазе.
— Я бы ничуть не удивился, если б это чудо вокала вдруг запело на два голоса! — говорил своей соседке доктор Принц.— Петь и Эльзу, и Ортруду... Гм! Впрочем, это скорее артистический фокус, чем искусство,— и все же это грандиозно, до абсурда грандиозно! Помимо головного, грудного у этой девицы есть, кажется, еще и брюшной регистр, в ее диапазоне чуть ли не две трети клавиатуры... Для такого голоса надо специально сочинять музыку! И подумать только, что я чуть было не отказался приехать!
Я знала, достаточно было напомнить вам о былых временах...
— Мете агте Маупаи — произнес доктор Принц, нежно поглядывая на следы слез, проложивших две дорожки в рисовой пудре на ее щеках.
Тут шумные приветствия смолкли — певица решила пен» еще и, раскрыв нотную папку, вынула ноты и поставила их перед Важкой.
— Только; ради бога, не свалитесь со стула! — тихонько бросила она ему через плечо.
Важка, разумеется, глубоко взволновался — он с первого взгляда узнал свое творение, и это подтверждало заглавие:
«ИЗ ГЛУБИНЫ СЕРДЦА» ПЕСНЯ. СЛОВА НА МУЗЫКУ РУД. ВАЖКИ
СОЧИНИЛ АНТ. НИКИШЕК
Пальцы Рудольфа, переворачивающие страницы, дрожали более чем заметно. То была средняя часть его «Трио», отмеченного академической премией, здесь ничто не было изменено, только партию скрипки и виолончели вывели в одну линию, а ниже написали слова.
1 Бедная моя Майнау (нем.).
— Господи, Важка, ну, прошу вас! Если не решаетесь, то у меня тут есть «Вечерняя песня», только будет очень жаль — вашу музыку я пою замечательно, тогда-то и услышите, что вы создали...
— Дайте мне минутку опомниться...
— Я, конечно, могла бы показать вам это заранее, но я только в последний момент... видите ли, мне должна была аккомпанировать пани Майнау, она сама и переписывала ноты, и автор текста тоже тут — учитель Никишек, жених барышни Фафровой. Если никак не соберетесь, вас заменит пани Майнау, только мне этого не хотелось бы, она страшно акцентирует ритм...
— Ни за что на свете, барышня, я никому не уступлю этого места! — с жаром воскликнул счастливый композитор.
— Тогда — начали! — шепнула Тинда и встала в позицию.
Ропот удовлетворения пробежал по залу, кое-где захлопали.
— Вот теперь — внимание, доктор! — сказала пани Майнау.— Ваше желание сейчас исполнится, услышите нечто, созданное специально для нее.
Рудольф заиграл вступление к адажио, но не доиграл. Ибо в тот момент, когда надо было вступать Тинде, грохнул ужасающий удар, так что подскочил не только пианист, но и все, кто сидел в зале. Звук был похож на пушечный выстрел, произведенный в непосредственной близости. Стало слышно, как у подъезда забили копытами испуганные лошади. Детонация прозвучала очень резко и до того чуждо, непривычно, что никто не мог понять причину.
Все обернулись к выходу, от испуга гости просто оцепенели.
Но вот уже начали раздаваться женские голоса, поспешно и громко требовавшие поскорей уходить отсюда: это предвещало панику. Тут кто-то показал наверх, затем поднялось еще несколько рук, голоса зазвучали спокойнее, хотя и удивленно,— и вскоре всем стало ясно, что случилось.
Через огромное монолитное стекло окна над эстрадой, от верхней до нижней рамы протянулась зигзагообразная трещина; ярко высвеченная луной, уже ушедшей за пределы окна, трещина была похожа на молнию, на росчерк судьбы, перечеркнувшей все это праздничное безумство.
— Гляньте-ка, должно быть, знатный мороз на дворе, коли треснуло такое стекло! — сказала пани Па-паушеггова.— Поди, несколько сотен к черту пошло...
— Скажите лучше — несколько тысяч, милостивая пани,— возразил пан Бенда.— И не обязательно от одного мороза; если такое стекло плохо закрепить, скажем, перетянуть с одной стороны, то достаточно бывает небольшого охлаждения, и беда тут как тут.
Слышались и другие объяснения, в них недостатка не было. Но все равно — впечатление оставалось тягостным, чудилось что-то роковое, словно некое «мене, текел, фарес» зияло с перечеркнутого наискось окна.
Настроение упаЛо, оно совершенно сломалось, веселье улетучилось, никто больше не садился. И, словно опасаясь, что теперь Ноше мистера Моура пойдет рушиться и дальше, все разом заспешили, словно сговорившись, начали одеваться, уходить, и первый пример подали гости за главным столом. Хозяин прощался за руку с друзьями, пожимая плечами по поводу фатального случая, преждевременно прервавшего праздничную программу. И каждому, кто подходил к нему, чтобы откланяться, он повторял свое искреннее сожаление. Отбыла и барышня Фафрова; поскольку с Тиндой оставался ее отец, Мальва предпочла уехать со своим учителишкой, столько раз бросаемым ею и вновь обретаемым Никишеком.
Тинда бесследно скрылась.
Она сидела теперь в задней комнате, в так называемой куда бежала сразу после страшного грохота, и пани Майнау обнаружила ее здесь, стучащую зубами, и не могла слова от нее добиться. Утешала она ее насильно, чуть ли не с бранью, настаивая, чтобы Тинда допела программу. Но вот пошел сюда совершенно убитый Важка и на вопрос Майнау, что делается в зале, сообщил, что публика разъезжается гуртом. Тут пани Майнау взъелась на него: это он во всем виноват, сохрани он присутствие духа, не подскакивал бы как сумасшедший, а спокойно продолжал бы играть! Тинда опамятовалась бы и допела бы до конца, как богиня!
Но Тинда возразила на это, что не смогла бы издать ни звука, горло у нее перехватило. У нее зуб на зуб не попадал, как в жару, и вдруг хлынули слезы, она бросилась в объятия пани Майнау и расплакалась, причитая в отчаянии:
— Увидите, милостивая пани, это плохо кончится, это было дурное предзнаменование!
Увидев слезы дочери, пан Уллик успокоился: теперь уже нечего опасаться одного из тех нервных припадков, во время которых — он знал — Тинда способна на что угодно. Слезы разрядили напряжение, как ливень разряжает тучи, грозящие градом, и катастрофы не будет.
В наступившей тишине внезапно закричал телефонный звонок.
Рука пани Майнау, поглаживавшая Тинду по волосам, замерла, голова девушки поднялась с груди наставницы, и обе с испугом переглянулись.
Да, они совершенно забыли о том, чего с таким нетерпением ждали весь вечер!
Императорский советник подбежал к телефону — «Алло!» — и ответил в трубку:
— Да, подождите немного, сейчас он будет... Вот, подходит уже! — Он передал трубку Моуру, который только что вошел с доктором Принцем.— Пана Моура спрашивают из театра.
— Сейчас кончился спектакль,— пробормотал про себя Важка, имевший полное право разделять общее напряжение.
Моур поспешно подсел к аппарату, и не менее стремительно пани Майнау кинулась к отводной трубке.
— Олл раит,— сказал в аппарат Моур.— Говорят, хорошо, что застали меня,— объяснил он присутствующим, после чего отвечал уже только в телефон, односложно, через паузы, и как бы про себя.
— Уез-уез-уез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Сценка эта, в которой и впрямь было нечто клоунское, вызвала взрыв веселья в кружке «патрициев», стоявших под эстрадой у ног Тинды — они подошли сюда, чтобы воздать дань восхищения «прекраснейшему цветку в дамском букете своего клуба». Именно так выразился говоривший от имени импровизированной депутации «Патриция» молодой пивовар — тот самый, о котором сегодня утром Мальва донесла Тинде, что он и не подумает становиться на голову из-за ее брака с американцем. Этот молодой человек вообще имел привычку выражаться возвышенно, иной раз даже цветисто. Он питал склонность к литературе, и в вечернем издании влиятельной газеты, частью акций которой владел его отец, опубликовал уже несколько светских «фельетончиков».
Все «патриции», как и подобает воспитанным молодым людям, деликатно посмеялись в одобрение мистеру Моуру и в посрамление совсем растерявшегося Вены, этого защитника «святая святых» клуба — так назывались ворота в выспренней «футболистике»,— которому не удалось отстоять «лебяжье руно, отнятое у черного чудовища»,— продолжал импровизировать литературный пивовар.
Веселье, вызванное этим комическим эпизодом, еще усилилось, когда выяснилось, что Тинда и понятия не имела о том, какая борьба за пелерину разыгралась у нее за спиной. Это обстоятельство вдохновило «патрициев» на дальнейшие остроты: как забавно испугался этот Пятница со своими «ластами», увидев «ракетки» нашего Вены (спортивное имя молодого Незмары), и так далее, и тому подобное. Однако шуточки разом прекратились, и уж если это произошло с Тиндой, чей гибкий клинок в словесном фехтовании стоил дюжины рапир «патрициев», значит, причина была веской. Состязанию в остроумии положил конец сам изобретатель сравнения с «ластами» и «ракетками», глянув невзначай на руки мистера Моура и, к счастью, проглотив очередное сравнение. Наступившей паузой воспользовался Вена, чтоб ответить своему обидчику, назвавшему его руки «ракетками». И с оттенком, который ему не было нужды скрывать, он произнес:
— Хорошо сказано.
Но и это бонмо осталось без внимания, ибо последовало угрожающее молчание, и больше никто ничего изречь не отважился; лишь кто-то из «патрициев» засмеялся легким смешком, словно ребенок во сие. Лицо мистера Моура, выражавшее заинтересованное, презрительно нахмурилось, Тинда вздохнула.
Л тут подоспела и разрядка.
Негр вместе с пиротехником, уроженцем чикагской Пльзени,— тот появился на эстраде, как был при своих закулисных трудах, без пиджака и жилета, с засученными рукавами рубашки, открывавшими густую татуировку на его предплечьях,— передвинули рояль на передний план. Это побудило оратора «патрициев» заявить: «Не будем долее задерживать господ, ибо там, куда приближается искусство, спорт пасует». Тинда н ответ поклонилась каждому «патрицию» в отдельности.
Откланялись и они с большим волнением и шумом и отправились к своим местам, как группа львов, исполнивших свои номера на манеже и возвращающихся в клетки.
Какое-то время к роялю никто не подходил, ибо прежде, чем начнется пение, дамам полагалось подать чай с кексом, а господам — американские ликеры и коктейли; вместе с выступлением барышни Улликовой это составляло последний номер программы.
Пан директор Папаушегг выбрал виски с содовой, Боудя — джин; когда оба получили выбранное, пан директор не удержался и осторожно заглянул под стол слева от себя. Но ни под столом, ни за ним «Отсталых» уже не было. Их выдуло во время проветривания. Плохую службу сослужило им то, что они начали в то время как ими следует в лучшем случае заканчивать, мудро заявил пан Бенда; тут он отхлебнул коктейля и сильно закашлялся, отчего не скоро смог изречь предостерегающе и утверждающе:
— Вот так! Именно так!
Дамам на пользу пошел горячий чай, они снова стали снимать теплые одежды, и первой — Тинда. Это предвещало самый блистательный и вообще великолепнейший момент всего праздника, как подумал оратор «патрициев», безмерно сожалея, что сидит слишком далеко от главного стола и не может эту мысль высказать. Температура в зале повысилась еще и оттого, что центральное отопление вдруг задышало с невероятной силой.
Шорохи, жужжание, гул — целая гамма звуков от тихого гудения улья до грохота мельничных жерновов опять стала нарастать в зале,— гости будто забыли о том, что им еще предстояло; и снова шум улегся, внезапно, словно отрезанный.
Тинда, ведомая хозяином дома,— он топал как можно параднее,— появилась возле рояля.
Публика, храня гробовую тишину, дала им дойти до края помоста, но когда Моур принял из рук Тинды букет и отступил назад, все восторги, до сих пор потрясавшие зал, показались игрушкой в сравнении с тем, что поднялось сейчас.
«Патриции» показали, на что они способны при желании. Несколько ложное, а говоря светским языком, довольно сомнительное положение барышни Улликовой, в силу которого ей уже долгое время невозможно было появляться в роли «прекраснейшего цветка в дамском букете клуба», нисколько не умерило, а напротив, даже усилило демонстративные овации «патрицианских» юношей, которые знали, черт возьми, как отнестись к Тинде, когда она выступает в роли артистки. Им было тем легче проявить к ней такое отношение, что весь остальной «дамский букет клуба» блистал сегодня отсутствием. Наличные дамы принадлежали отнюдь не к высшим кругам общества, хотя наличные господа достойностью своей придавали празднеству характер чуть ли не официальный.
Первый поклон Тинды, благодарившей за аплодисменты, был адресован «патрициям», и был он до того сдержанно-корректным и притом явным, настолько отличался он от озорного интермеццо с теми же господами четверть часа тому назад, что явился как бы безмолвным отречением Тинды от всякой прежней короткости с ними. Одним словом — «Турбина отходит на дистанцию», как выразился кто-то из «патрициев», употребив спортивный термин и — впервые за весь вечер — прозвище Тинды.
После этого «патриции» угомонились.
Зато тем восторженнее гремели нескончаемые рукоплескания прочей публики, и Тинда не успевала раскланиваться за столь жаркую встречу. Наконец, развернув ноты, она сама подала знак прекратить овации.
Рудольф Важка — он уже сидел за роялем, причем никто не заметил, когда и как он появился,— смешался до того, что нажал на клавишу «ля», как если бы собирался аккомпанировать скрипке. Тинда глянула на него с божественной улыбкой, на какую только была способна; впрочем, ошибка Важки позабавила одних только знатоков музыки. Тут Тинда заметила, что крышка рояля опущена, и возложила на ее край свои пальчики, будто собираясь открыть не тяжелую крышку, а легкую бонбоньерку. Важка вскочил, поднял и подпер крышку; Тинда воспользовалась этим, чтобы шепнуть ему:
Пожалуйста, возьмите себя в руки, а форте играйте фортиссимо, и педалируйте!
Она встала в изгибе рояля, и Важка заиграл сопровождение, как играл несчетно раз в «Папирке».
Едва раздались первые аккорды, доктора Принца что-то будто кольнуло.
Что она хочет?..— почти не понижая голоса, обратился он к пани Майнау.— Это же «Лоэнгрин», ария Ортруды из второго действия с низвергнутыми богами, неужели осмелится? Интересно...
— Приглушите хоть немного свой голос, доктор, и подождите! — ответила наставница Тинды.— Мы еще научим вас удивляться в нашей Праге!
Тинда запела.
Когда она кончила, ответом ей была глубокая тишина всего зала.
Старый доктор Принц тоже оцепенело сидел несколько минут, но потом вдруг сорвался с места, и, не глядя на зрителей, словно был один на один с Тиндой, споткнувшись на ступеньках, взбежал на эстраду, наступил ей на шлейф, раздумывая, сжал ладонями ее лицо и поцеловал в лоб — раз, и другой, и третий, все в невероятной спешке.
До этого момента аудитория сидела не дыша, но теперь восторг ее разразился бешеным ураганом, громоподобной бурей, какую только в силах произвести несколько сотен людей, орущих, топающих ногами, даже стучащих кулаками по столам...
Под этот грохот доктор Принц говорил Тинде:
Не могу вам сказать ничего больше того, что вы подарили мне один из прекраснейших вечеров в моей стареющей жизни. Первым впечатлением, которое вы на меня произвели, было то, что вы — чудо природы; но нет! Вы — божье чудо, ибо того сверхъестественного, что есть в вашем голосе, вы добились беспримерным усердием и воистину божьей милостью своего феноменального таланта. Когда я вернусь на родину и буду рассказывать и писать о вас — никто мне не поверит! Я весь захвачен, и я еще раз благодарю вас!
И старый господин поцеловал Тинде обе руки и пожал их от всего сердца. Тинда с трудом понимала, что он ей говорит, однако угадала, что это нечто в высшей степени похвальное, и ответила просто:
Сияя от радости, вернулся доктор Принц на свое
место рядом с пани Майнау. Увидев же, что эта дама, которая много лет назад срывала громкие триумфы на оперных сценах Германии и оборвала свою карьеру в зените славы, внезапно и необъяснимым образом потеряв голос,— увидев, что она с трудом сдерживает плач, от чего сотрясались страусовые перья на ее макушке, обнял старую преподавательницу и расцеловал ее в обе щеки и в губы.
И оба подумали, что это — не первые их поцелуи, ибо о первых у них сохранились весьма определенные воспоминания.
Взрыв восторга со стороны такого человека, как доктор Принц, был встречен новыми аплодисментами за столом Моура, а это заново наэлектризовало публику. В самом деле, казалось, выражениям восхищения не будет конца. Впрочем, заметно было, что аудитория, состоящая преимущественно из мужчин, помимо искусства певицы восторгалась также и ее красотой и грацией, с какой она кланялась, кланялась, кланялась, похожая в своем оригинальном туалете на букет белоснежных азалий в изящной вазе.
— Я бы ничуть не удивился, если б это чудо вокала вдруг запело на два голоса! — говорил своей соседке доктор Принц.— Петь и Эльзу, и Ортруду... Гм! Впрочем, это скорее артистический фокус, чем искусство,— и все же это грандиозно, до абсурда грандиозно! Помимо головного, грудного у этой девицы есть, кажется, еще и брюшной регистр, в ее диапазоне чуть ли не две трети клавиатуры... Для такого голоса надо специально сочинять музыку! И подумать только, что я чуть было не отказался приехать!
Я знала, достаточно было напомнить вам о былых временах...
— Мете агте Маупаи — произнес доктор Принц, нежно поглядывая на следы слез, проложивших две дорожки в рисовой пудре на ее щеках.
Тут шумные приветствия смолкли — певица решила пен» еще и, раскрыв нотную папку, вынула ноты и поставила их перед Важкой.
— Только; ради бога, не свалитесь со стула! — тихонько бросила она ему через плечо.
Важка, разумеется, глубоко взволновался — он с первого взгляда узнал свое творение, и это подтверждало заглавие:
«ИЗ ГЛУБИНЫ СЕРДЦА» ПЕСНЯ. СЛОВА НА МУЗЫКУ РУД. ВАЖКИ
СОЧИНИЛ АНТ. НИКИШЕК
Пальцы Рудольфа, переворачивающие страницы, дрожали более чем заметно. То была средняя часть его «Трио», отмеченного академической премией, здесь ничто не было изменено, только партию скрипки и виолончели вывели в одну линию, а ниже написали слова.
1 Бедная моя Майнау (нем.).
— Господи, Важка, ну, прошу вас! Если не решаетесь, то у меня тут есть «Вечерняя песня», только будет очень жаль — вашу музыку я пою замечательно, тогда-то и услышите, что вы создали...
— Дайте мне минутку опомниться...
— Я, конечно, могла бы показать вам это заранее, но я только в последний момент... видите ли, мне должна была аккомпанировать пани Майнау, она сама и переписывала ноты, и автор текста тоже тут — учитель Никишек, жених барышни Фафровой. Если никак не соберетесь, вас заменит пани Майнау, только мне этого не хотелось бы, она страшно акцентирует ритм...
— Ни за что на свете, барышня, я никому не уступлю этого места! — с жаром воскликнул счастливый композитор.
— Тогда — начали! — шепнула Тинда и встала в позицию.
Ропот удовлетворения пробежал по залу, кое-где захлопали.
— Вот теперь — внимание, доктор! — сказала пани Майнау.— Ваше желание сейчас исполнится, услышите нечто, созданное специально для нее.
Рудольф заиграл вступление к адажио, но не доиграл. Ибо в тот момент, когда надо было вступать Тинде, грохнул ужасающий удар, так что подскочил не только пианист, но и все, кто сидел в зале. Звук был похож на пушечный выстрел, произведенный в непосредственной близости. Стало слышно, как у подъезда забили копытами испуганные лошади. Детонация прозвучала очень резко и до того чуждо, непривычно, что никто не мог понять причину.
Все обернулись к выходу, от испуга гости просто оцепенели.
Но вот уже начали раздаваться женские голоса, поспешно и громко требовавшие поскорей уходить отсюда: это предвещало панику. Тут кто-то показал наверх, затем поднялось еще несколько рук, голоса зазвучали спокойнее, хотя и удивленно,— и вскоре всем стало ясно, что случилось.
Через огромное монолитное стекло окна над эстрадой, от верхней до нижней рамы протянулась зигзагообразная трещина; ярко высвеченная луной, уже ушедшей за пределы окна, трещина была похожа на молнию, на росчерк судьбы, перечеркнувшей все это праздничное безумство.
— Гляньте-ка, должно быть, знатный мороз на дворе, коли треснуло такое стекло! — сказала пани Па-паушеггова.— Поди, несколько сотен к черту пошло...
— Скажите лучше — несколько тысяч, милостивая пани,— возразил пан Бенда.— И не обязательно от одного мороза; если такое стекло плохо закрепить, скажем, перетянуть с одной стороны, то достаточно бывает небольшого охлаждения, и беда тут как тут.
Слышались и другие объяснения, в них недостатка не было. Но все равно — впечатление оставалось тягостным, чудилось что-то роковое, словно некое «мене, текел, фарес» зияло с перечеркнутого наискось окна.
Настроение упаЛо, оно совершенно сломалось, веселье улетучилось, никто больше не садился. И, словно опасаясь, что теперь Ноше мистера Моура пойдет рушиться и дальше, все разом заспешили, словно сговорившись, начали одеваться, уходить, и первый пример подали гости за главным столом. Хозяин прощался за руку с друзьями, пожимая плечами по поводу фатального случая, преждевременно прервавшего праздничную программу. И каждому, кто подходил к нему, чтобы откланяться, он повторял свое искреннее сожаление. Отбыла и барышня Фафрова; поскольку с Тиндой оставался ее отец, Мальва предпочла уехать со своим учителишкой, столько раз бросаемым ею и вновь обретаемым Никишеком.
Тинда бесследно скрылась.
Она сидела теперь в задней комнате, в так называемой куда бежала сразу после страшного грохота, и пани Майнау обнаружила ее здесь, стучащую зубами, и не могла слова от нее добиться. Утешала она ее насильно, чуть ли не с бранью, настаивая, чтобы Тинда допела программу. Но вот пошел сюда совершенно убитый Важка и на вопрос Майнау, что делается в зале, сообщил, что публика разъезжается гуртом. Тут пани Майнау взъелась на него: это он во всем виноват, сохрани он присутствие духа, не подскакивал бы как сумасшедший, а спокойно продолжал бы играть! Тинда опамятовалась бы и допела бы до конца, как богиня!
Но Тинда возразила на это, что не смогла бы издать ни звука, горло у нее перехватило. У нее зуб на зуб не попадал, как в жару, и вдруг хлынули слезы, она бросилась в объятия пани Майнау и расплакалась, причитая в отчаянии:
— Увидите, милостивая пани, это плохо кончится, это было дурное предзнаменование!
Увидев слезы дочери, пан Уллик успокоился: теперь уже нечего опасаться одного из тех нервных припадков, во время которых — он знал — Тинда способна на что угодно. Слезы разрядили напряжение, как ливень разряжает тучи, грозящие градом, и катастрофы не будет.
В наступившей тишине внезапно закричал телефонный звонок.
Рука пани Майнау, поглаживавшая Тинду по волосам, замерла, голова девушки поднялась с груди наставницы, и обе с испугом переглянулись.
Да, они совершенно забыли о том, чего с таким нетерпением ждали весь вечер!
Императорский советник подбежал к телефону — «Алло!» — и ответил в трубку:
— Да, подождите немного, сейчас он будет... Вот, подходит уже! — Он передал трубку Моуру, который только что вошел с доктором Принцем.— Пана Моура спрашивают из театра.
— Сейчас кончился спектакль,— пробормотал про себя Важка, имевший полное право разделять общее напряжение.
Моур поспешно подсел к аппарату, и не менее стремительно пани Майнау кинулась к отводной трубке.
— Олл раит,— сказал в аппарат Моур.— Говорят, хорошо, что застали меня,— объяснил он присутствующим, после чего отвечал уже только в телефон, односложно, через паузы, и как бы про себя.
— Уез-уез-уез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45