"Услышанное известие сдела-
ло так, что панормнтанцы сдались римлянам". (18) Я дал тебе только об-
разцы на пробу, а у него вся книга из этого состоит. Что у Саллюстия -
редкость, то у него попадается часто и чуть ли не постоянно, и не без
причины: у Саллюстия такие реченья - случайность, Аррунтий отыскивал их
нарочно. Видишь, что получается, когда за образец берется изъян. (19)
Саллюстий сказал: "Воды повернули к зиме". Аррунтий в первой книге о Пу-
нической войне пишет: "внезапно погода повернула к зиме", и в другом
месте, желая сказать, что год был холодный, пишет. "Ведь год повернул к
зиме". И еще в одном месте: "Он послал шестьдесят грузовых судов, поса-
див на них только солдат и необходимое число моряков, так как северный
ветер повернул к зиме". Аррунтий не перестает совать эти слова куда по-
пало. Саллюстий сказал где-то:
"Среди междоусобиц он старался, чтобы молвы признали его честным и
справедливым". Аррунтий не удержался и в первой же книге поставил: "Мол-
вы широко разгласили о Регуле".
(20) Эти и подобные изъяны, перенятые через подражание, не будут при-
метами испорченной и падкой до наслаждений души; те, по которым можешь
судить о страстях человека, должны принадлежать только ему, от него ро-
диться. У гневливого речь сердитая, у беспокойного - возбужденная, у из-
балованного - мягкая и плавная. (21) Ты видишь, чего добиваются те, кто
выщипывает бороду, местами или всю целиком, кто тщательно выбривает и
выскабливает губы, оставив и отпустив волосы на щеках и подбородке, кто
надевает невиданного цвета плащ поверх прозрачной тоги, кто не захочет
сделать ничего такого, что осталось бы незамеченным, кто дразнит людей,
лишь бы на него оглянулись, и согласен быть выруганным, лишь бы на него
смотрели. Такова же речь Мецената и всех прочих, допускающих ошибки не
случайно, а заведомо и намеренно. (22) Причина тут - тяжелый душевный
недуг. Как после вина язык начинает заплетаться не прежде, чем ум, не
выдержав тяжести, подломится или изменит нам, так и этот род речи (чем
он отличается от пьяных речей?) ни для кого не в тягость, если только
душа не пошатнулась. Поэтому лечить надо душу: ведь от нее у нас и мыс-
ли, и слова, от нее осанка, выраженье лица, походка. Когда душа здорова
и сильна, тогда и речь могуча, мужественна, бесстрашна; если душа рухну-
ла, она все увлекает в своем паденье.
(23) Ежели царь невредим, живут все в добром согласье,
Но лишь утратят его, договор нарушается 8. ..
Наш царь - это душа; пока она невредима, все прочие исполняют свои
обязанности и послушно повинуются; но стоит ей немного пошатнуться, и
все приходит в колебанье. А стоит сдаться наслаждениям, тотчас сходят на
нет все ее уменья, вся деятельная сила, и за что она ни берется, все де-
лается вяло и лениво.
(24) Если я уж взялся за это сравненье, то продолжу его. Наша душа -
то царь, то тиран: царь, когда стремится к честному, заботится о здо-
ровье порученного ей тела, не требует от него ничего грязного, ничего
постыдного; а когда она не властна над собою, жадна, избалована, тогда
получает ненавистное и проклятое имя и становится тираном. Тут-то ею ов-
ладевают безудержные страсти, одолевают ее и сперва ликуют, наподобье
черни, которой мало насытиться вредоносной раздачей и которая старается
перещупать все, чего не может проглотить. (25) Но по мере того как бо-
лезнь все больше подтачивает силы, а удовольствия входят в плоть и в
кровь, одержимый недугом доволен и видом того, на что чрезмерная жад-
ность сделала его негодным, и возмещает собственные наслажденья зрелищем
чужих, став поставщиком и свидетелем похотливых забав, которых сам себя
лишил невоздержностью. Не так отрадно ему обилие услаждающих вещей, как
горько то, что не всю эту роскошь он может пропустить через глотку и ут-
робу, что не со всеми распутными бабами и юнцами может переспать; он пе-
чалится, что упускает немалую часть своего счастья оттого, что тело так
мало вмещает. (26) Разве безумье в том, мой Луцилий, что мы забываем о
неизбежности смерти? о собственной слабости? Нет, оно в другом: никто из
нас не подумает, что он только один! Погляди на наши кухни, сколько там
бегает между очагами поваров: неужто, по-твоему, не покажется, что в та-
кой суматохе пища приготавливается не для одного брюха? Взгляни на наши
винохранилища, на погреба, где собран урожай за много столетий: неужто,
по-твоему, не покажется, что не для одного брюха запечатаны эти вина,
выжатые во многих краях при многих консулах? Погляди, в скольких местах
переворачивают землю, сколько тысяч пахарей пашет и копает, - неужто,
по-твоему, не покажется, что не для одного брюха сеют и в Африке, и в
Сицилии? (27) Мы будем здоровы, будем воздержны в желаньях, если каждый
поймет, что он - один, если измерит свое тело и узнает, как мало оно
вместит и как ненадолго! Ничто так не способствует умеренности во всем,
как частые мысли о краткости нашего века и ненадежности срока. Что бы ты
ни делал, не упускай из виду смерть! Будь здоров.
Письмо CXV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Мне не хочется, мой Луцилий, чтобы ты слишком уж тревожился по
поводу слов и слога: у меня есть для тебя заботы поважнее. Ищи, о чем
писать, а не как; старайся, что пишешь, то и думать, а что думаешь, то
усвоить и как бы запечатлеть собственной печатью. (2) Чья речь покажется
тебе придирчиво вылощенной, у того, так и знай, душа тоже занята пустя-
ками. Великий муж говорит небрежней и уверенней; что бы он ни сказал, во
всем больше убедительности, чем тщательности. Ты знаешь многих молодых
людей с красивой бородой и прической, словно только что вынутых из сун-
дука: от них не жди ничего мужественного, ничего основательного. Речь -
убранство души: если она старательно подстрижена и подкрашена, и отдела-
на, то ясно, что и в душе нет ничего подлинного, а есть некое прит-
ворство'. Стройность речи - украшенье не для мужчины.
(3) Если бы нам дано было увидеть душу человека добра, - какой свя-
тостью, каким кротким величием светилась бы она! Как блистали бы в ней и
справедливость, и отвага, и воздержность, и разумность2, а кроме них и
скромность, и сдержанность, и терпимость, и щедрость и общительность, и
(кто бы этому поверил?) редчайшее в человеке благо - человечность слива-
ли бы свое сиянье. А предусмотрительность, а тонкость вкуса, а самое
возвышенное из свойств - благородство - сколько бы они прибавили красо-
ты, сколько степенности и величавости! Всякий сказал бы, что не одну лю-
бовь, но и почтенье внушает эта душа. (4) Если бы кто увидел ее лик -
возвышенней и блистательней всех лиц, какие он привык видеть у людей, -
разве он не остановился бы, не оцепенел, словно встретив божество? Не
стал бы молча умолять, чтобы взгляд на нее не был сочтен за грех? а по-
том, ободренный призывной кротостью лика, не приблизился бы, не молился
бы коленопреклоненно, не созерцал бы долго, глядя снизу вверх - ибо она
намного выше привычного для наших глаз роста, - в ее пылающие кротким,
но ярким огнем очи? не повторил бы наконец изумленно и благоговейно
строки нашего Вергилия:
(5) Как мне тебя называть? Ты лицом непохожа на смертных,
Голос не так звучит, как у нас... Счастлива будь, кто б ты ни была!
Облегчи нам заботу! а
И она снизойдет и облегчит заботу, если мы захотим чтить ее! А чтят
ее не жирными тушами зарезанных быков, не повешенным на стену золотом и
серебром, не вкладом в храмовую казну, но волею к праведности и благо-
честью.
(6) Всякий, повторяю, загорелся бы к ней любовью, если бы нам пос-
частливилось ее увидеть; а теперь многое нам препятствует, либо поражая
наш взгляд чрезмерным блеском, либо удерживая его темнотою. Но мы, если
бы захотели освободить от всех преград зрение души, так же как мы очища-
ем лекарствами глаза и делаем их взгляд острее, - могли бы раз глядеть
добродетель даже в прячущем ее теле, даже сквозь бедность, даже сквозь
униженность и поношенье; мы увидели бы, повторяю, эту красоту даже
сквозь скрывающую ее грязь. (7) И наоборот, мы разглядели бы злонравие и
вялость горемычной души, даже если бы нам мешал яркий блеск, излучаемый
богатствами, и бил в глаза лживый свет почестей и могущества. (8) Тогда
бы мы и поняли, каким презренным вещам мы дивимся, словно дети, для ко-
торых любая игрушка драгоценна. Ведь они и родителям, и братьям предпо-
читают купленные за медные деньги бусы. "Какая разница между ними и на-
ми, - говорит Аристон4, - помимо той, что мы сходим с ума из-за картин и
статуй и наша глупость обходится дороже?" Им доставляют удовольствие об-
катанные камешки с побережья, если они пестрые, а нам - разноцветные
пятна на огромных колоннах, привезенных из египетских песков или из аф-
риканских пустынь и поддерживающих какой-нибудь портик или потолок сто-
ловой, вмещающей целый город. (9) Мы восхищаемся стенами, облицованными
тонкими плитами мрамора, и хотя знаем, что под ними скрыто, сами обманы-
ваем свои глаза. А наводя позолоту на кровли, разве не лживой видимости
мы радуемся? Ведь знаем же мы, что под нею - неприглядное дерево! Но не
только стены и потолки украшаются тонкою облицовкой; и у всех тех, кто
гордо шествует у тебя на виду, счастье облицовано. Вглядись - и узнаешь,
сколько зла скрыто под тонким слоем достоинства.
(10) А та вещь, которая дает работу стольким должностным лицам,
стольким судьям, и стольких делает должностными лицами и судьями -
деньги! С тех пор как они в чести, ничему больше нет заслуженной чести:
делаясь поочередно то продавцами, то товаром, мы спрашиваем не "какова
вещь", а "какова цена"? Смотря по мзде, мы верны долгу, смотря по мзде -
неверны. Мы следуем правилам честности, пока она сулит нам что-нибудь,
но тотчас перебежим к ее противникам, если понадеемся больше получить за
злодейства. (11) Родители приучили нас восхищаться золотом и серебром,
внушенная в нежном возрасте алчность, засев глубоко, растет вместе с на-
ми. К тому же весь народ, ни в чем не единодушный, сходится в одном: на
деньги смотрят с почтеньем, близким желают побольше денег, деньги, слов-
но это величайшее достоянье человека, жертвуют богам, когда желают уго-
дить им. Наши нравы дошли до того, что бедность стала проклятьем и бес-
честьем, богачи ее презирают, бедняки ненавидят.
(12) А тут еще поэты с их стихами: пуще распаляют они наши страсти,
восхваляя богатство как единственное украшенье и прелесть нашей жизни.
Им кажется, что даже бессмертные боги ничего лучшего ни дать, ни иметь
не могут.
(13) Солнца высокий дворец поднимался на стройных колоннах,
Золотом ясным сверкал..,
Взгляни и на колесницу Солнца:
Ось золотая была, золотое и дышло, и обод
Вкруг колеса золотой на серебряных спицах держался.6
И даже век, который они хотят представить самым лучшим, именуется у
них золотым. (14) И у греческих трагиков представлены такие, кто меняет
на барыш невинность, здоровье, доброе имя.
Дан слыть мерзавцем - лишь бы богачом прослыть. . .
Не спрашивают, кто да что, а "сколько есть?"..
Кто чем владеет, во столько же и ценится. ..
Такого нет, чем стыдно было б нам владеть...
Богатым - жить хочу, а бедным - лучше смерть. . .
Коль умирать - так тоже лучше с прибылью.. .
Превыше блага для людей, чем деньги, нет:
Ни наслажденье матери, ласкающей
Детей, ни отца опека не сравнится с ним.
И если лик Венеры так же сладостен,
Ее недаром любят боги и смертные.8
(15) Когда последние слова были произнесены, все зрители как один
вскочили, чтобы прервать эту трагедию Еврипида и прогнать актера, - и
тогда сам Еврипид вышел на середину и попросил их подождать и посмот-
реть, чем кончит этот поклонник золота. Беллерофонт в этой драме попла-
тился карой, как любой из нас платится в своей драме. (16) Жадность не
бывает без кары, хотя она и сама по себе есть немалая кара. Во сколько
она обходится слез, во сколько трудов! Сколько горести доставляет ей же-
лаемое, сколько горести приобретенное!7 Прибавь еще ежедневные тревоги,
чья мучительность соразмерна богатству. Владеть деньгами - большая пыт-
ка, чем добывать их. Как стонем мы над убытками, которые и на самом деле
велики, и еще больше кажутся. И потом, пусть фортуна ничего не отнимает,
- для таких людей убыток все, чего они не заимели. - (17) "Но их-то все
и называют богатыми и счастливыми и мечтают сравняться с ними достояни-
ем". - Согласен, но что с этого? Кому живется хуже тех, которых пресле-
дуют и горести, и зависть? Вот если бы мечтающие о богатствах посовето-
вались с богачами, а искатели почестей - с честолюбцами, достигшими выс-
ших степеней! Тогда они изменили бы желанья, между тем как теперь, пре-
дав проклятью прежние, тотчас же загораются новыми. Нет человека, до-
вольного своим счастьем, даже если бы оно шло к нему в руки. Все недо-
вольны и своими замыслами, и успехами, всем кажется лучшим то, от чего
отказались.
(18) Но это как раз и даст тебе философия (ничего важнее, по-моему
нет): ты никогда не будешь раскаиваться. К такому прочному счастью, ко-
торого никакая буря не поколеблет, не приведут тебя ни складные слова,
ни плавно льющаяся речь. Пусть слова текут как хотят, лишь бы строй души
не нарушался, лишь бы она была высока и не заботилась о чужом мнении,
довольная собою как раз за то, за что другие недовольны, лишь бы жизнью
поверяла свои успехи и о своем знании судила по тому, многого ли она не
желает, многого ли не боится. Будь здоров.
Письмо CXVI
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Часто спрашивают, довольно ли, чтобы страсти были умеренными, или
лучше не иметь никаких страстей. Наши изгоняют страсти, перипатетики
стараются их укротить. Я не вижу, почему умеренная тяжесть болезни может
быть целебной или полезной. Не бойся! Я не отнимаю у тебя ничего такого,
что ты отдал бы против воли; я буду сговорчив и снисходителен ко всему,
что ты считаешь или необходимым для жизни, или приятным, или полезным и
к чему стремишься, а избавлю тебя от порока. Ведь я, запретив тебе жаж-
дать, разрешу хотеть, чтобы ты то же самое делал без страха по твердому
решению, чтобы даже наслажденья твои были острей. Разве ты не будешь
чувствовать их полнее, ставши их повелителем, а не рабом?
(2) Ты скажешь: "Но ведь естественно мучиться, тоскуя о друге: дай же
право плакать, когда столь праведна причина. Естественно быть задетым
людскими мнениями, огорчаться, если они неблагоприятны; почему же ты не
допускаешь этого благородного страха перед дурным мнением?" - Нет порока
без оправдания, начало всякого из них скромно и простительно, - зато
после он разливается широко. Позволь ему возникнуть - и ты не покончишь
с ним никакими стараньями. (3) Всякая страсть вначале немощна, а потом
сама себя разжигает и набирается силы, разрастаясь: легче не пустить ее,
чем выгнать. Кто спорит с тем, что всякая страсть берется из некого ес-
тественного истока? Заботиться о себе велела нам природа; начни потакать
этой заботе - и она превратится в порок. Наслажденье природа подмешала к
вещам необходимым, не затем, чтобы мы его домогались, но чтобы благодаря
этой прибавке стало приятнее для нас то, без чего мы не можем жить; а
появится самозаконное наслаждение - и начинается сластолюбие. Так будем
же при входе сопротивляться страстям, коль скоро, как я сказал, их легче
не впустить, чем заставить уйти. - "Но позволь хоть в какой-то мере го-
ревать, хоть в какой-то мере бояться!" - (4) Эта мера растягивается
очень широко! Ты уже и как захочешь, не остановишься. Пусть мудрец не
столь бдительно стережет себя - для него это безопасно: он, когда ему
угодно, положит конец и слезам, и наслаждениям; а нам лучше и не пы-
таться идти вперед, если вернуться так трудно. (5) Мне кажется, очень
тонко ответил Панэтий одному юнцу на вопрос, может ли мудрец полюбить:
"Как будет с мудрецом, посмотрим; а вот нам с тобой до мудреца далеко, и
мы не должны допускать, чтобы над нами взяла верх страсть бурная и нео-
бузданная, сама себя ставящая ни во что и отдающаяся во власть другому.
Взглянут на нас благосклонно - мы пуще распаляемся от доброты; отвернут-
ся - нас раззадоривает надменность. Вредна и легкая любовь, и трудная:
легкостью она берет нас в плен, с трудностями заставляет бороться. Так
что лучше нам остаться в покое, зная нашу слабость. Нестойкую душу
нельзя вверять ни вину, ни красоте, ни лести, ни другим соблазни тельным
приманкам". (6) То же самое, что Панэтий говорил о любви, я скажу обо
всех страстях. Насколько в наших силах, отойдем от скользкого места:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
ло так, что панормнтанцы сдались римлянам". (18) Я дал тебе только об-
разцы на пробу, а у него вся книга из этого состоит. Что у Саллюстия -
редкость, то у него попадается часто и чуть ли не постоянно, и не без
причины: у Саллюстия такие реченья - случайность, Аррунтий отыскивал их
нарочно. Видишь, что получается, когда за образец берется изъян. (19)
Саллюстий сказал: "Воды повернули к зиме". Аррунтий в первой книге о Пу-
нической войне пишет: "внезапно погода повернула к зиме", и в другом
месте, желая сказать, что год был холодный, пишет. "Ведь год повернул к
зиме". И еще в одном месте: "Он послал шестьдесят грузовых судов, поса-
див на них только солдат и необходимое число моряков, так как северный
ветер повернул к зиме". Аррунтий не перестает совать эти слова куда по-
пало. Саллюстий сказал где-то:
"Среди междоусобиц он старался, чтобы молвы признали его честным и
справедливым". Аррунтий не удержался и в первой же книге поставил: "Мол-
вы широко разгласили о Регуле".
(20) Эти и подобные изъяны, перенятые через подражание, не будут при-
метами испорченной и падкой до наслаждений души; те, по которым можешь
судить о страстях человека, должны принадлежать только ему, от него ро-
диться. У гневливого речь сердитая, у беспокойного - возбужденная, у из-
балованного - мягкая и плавная. (21) Ты видишь, чего добиваются те, кто
выщипывает бороду, местами или всю целиком, кто тщательно выбривает и
выскабливает губы, оставив и отпустив волосы на щеках и подбородке, кто
надевает невиданного цвета плащ поверх прозрачной тоги, кто не захочет
сделать ничего такого, что осталось бы незамеченным, кто дразнит людей,
лишь бы на него оглянулись, и согласен быть выруганным, лишь бы на него
смотрели. Такова же речь Мецената и всех прочих, допускающих ошибки не
случайно, а заведомо и намеренно. (22) Причина тут - тяжелый душевный
недуг. Как после вина язык начинает заплетаться не прежде, чем ум, не
выдержав тяжести, подломится или изменит нам, так и этот род речи (чем
он отличается от пьяных речей?) ни для кого не в тягость, если только
душа не пошатнулась. Поэтому лечить надо душу: ведь от нее у нас и мыс-
ли, и слова, от нее осанка, выраженье лица, походка. Когда душа здорова
и сильна, тогда и речь могуча, мужественна, бесстрашна; если душа рухну-
ла, она все увлекает в своем паденье.
(23) Ежели царь невредим, живут все в добром согласье,
Но лишь утратят его, договор нарушается 8. ..
Наш царь - это душа; пока она невредима, все прочие исполняют свои
обязанности и послушно повинуются; но стоит ей немного пошатнуться, и
все приходит в колебанье. А стоит сдаться наслаждениям, тотчас сходят на
нет все ее уменья, вся деятельная сила, и за что она ни берется, все де-
лается вяло и лениво.
(24) Если я уж взялся за это сравненье, то продолжу его. Наша душа -
то царь, то тиран: царь, когда стремится к честному, заботится о здо-
ровье порученного ей тела, не требует от него ничего грязного, ничего
постыдного; а когда она не властна над собою, жадна, избалована, тогда
получает ненавистное и проклятое имя и становится тираном. Тут-то ею ов-
ладевают безудержные страсти, одолевают ее и сперва ликуют, наподобье
черни, которой мало насытиться вредоносной раздачей и которая старается
перещупать все, чего не может проглотить. (25) Но по мере того как бо-
лезнь все больше подтачивает силы, а удовольствия входят в плоть и в
кровь, одержимый недугом доволен и видом того, на что чрезмерная жад-
ность сделала его негодным, и возмещает собственные наслажденья зрелищем
чужих, став поставщиком и свидетелем похотливых забав, которых сам себя
лишил невоздержностью. Не так отрадно ему обилие услаждающих вещей, как
горько то, что не всю эту роскошь он может пропустить через глотку и ут-
робу, что не со всеми распутными бабами и юнцами может переспать; он пе-
чалится, что упускает немалую часть своего счастья оттого, что тело так
мало вмещает. (26) Разве безумье в том, мой Луцилий, что мы забываем о
неизбежности смерти? о собственной слабости? Нет, оно в другом: никто из
нас не подумает, что он только один! Погляди на наши кухни, сколько там
бегает между очагами поваров: неужто, по-твоему, не покажется, что в та-
кой суматохе пища приготавливается не для одного брюха? Взгляни на наши
винохранилища, на погреба, где собран урожай за много столетий: неужто,
по-твоему, не покажется, что не для одного брюха запечатаны эти вина,
выжатые во многих краях при многих консулах? Погляди, в скольких местах
переворачивают землю, сколько тысяч пахарей пашет и копает, - неужто,
по-твоему, не покажется, что не для одного брюха сеют и в Африке, и в
Сицилии? (27) Мы будем здоровы, будем воздержны в желаньях, если каждый
поймет, что он - один, если измерит свое тело и узнает, как мало оно
вместит и как ненадолго! Ничто так не способствует умеренности во всем,
как частые мысли о краткости нашего века и ненадежности срока. Что бы ты
ни делал, не упускай из виду смерть! Будь здоров.
Письмо CXV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Мне не хочется, мой Луцилий, чтобы ты слишком уж тревожился по
поводу слов и слога: у меня есть для тебя заботы поважнее. Ищи, о чем
писать, а не как; старайся, что пишешь, то и думать, а что думаешь, то
усвоить и как бы запечатлеть собственной печатью. (2) Чья речь покажется
тебе придирчиво вылощенной, у того, так и знай, душа тоже занята пустя-
ками. Великий муж говорит небрежней и уверенней; что бы он ни сказал, во
всем больше убедительности, чем тщательности. Ты знаешь многих молодых
людей с красивой бородой и прической, словно только что вынутых из сун-
дука: от них не жди ничего мужественного, ничего основательного. Речь -
убранство души: если она старательно подстрижена и подкрашена, и отдела-
на, то ясно, что и в душе нет ничего подлинного, а есть некое прит-
ворство'. Стройность речи - украшенье не для мужчины.
(3) Если бы нам дано было увидеть душу человека добра, - какой свя-
тостью, каким кротким величием светилась бы она! Как блистали бы в ней и
справедливость, и отвага, и воздержность, и разумность2, а кроме них и
скромность, и сдержанность, и терпимость, и щедрость и общительность, и
(кто бы этому поверил?) редчайшее в человеке благо - человечность слива-
ли бы свое сиянье. А предусмотрительность, а тонкость вкуса, а самое
возвышенное из свойств - благородство - сколько бы они прибавили красо-
ты, сколько степенности и величавости! Всякий сказал бы, что не одну лю-
бовь, но и почтенье внушает эта душа. (4) Если бы кто увидел ее лик -
возвышенней и блистательней всех лиц, какие он привык видеть у людей, -
разве он не остановился бы, не оцепенел, словно встретив божество? Не
стал бы молча умолять, чтобы взгляд на нее не был сочтен за грех? а по-
том, ободренный призывной кротостью лика, не приблизился бы, не молился
бы коленопреклоненно, не созерцал бы долго, глядя снизу вверх - ибо она
намного выше привычного для наших глаз роста, - в ее пылающие кротким,
но ярким огнем очи? не повторил бы наконец изумленно и благоговейно
строки нашего Вергилия:
(5) Как мне тебя называть? Ты лицом непохожа на смертных,
Голос не так звучит, как у нас... Счастлива будь, кто б ты ни была!
Облегчи нам заботу! а
И она снизойдет и облегчит заботу, если мы захотим чтить ее! А чтят
ее не жирными тушами зарезанных быков, не повешенным на стену золотом и
серебром, не вкладом в храмовую казну, но волею к праведности и благо-
честью.
(6) Всякий, повторяю, загорелся бы к ней любовью, если бы нам пос-
частливилось ее увидеть; а теперь многое нам препятствует, либо поражая
наш взгляд чрезмерным блеском, либо удерживая его темнотою. Но мы, если
бы захотели освободить от всех преград зрение души, так же как мы очища-
ем лекарствами глаза и делаем их взгляд острее, - могли бы раз глядеть
добродетель даже в прячущем ее теле, даже сквозь бедность, даже сквозь
униженность и поношенье; мы увидели бы, повторяю, эту красоту даже
сквозь скрывающую ее грязь. (7) И наоборот, мы разглядели бы злонравие и
вялость горемычной души, даже если бы нам мешал яркий блеск, излучаемый
богатствами, и бил в глаза лживый свет почестей и могущества. (8) Тогда
бы мы и поняли, каким презренным вещам мы дивимся, словно дети, для ко-
торых любая игрушка драгоценна. Ведь они и родителям, и братьям предпо-
читают купленные за медные деньги бусы. "Какая разница между ними и на-
ми, - говорит Аристон4, - помимо той, что мы сходим с ума из-за картин и
статуй и наша глупость обходится дороже?" Им доставляют удовольствие об-
катанные камешки с побережья, если они пестрые, а нам - разноцветные
пятна на огромных колоннах, привезенных из египетских песков или из аф-
риканских пустынь и поддерживающих какой-нибудь портик или потолок сто-
ловой, вмещающей целый город. (9) Мы восхищаемся стенами, облицованными
тонкими плитами мрамора, и хотя знаем, что под ними скрыто, сами обманы-
ваем свои глаза. А наводя позолоту на кровли, разве не лживой видимости
мы радуемся? Ведь знаем же мы, что под нею - неприглядное дерево! Но не
только стены и потолки украшаются тонкою облицовкой; и у всех тех, кто
гордо шествует у тебя на виду, счастье облицовано. Вглядись - и узнаешь,
сколько зла скрыто под тонким слоем достоинства.
(10) А та вещь, которая дает работу стольким должностным лицам,
стольким судьям, и стольких делает должностными лицами и судьями -
деньги! С тех пор как они в чести, ничему больше нет заслуженной чести:
делаясь поочередно то продавцами, то товаром, мы спрашиваем не "какова
вещь", а "какова цена"? Смотря по мзде, мы верны долгу, смотря по мзде -
неверны. Мы следуем правилам честности, пока она сулит нам что-нибудь,
но тотчас перебежим к ее противникам, если понадеемся больше получить за
злодейства. (11) Родители приучили нас восхищаться золотом и серебром,
внушенная в нежном возрасте алчность, засев глубоко, растет вместе с на-
ми. К тому же весь народ, ни в чем не единодушный, сходится в одном: на
деньги смотрят с почтеньем, близким желают побольше денег, деньги, слов-
но это величайшее достоянье человека, жертвуют богам, когда желают уго-
дить им. Наши нравы дошли до того, что бедность стала проклятьем и бес-
честьем, богачи ее презирают, бедняки ненавидят.
(12) А тут еще поэты с их стихами: пуще распаляют они наши страсти,
восхваляя богатство как единственное украшенье и прелесть нашей жизни.
Им кажется, что даже бессмертные боги ничего лучшего ни дать, ни иметь
не могут.
(13) Солнца высокий дворец поднимался на стройных колоннах,
Золотом ясным сверкал..,
Взгляни и на колесницу Солнца:
Ось золотая была, золотое и дышло, и обод
Вкруг колеса золотой на серебряных спицах держался.6
И даже век, который они хотят представить самым лучшим, именуется у
них золотым. (14) И у греческих трагиков представлены такие, кто меняет
на барыш невинность, здоровье, доброе имя.
Дан слыть мерзавцем - лишь бы богачом прослыть. . .
Не спрашивают, кто да что, а "сколько есть?"..
Кто чем владеет, во столько же и ценится. ..
Такого нет, чем стыдно было б нам владеть...
Богатым - жить хочу, а бедным - лучше смерть. . .
Коль умирать - так тоже лучше с прибылью.. .
Превыше блага для людей, чем деньги, нет:
Ни наслажденье матери, ласкающей
Детей, ни отца опека не сравнится с ним.
И если лик Венеры так же сладостен,
Ее недаром любят боги и смертные.8
(15) Когда последние слова были произнесены, все зрители как один
вскочили, чтобы прервать эту трагедию Еврипида и прогнать актера, - и
тогда сам Еврипид вышел на середину и попросил их подождать и посмот-
реть, чем кончит этот поклонник золота. Беллерофонт в этой драме попла-
тился карой, как любой из нас платится в своей драме. (16) Жадность не
бывает без кары, хотя она и сама по себе есть немалая кара. Во сколько
она обходится слез, во сколько трудов! Сколько горести доставляет ей же-
лаемое, сколько горести приобретенное!7 Прибавь еще ежедневные тревоги,
чья мучительность соразмерна богатству. Владеть деньгами - большая пыт-
ка, чем добывать их. Как стонем мы над убытками, которые и на самом деле
велики, и еще больше кажутся. И потом, пусть фортуна ничего не отнимает,
- для таких людей убыток все, чего они не заимели. - (17) "Но их-то все
и называют богатыми и счастливыми и мечтают сравняться с ними достояни-
ем". - Согласен, но что с этого? Кому живется хуже тех, которых пресле-
дуют и горести, и зависть? Вот если бы мечтающие о богатствах посовето-
вались с богачами, а искатели почестей - с честолюбцами, достигшими выс-
ших степеней! Тогда они изменили бы желанья, между тем как теперь, пре-
дав проклятью прежние, тотчас же загораются новыми. Нет человека, до-
вольного своим счастьем, даже если бы оно шло к нему в руки. Все недо-
вольны и своими замыслами, и успехами, всем кажется лучшим то, от чего
отказались.
(18) Но это как раз и даст тебе философия (ничего важнее, по-моему
нет): ты никогда не будешь раскаиваться. К такому прочному счастью, ко-
торого никакая буря не поколеблет, не приведут тебя ни складные слова,
ни плавно льющаяся речь. Пусть слова текут как хотят, лишь бы строй души
не нарушался, лишь бы она была высока и не заботилась о чужом мнении,
довольная собою как раз за то, за что другие недовольны, лишь бы жизнью
поверяла свои успехи и о своем знании судила по тому, многого ли она не
желает, многого ли не боится. Будь здоров.
Письмо CXVI
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Часто спрашивают, довольно ли, чтобы страсти были умеренными, или
лучше не иметь никаких страстей. Наши изгоняют страсти, перипатетики
стараются их укротить. Я не вижу, почему умеренная тяжесть болезни может
быть целебной или полезной. Не бойся! Я не отнимаю у тебя ничего такого,
что ты отдал бы против воли; я буду сговорчив и снисходителен ко всему,
что ты считаешь или необходимым для жизни, или приятным, или полезным и
к чему стремишься, а избавлю тебя от порока. Ведь я, запретив тебе жаж-
дать, разрешу хотеть, чтобы ты то же самое делал без страха по твердому
решению, чтобы даже наслажденья твои были острей. Разве ты не будешь
чувствовать их полнее, ставши их повелителем, а не рабом?
(2) Ты скажешь: "Но ведь естественно мучиться, тоскуя о друге: дай же
право плакать, когда столь праведна причина. Естественно быть задетым
людскими мнениями, огорчаться, если они неблагоприятны; почему же ты не
допускаешь этого благородного страха перед дурным мнением?" - Нет порока
без оправдания, начало всякого из них скромно и простительно, - зато
после он разливается широко. Позволь ему возникнуть - и ты не покончишь
с ним никакими стараньями. (3) Всякая страсть вначале немощна, а потом
сама себя разжигает и набирается силы, разрастаясь: легче не пустить ее,
чем выгнать. Кто спорит с тем, что всякая страсть берется из некого ес-
тественного истока? Заботиться о себе велела нам природа; начни потакать
этой заботе - и она превратится в порок. Наслажденье природа подмешала к
вещам необходимым, не затем, чтобы мы его домогались, но чтобы благодаря
этой прибавке стало приятнее для нас то, без чего мы не можем жить; а
появится самозаконное наслаждение - и начинается сластолюбие. Так будем
же при входе сопротивляться страстям, коль скоро, как я сказал, их легче
не впустить, чем заставить уйти. - "Но позволь хоть в какой-то мере го-
ревать, хоть в какой-то мере бояться!" - (4) Эта мера растягивается
очень широко! Ты уже и как захочешь, не остановишься. Пусть мудрец не
столь бдительно стережет себя - для него это безопасно: он, когда ему
угодно, положит конец и слезам, и наслаждениям; а нам лучше и не пы-
таться идти вперед, если вернуться так трудно. (5) Мне кажется, очень
тонко ответил Панэтий одному юнцу на вопрос, может ли мудрец полюбить:
"Как будет с мудрецом, посмотрим; а вот нам с тобой до мудреца далеко, и
мы не должны допускать, чтобы над нами взяла верх страсть бурная и нео-
бузданная, сама себя ставящая ни во что и отдающаяся во власть другому.
Взглянут на нас благосклонно - мы пуще распаляемся от доброты; отвернут-
ся - нас раззадоривает надменность. Вредна и легкая любовь, и трудная:
легкостью она берет нас в плен, с трудностями заставляет бороться. Так
что лучше нам остаться в покое, зная нашу слабость. Нестойкую душу
нельзя вверять ни вину, ни красоте, ни лести, ни другим соблазни тельным
приманкам". (6) То же самое, что Панэтий говорил о любви, я скажу обо
всех страстях. Насколько в наших силах, отойдем от скользкого места:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67