Здоровенные грузчики сбрасывали через голову мешки с зерном в трюм большого лабского судна, вокруг него качалось несколько лодок с рыбаками. Напрасно смотрел Лейб на воду — солнце било по ней со всей силой и яркие вспышки слепили больные глаза Лейба, он видел только черные резкие силуэты лодок и людей в них, а лиц разглядеть не мог. Множество искр выскакивало на пылающей серебром глади — лопались пузырьки болотного газа.
Лейб уже довольно долго стоял так, ничего не различая, и эти минуты были самими неприятными во всей его экспедиции; стало быть, надо сделать так, чтоб заметили его самого.
Он покашлял как можно громче — и сам испугался эха, отраженного от стены зернохранилища с таким звуком, как если бы по стене ударили исполинской ладонью.
Однако, заслышав этот звук, один из рыбаков тотчас свернул удочку и в несколько гребков подвел свою лодку к берегу, где стоял Лейб.
— Кошки есть? — спросил он.
Однако Лейб, хоть и знал, что его спросят о кошках — таков был условленный пароль,— замешкался с ответом, ибо не знал чешского языка, а тем более прибрежного арго.
Человек в лодке это понял.
— Хабен зи ди мяу, ди коц? — перевел он свой вопрос на «немецкий».
— Яволь— отозвался Блюмендуфт и, перекладывая книгу из одной руки в другую, вытащил из карманов попеременно обоих котят, причем поднял повыше, чтоб их хорошо разглядели, ибо это обстоятельство могло иметь значение.
— Тогда залезайте, поедем! — и рыбак весьма наглядно показал на лодку.
Посадка на это плавучее средство произошла не совсем гладко — лодчонка была утлая, неустойчивая, так что прежде, чем Лейб уселся, лоб его покрылся испариной.
1 Так точно (нем.).
Рыбак взялся за весла, и лодка двинулась против течения.
— Вацлав, ты этих кошек не топи! — крикнул издалека один из бездельников с удочками.— Я бы взял их себе, детишкам!
— Ладно тебе, Винцек, эти слишком малы, чтоб их изжарить, и можешь успокоить свое сердце — котят в воду не бросят, они для нашего кошачьего барина с верхотуры, а молодой хозяин ими брезгует, потому и везем с реки!
— Вас хат'р гзагт, ун вас хабн зи гзагт? 1 — тотчас с любопытством спросил Блюмендуфт.
— Фресн виль эр ди коц 2,— сердито бросил Вацлав и поднял правое весло, чтобы левым направить лодку в узкую протоку между высокими берегами, укрепленными фашинами, почерневшими от времени досками и косо вогнанными сваями.
Вацлав был здоровенный старик, из тех приречных жителей пражской, и главным образом штваницкой 3 части Влтавы, славе которых со временем положила конец регуляция реки в черте города, перекрыв насыпью важнейшую область их сложной деятельности между Приматорским, Коронным островами и правым берегом реки.
Но в описываемую пору Вацлав, по профессии ночной сторож на фабрике Уллика, еще был полным хозяином над лабиринтом влтавских рукавов в этих местах, прославившись по всей округе как знаменитый ловец лососевых рыб и — что еще более почетно — как первейший охотник на выдр.
Но уже сложили на острове Штванице кучи камня, приготовленного для строительства твердого ложа реки, текущей пока средь мягких песчаных берегов.
II
Отшельник под крышей «придворной» фабрики
Проплыв с четверть часика по протоке, похожей на ручей, лодка Вацлава со своим грузом вошла в довольно просторную лагуну у Коронного острова и повернула к левому берегу его.
1 Что он сказал и что вы сказали? (евр. жарг.)
2 Сожрать он хочет кошек (пражск. жарг.).
Тропинка чистой воды в ряске — вода тут была совершенно неподвижна — привела лодку к забору из толстых досок, до половины побелевших от высохшей болотной грязи, отмечавшей уровень, до которого в разлив поднимается река; забор этот покосился под напором густых кустов, сбегавших к реке. А за забором поднимались высокие раскидистые ольхи, чьи корявые корни, обнажившиеся там, где вода подмыла землю, скрепляли сыпучие берега этого острова, возникшего за четыре сотни лет от речных наносов.
С места, где причалила лодка, было уже слышно пыхтенье движка, работавшего на газе; а когда Вацлав отодвинул часть забора, образующую как бы створку примитивной калитки, и вместе с Лейбом поднялся наверх,— оба очутились на заднем дворе, вернее, на складе под открытым небом для всевозможного хлама, имеющего отношения к «придворной» фабрике фирмы «К. Уллик и Комп».
Главное здание фабрики было до того старое, что приспособление его под промышленные цели казалось чуть ли не дерзким неуважением к старине. В непосредственном соседстве с огромной железной, окрашенной в красный цвет, крышей с куполом и торчащим над ним шпилем — указание на то, что некогда это строение было барским домом с башенкой,— нахально дышала выхлопная труба газового двигателя. Труба эта была явной насмешкой над старинной кичливостью купола в форме луковицы, хитроумно сложенного из восьми широких полотен и посаженного на широкую четырехугольную башенку.
Части стен, видневшиеся из-за деревьев, которые вряд ли были моложе самого здания, приняли под воздействием веков тот неподдельный золотисто-коричневый тон, какой вызывает горячее восхищение любителей пражской старины, ностальгическую любовь ко всему невосполнимому, подверженному, однако, пускай медленной, но неумолимой гибели.
Здесь алчность нового времени с особенной наглядностью сталкивалась с благородством древности. Если фабрику девятнадцатого века отделяла от барского гнезда шестнадцатого необозримость времени, то пространственно они очутились в самом тесном соседстве и даже проникали одна через другую. Труба прошла сквозь башенку до самого купола, так что корыстная наглость современности пыхтела — пфу-пфу-пфу — прямо в лицо почтенной древности. Стена здания, обращенная внутрь острова, была — за исключением верхнего этажа — закрыта пристроенными позднее и окрашенными в серый цвет просторными галереями из железных конструкций — в них, видимо, размещались мастерские,— и на одном конце этих галерей юрко сновал подъемник, спуская с пятого этажа ящики с готовой продукцией.
Это было как кощунство, ежедневным повторением низведенное до простого греха. И не рухнул барочный купол, не разошлась солидная кладка стен — по крайней мере, не больше, чем на незначительную трещину, тонкой чертой прошедшую от крыши через все окна; эта трещина обозначила степень оседания тяжелого строения, произошедшего, быть может, тотчас по окончании строительства, а может быть, и позже, но никак не повлияла на многовековую жизнь здания.
Казалось, благородная дама в золотисто-коричневом бархате сознательно не замечает приставшего к ней нахального рабочего в серой, хоть и новой, прозодежде. Большое квадратное окно в самом широком месте крыши, по-прежнему безразличное к ближайшему окружению, с неотвратимой пристальностью устремляло свой взор за реку, на Летненский холм.
В слепящем сентябрьском солнце, сиявшем в то роскошное утро, широкие тени делались глубже и резче выступали ярко освещенные контуры предметов. Это сияние смягчало смуглоту старых стен, прорисовывая грани светлым золотом — как на некоторых дешевых открытках с памятниками архитектуры.
Вацлав с великими предосторожностями провел Лейба в сад, окружавший фабрику с этой стороны, у входа дал ему знак подождать, сам же заглянул за угол.
— Старик на месте? — спросил он у кладовщика, наблюдавшего за погрузкой товара.
— Что ты, он нынче в торговой палате,— был ответ.
«Вот и славно»,— подумал Вацлав, и камень свалился у него с сердца. Он поторопил Лейба подняться по железной винтовой лестнице на углу здания — тут не грозила опасность нежелательной встречи, раз шефа не было дома: никто из работавших на фабрике не смел пользоваться этой лестницей.
Вацлав нервничал, а Лейб моргал глазами, горевшими, как у ночного хищника, вышедшего на охоту средь бела дня. На пятом этаже винтовая лестница, соединенная с каждым из предыдущих этажей, кончилась, и оба вошли в коридор.
Отсюда, уже в полной уверенности, что их никто не застигнет, они попали на главную лестницу и, поднявшись на несколько ступеней, очутились перед старинной деревянной решеткой весьма искусной резьбы. Синее муаровое полотнище с другой стороны решетки закрывало вид на внутреннее помещение. Решетка была снабжена прекрасной, хотя и простой по форме, дверной ручкой ренессансного стиля, отполированной ладонями многих поколений до серебристого блеска и стертой до зернистой структуры металла, как оно бывает на древних кованых изделиях. И сам замок был отличной старой работы.
Но в притолоке был укрыт электрический звонок, о котором знали только посвященные; даже Вацлаву пришлось на ощупь искать кнопку, чтобы позвонить.
Не сразу за решеткой послышался осторожный шорох. Вацлав, зная, что это означает, с обычной своей угрюмостью бросил:
— Это тот шмуль, кошатник!
Ответом был сухой гулкий кашель, свидетельствующий об отлично резонирующей грудной клетке; немного погодя решетка отворилась, причем ручка двери не щелкнула — видимо, ее назначение, как и старого замка, было чисто декоративным.
В проеме, ведущем в очень темную прихожую, появилась голова старца — краски лица его были совсем свежими, юношескими, зато пышные, волнистые, длинные волосы и очень длинная, разделенная надвое и в конце тонкая, как вуаль, борода были совершенно белыми, хотя, возможно, и не седыми.
Требовалось некоторое усилие, чтоб преодолеть оптический обман, будто эта освещенная голова одна, без тела, парит во тьме прихожей — тут сознательно прибегли к известному трюку салонных фокусов: голова, принадлежавшая, по-видимому, очень красивому старику, была несколько откинута назад с невероятной надменностью, подчеркнутой еще и полуприкрытыми веками; этот явно продуманный живой образ слишком долго являл себя взорам пришедших, чтоб это не бросалось в глаза. Причем Лейбу пришло в голову, что волнистость этих великолепных волос и бороды была скорее всего произведением... парикмахерских щипцов.
«Э мешцггер керл» 1 — подумал Блюмендуфт, видевший это зрелище не в первый раз.
Наконец голова ожила, причем оживление ее началось с глаз, которые с безмерной гордостью, даже, можно сказать, грозно уставились на пришедших, и не без эффекта, потому что глаза были большие, черные, огненные; затем на свет вынырнули руки старца, а вскоре различима стала и вся фигура, прежде незаметная в этой «камере обскуре», ибо ее облекала черная бархатная сутана, и стены прихожей были обтянуты той же материей.
Щелкнул выключатель, открылась следующая дверь, и в прихожую из просторного зала хлынул яркий дневной свет, положив конец всякому волшебству и всей комедии.
Впрочем, не совсем: актер остался в костюме — черной бархатной мантии с длинными разрезными наподобие крыльев рукавами, спускающимися до полу вровень с подолом; из-под этих крыльев высовывались руки в тесных рукавах черного атласа; на голове красовалась парчовая шапочка — в общем, одеяние члена Совета Ста былой Венецианской республики.
Не требовалось никакого психолога, чтобы угадать, к чему вся эта задрапированная черным комедия. Голова с роскошной шевелюрой была несколько запрокинута назад и слишком низко сидела на плечах; тут даже не очень внимательное око распознало бы, что венчает она пускай немного, однако все же изуродованное тело. Эту неправильность телосложения и призвана была скрыть пышная тога. Зато невозможно было представить себе более прекрасную голову! Теперь, при полном свете дня, стало ясно, что мнимые седины — в сущности, просто волосы того великолепного светлого оттенка, который прямо-таки светится на гребне волны и темнеет чуть ли не до черноты в низшей ее точке — если только волосы хотя бы слегка пропитаны жиром.
Лицо этого человека было румяным ровно настолько, чтобы гармонировать со светлыми волосами, и отличалось таким благородством черт, что тем явственнее становилась жестокая шутка природы, создавшей столь декоративную голову ценой искривленной шеи.
1 Сумасшедший тип {евр. жарг.).
Армии Фрей ответил судьбе тем, что принял эту шутку и намеренно выделил все, что было в нем красивого, доведя изощренность своей внешности до того, что и жилище свое он обставил в стиле раннего Возрождения.
— Шайнен гутн морген, херр кайзерлихер рат \— очень низко поклонился Блюмендуфт.
— Императорский советник в этом доме — единственно глава фирмы «Карл Уллик и Комп», мой шурин; меня же зовут Армии Фрей, и я — частное лицо, в лучшем случае частный коллекционер антиквариатов,— возразил хозяин по-немецки, держась с величайшим достоинством.
— Слушаюсь, господин императорский советник,— смиренно проговорил Лейб Блюмендуфт.
— Господин Блюмендуфт, вы принесли?..
— Эпес тайнее 2,— думаю, вы меня не выгоните!
С этими словами Лейб положил мнимый молитвенник на кожаное кресло и ловкими движениями вытащил из карманов котят.
Он держал их за загривки, а котята шипели и отважно выворачивали головки, стремясь укусить пальцы державших их рук, и растопыривали свои лапки с выпущенными коготками.
Едва увидев их, Армии побледнел и мгновенно освободил их из рук еврея. Котята тотчас прильнули к бархатной мантии Армина и принялись страстно тереться головками о его грудь.
Армии посмотрел на свет глазки одного из них и теперь уже покраснел от радости.
— Сколько? — тотчас шепотом спросил он Блюмен-дуфта.
Тот в замешательстве развел руками.
Армии обернулся к Вацлаву, который с великим интересом ждал, какую цену назовет этот кошатник, и сказал:
— Ступайте-ка наверх, раз уж вы тут, да соскребите с купола голубиный помет, а то слыхал я сегодня утром, как кто-то во дворе очень громко грозил перестрелять всех моих голубей. Да смотрите, не уроните с крыши скребок, как в прошлый раз!
Вацлав послушался, хоть и с неохотой, поднялся по угловой лесенке — единственной, ведущей на чердак. Армии запер за ним люк на ключ и так поспешно вернулся к Блюмендуфту, что нечаянно сдернул тяжелый турецкий ковер, висевший на перилах лесенки, снабженных такой же резьбой, что и на входной решетке.
1 Счастливого доброго утра, господин императорский советник! (евр. жаре.)
2 Нечто хорошенькое (евр. жарг.)
Отбросив котят в стороны, он с жадностью подбежал к футляру с фолиантом — глаз специалиста уже по золотому обрезу узнал, что книга эта никак не может быть еврейским молитвенником, хотя бы и висела на ленточках звезда Соломона.
Но дрожащие пальцы его не сумели высвободить книгу из футляра, и сделать это пришлось самому Блюмендуфту.
Когда Армии увидел книгу целиком, глаза его вспыхнули, он торопливо забрал ее у Блюмендуфта, чьи распухшие пальцы с трауром под ногтями на фоне роскошного переплета с золотыми бурбонскими лилиями действительно являли кощунственный вид.
Двух-трех секунд было Армину достаточно, чтобы осмотреть кожаный корешок; затем он быстро раскрыл книгу, чтобы взглянуть на титульный лист, и розовое лицо его побагровело, губы прошептали:
— Ну конечно! Как же иначе! Я не ошибся!
В его глазах, глубокая чернота которых так странно сочеталась с белыми ресницами, разыгралась быстрая смена выражений — так бывает во время сильной грозы, когда молнии бьют с разных сторон.
Безмерное удовлетворение только что сделанным открытием перешло в ликование, отчего его и так-то выпуклая грудь расширилась настолько, что взрыв был неминуем.
И пароксизм этот разрядился таким возбужденным смехом, что Лейб Блюмендуфт, для которого мужская истерия не была вещью незнакомой, отступил шага на два.
А Армии повалился на подушки кресла в судорожном припадке смеха, завершившемся таким удушьем, что глаза его выкатились от кашля из орбит.
Наконец он стих, стал вытирать глаза, подстанывая: «Ой-ой-ой!», словно такое безудержное веселье причиняло ему физическую боль.
— Постойте, Блюмендуфт, постойте — сейчас вы тоже будете смеяться, дайте мне встать... Только сядьте куда-нибудь, чтоб не свалиться с ног... Вон возьмите тот стул, да, тот — вшей у вас нынче нету? Знаю, что нет и никогда не было, не божитесь. Но прежде, чем сесть, повернитесь ко мне спиной... да повернитесь же, говорю! А как я сосчитаю до трех, поворачивайтесь обратно!
Лейб послушался, и Армии стал очень медленно считать.
— Раз! — по голосу его можно было догадаться, что он наклонился.— Два! — что-то ударилось об стол за спиной Блюмёндуфта.— Еще не пора! — сказал Фрей, возясь с чем-то.— Вот теперь — три!
Блюмендуфт поворачивался очень медленно, подозрительно подглядывая, не хочет ли этот господин сыграть злую шутку над бедным евреем; но едва взор его коснулся стола, как Лейб так и оцепенел.
— Готт дер герехте, гелобт зай зайн нале! 1
На столе, рядышком с книгой, которую он принес, лежала другая, в точности такая, совершенно такая же, а Лейб Блюмендуфт в этом разбирался, ибо был ничуть не меньшим знатоком, чем Армии Фрей;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45