Палестинских арабов по-прежнему было значительно больше, чем евреев-израильтян, считая и беженцев в лагерях; и именно они, а не какое-то подобие солдат из Каира и Дамаска, освободят свою родину. Но сначала они должны поверить в силу и мощь федаинов. Такие факты, как взрыв в римском аэропорту, должны убедить всех, что федаины пользуются широкой международной поддержкой. И когда люди поверят в федаинов, они вступят в ряды федаинов, и тогда их натиск не остановить.
Но взрыв в римском аэропорту мелочь, пустячок в сравнении с тем, что вызрело у Хассана в голове.
Это был потрясающий замысел, после которого федаины несколько недель не сходили бы с первых страниц газет по всему миру, доказывая, что они являются мощной интернациональной силой, а не горсткой оборванных беженцев. И Хассан отчаянно надеялся, что Махмуд примет его план.
Ясиф Хассан пришел с предложением, чтобы федаины перехватили возможность возникновения холокоста.
Они обнялись как братья, расцеловали друг друга в обе щеки, а потом отстранились, чтобы получше рассмотреть друг друга.
— От тебя несет, как от шлюхи, — сказал Махмуд.
— А от тебя, как от козлиной задницы, — ответил Хассан.
Рассмеявшись, они снова обнялись.
Махмуд был крупным человеком, несколько выше Хассана и куда шире в плечах; он и производил впечатление крутой личности по тому, как ходил, говорил и держал голову.
В доме были две комнаты: та, в которую вошел Хассан, а за ней другая, где на полу, вместе с двумя другими мужчинами, спад Махмуд. Верхнего этажа не существовало. Пищу готовили на заднем дворе, а ближайший источник воды находился в ста ярдах. Женщины разводили огонь и варили кашу или похлебку из мятых, бобов. Пока они ждали, Хассан поведал Махмуду свою историю.
— Три месяца назад в Люксембурге я встретил человека, которого знал по Оксфорду, еврея Дикштейна. Выяснилось, что он крупный деятель Моссада. С тех пор я и слежу за ним с помощью русских, особенно человека из КГБ по фамилии Ростов. Мы выяснили, что Дикштейн планирует похитить судно с ураном, чтобы сионисты могли сделать свою атомную бомбу.
— Это угроза не только палестинскому делу. Такая бомба может опустошить весь Ближний Восток.
Это похоже на него, подумал Хассан, он видит все целиком.
— Что вы и ваши русские предполагаете делать? — спросил Махмуд.
— План заключается в том, чтобы остановить Дикштейна и разоблачить израильский заговор, представив сионистов в роли авантюристов, не подчиняющихся никаким законам. Пока деталей мы ещё не разработали. Но у меня есть и другое предложение. — Он помедлил, пытаясь точно сформулировать мысль, а потом разом выплеснул ее: — Я думаю, что федаины должны перехватить судно до того, как на нем окажется Дикштейн.
Махмуд приковался к нему пристальным взглядом и долго не отводил его.
Хассан молил: «Да скажи что-нибудь, ради Бога!» Махмуд медленно покачал головой из стороны в сторону, затем губы его растянулись в улыбке, и, наконец, он зашелся в хохоте, который начался с короткого смешка и кончился громовыми раскатами, от чего содрогалось все его тело, и обитатели дома сбежались посмотреть, что происходит.
Хассан прервал его:
— Ну, а ты что думаешь?
— Прекрасно. Не вижу, как мы это сделаем, но идея прекрасная, — вздохнул Махмуд.
Затем он стал задавать вопросы…
К полудню он позвал двух человек, которые, по всей видимости, были его лейтенантами. В их присутствии он опять обратился к деталям, которые считал самыми важными.
— «Копарелли» — обыкновенное торговое судно с постоянной командой?
— Да.
— И оно пойдет через Средиземное море в Геную?
— Да.
— Сколько весит руда?
— Двести тонн.
— И она расфасована в бочки?
— Пятьсот шестьдесят бочек.
— Ее рыночная цена?
— Два миллиона американских долларов.
— И она используется для создания атомной бомбы?
— Да. Правда, это только сырье.
— Превращение его во взрывчатку — это дорогой или очень трудный процесс?
— Нет, если есть ядерный реактор. В противном случае, да.
Махмуд кивнул своим лейтенантам.
— Идите и расскажите остальным.
После полудня, когда солнце уже миновало зенит и потянуло холодком, Махмуд и Ясиф отправились на прогулку среди загородных холмов. Ясиф отчаянно хотел узнать, что Махмуд думает о его плане, но тот воздерживался от всяких разговоров об уране. Ясифу пришлось рассказывать о Давиде Ростове, и он признался, что восхищается его профессионализмом, хотя тот доставляет ему немало трудностей.
— Имеет смысл восхищаться русскими, — сказал Махмуд, — но не доверять им. Их сердца не отданы нашему делу. Есть три причины, по которым они на нашей стороне. Самая несущественная заключается в том, что мы доставляем беспокойство Западу, а все, что плохо для Запада, хорошо для русских. Мы работаем, кроме того, на их имидж. Развивающиеся нации признают, скорее всего, нас, а не сионистов, так что, поддерживая нас, русские получают кредит доверия от Третьего мира — и помни, в соревновании между Соединенными Штатами и Советским Союзом голос Третьего мира может оказаться решающим. Но самая главная причина — единственная по-настоящему важная причина — это нефть. А нефть есть у арабов.
Они миновали мальчика, пасущего небольшую отару костлявых овец. Мальчик играл на дудочке. Ясиф припомнил, что Махмуд когда-то был таким вот пастушком, который не умел ни читать, ни писать.
— Ты понимать, насколько важно обладание Нефтью? — продолжил Махмуд. — Гитлер проиграл войну из-за нефти.
— Нет.
— Послушай. Русские сокрушили Гитлера. Иначе и быть не могло. Гитлер все предвидел: он знал и о судьбе Наполеона и знал, что никто не может завоевать Россию. Так почему же он все-таки полез на нее? Он задыхался от отсутствия нефти. Нефть была на Кавказе. Гитлер должен был завоевать Кавказ. Но его нельзя было удержать в руках, пока не будет взят Волгоград, который тогда назывался Сталинградом — и именно там остановился гитлеровский напор. Нефть. Вот из-за чего мы ведем борьбу, нравится ли нам это или нет, понимаешь? И не будь тут нефти, никого, кроме нас, не интересовала бы драка кучки евреев с кучкой арабов в грязной маленькой стране, такой, как наша.
Махмуд гипнотически влиял на собеседника, когда он говорил. Сильным чистым голосом он выстреливал короткие фразы, давал простые четкие объяснения, а его утверждения звучали непререкаемой истиной; Хассан подозревал, что это же он нередко повторял перед своими бойцами. Он смутно припомнил, каким усложненным языком дискутировали политики в таких местах, как Оксфорд и Люксембург, и ему показалось, что при всем огромном обилии информации эти люди знали меньше, чем Махмуд. Он знал, конечно, что международная политика гораздо сложнее, что подоплека всех этих дел не только нефть, но в глубине души верил Махмуду.
Они сидели в тени под фиговым деревом. Вокруг них простиралось затянутое голубоватой дымкой пространство. С синего неба ещё дышала жара, и от горизонта до горизонта — ни единого облачка. Махмуд откупорил бутылку и протянул Хассану, который сделал глоток тепловатой воды и вернул бутылку Махмуду. Затем он спросил Махмуда, неужели он хочет управлять Палестиной после того, как из неё будут выброшены сионисты.
— Я убил много людей, — сказал Махмуд. — Сначала я делал это сам, своими руками, при помощи бомб, ножа или пистолета. Теперь я убиваю, составляя планы и отдавая приказы, но я продолжаю убивать. Мы знаем, что это грех, но я не могу противостоять ему. У меня нет никаких угрызений совести, Ясиф. Если даже мы делаем ошибки и убиваем детей и арабов вместо солдат и сионистов, я думаю «это плохо для моей репутации», а не «это плохо для моей души». На моих руках кровь, но я не собираюсь смывать её. И даже не буду пытаться. Была такая история, что называлась «Портрет Дориана Грея». О человеке, который вел ужасную жизнь, посвященную злу и порокам, и он давно должен был бы состариться, обрести морщины на лице и мешки под глазами, разрушенную печень и кучу венерических болезней. И тем не менее, с ним ничего не происходило. Шли годы, а он оставался все таким же молодым, словно нашел эликсир вечной молодости. Но в закрытом помещении у него дома висел его портрет, который старел с каждым годом и на котором отражались следы всех его злых деяний и болезней. Ты знаешь этот рассказ. Его написал англичанин.
— Я видел фильм, — сказал Ясиф.
— А я читал, когда был в Москве. Хотелось бы посмотреть этот фильм. И ты помнишь, чем он кончился?
— О, да. Дориан Грей уничтожил портрет и тут же обрел его облик старой больной развалины, после чего скончался.
— Да. — Махмуд рассеянно уставился на очертания коричневых холмов вокруг. Затем он сказал: — Когда Палестина будет свободной; мой портрет тоже исчезнет.
После этого они какое-то время посидели молча. Наконец, все так же, не проронив ни слова, они встали и двинулись в город.
Вечером, в сумерках, как раз незадолго до комендантского часа, несколько человек собрались в этом маленьком домике в Наблусе. Хассан не знал, кто такие они были на самом деле; они могли быть и местными лидерами движения или представителями тех разрозненных групп, мнение которых Махмуд уважал, или временные советники, которые были близки с Махмудом, но не обитали вместе с ним. Хассан отметил определенную логику в последнем предположении, потому что, живи они все вместе, их всех вместе могли и уничтожить.
Женщины принесли им хлеба, рыбы и водянистого вина, и Махмуд изложил собравшимся замысел Хассана. Обдумал он его гораздо более тщательно, чем сам Хассан. Он предложил захватить судно до того, как на борту его появится Дикштейн, и, организовав засаду, уничтожить израильтян, когда они окажутся на палубе. Предполагая, что им встретится только обыкновенная команда и вялое сопротивление, группа Дикштейна будет сразу же уничтожена. Затем федаины отведут судно в какой-нибудь североафриканский порт и пригласят на его борт весь мир, которому и будут продемонстрированы тела сионистских преступников. Груз будет возвращен владельцу за половину его рыночной стоимости — за миллион долларов США.
Началось долгое обсуждение. Не подлежало сомнению, что часть движения обеспокоена и нервничала из-за политики Махмуда, который хотел перенести военные действия в Европу: они видели в предлагаемом захвате судна продолжение той же стратегии. Они предложили просто созвать пресс-конференцию в Бейруте или Дамаске и разоблачить в глазах международной прессы израильский заговор. Хассан был убежден, что этого недостаточно: обвинение ни на чем не базировалось, да и, кроме того, предстояло продемонстрировать не столько нарушение законов Израиля, сколько силу и мощь федаинов.
Все говорили как равные, и каждого Махмуд выслушивал с равной долей внимания. Хассан сидел недвижимо и молча, слушая тихие спокойные голоса этих людей, которые походили на обыкновенных крестьян, а говорили, как истые сенаторы. Он одновременно и надеялся и боялся, что они примут его план: надеялся, потому что он даст выход чувству мести, которое он копил в себе двадцать лет: боялся по той причине, что ему придется делать вещи куда более трудные, жестокие, чем те, к чему он привык до сих пор.
Когда беседа подходила к концу, он уже не мог больше выдержать её напряжения и вышел на задний двор, где присел в углу его на корточках, вдыхая запахи ночи и затухающего костра. Несколько погодя из помещения донесся тихий гул голосов, которые вроде бы принимали решение голосованием.
Махмуд, вышел и присел рядом с Хассаном.
— Я послал за машиной.
— Вот как?
— Мы должны отправиться в Дамаск. Сегодня же вечером. Там нас ждет масса дел. Это будет нашей самой крупной операцией. И мы должны немедленно приниматься за нее.
— Значит, решено.
— Да. Федаины перехватят судно и похитят уран.
— Быть по сему, — сказал Хассан.
Давид Ростов всегда любил свою семью, но воспринимал её в небольших дозах, и по мере того, как он становился старше, дозы уменьшались. Первый день его отпуска был просто прекрасен. Он сделал завтрак, они гуляли по пляжу, а днем Владимир, этот молодой гений, провел сеанс одновременной игры против него, Марии и Юрия и выиграл все три партии. Они отлично провели время за ужином, обсудив все новости и позволив себе немного вина. Второй день был похож на первый, но радовал его несколько меньше, а на третий день окружающее общество стало приедаться. Владимир вспомнил, что его ждет судьба вундеркинда и зарылся в книги; Юрий стал крутить эту дегенеративную западную музыку и спорить с отцом относительно диссидентской поэзии, Мария пропадала на кухне дачи и перестала накладывать макияж.
Так что, когда пришла депеша; сообщавшая, что Ник Бунин явился из Роттердама, где ему удалось успешно поставить радиомаячок на «Штромберг», Ростов использовал её как предлог для возвращения в Москву.
Ник сообщил, что «Штромберг» поставлен в сухой док для обычного осмотра, предшествовавшего его покупке компанией «Сейвил шипинг». Предстояло провести несложные ремонтные работы на борту, и Ник без особых сложностей под видом электрика поднялся на палубу и смонтировал маленький, но мощный радиомаячок на носу судна. Когда он спускался по трапу, прораб спросил его, что он там делал, ибо у него по расписанию в этот день не было никаких электромонтажных работ. Ник же уверил его, что, если такие работы не предусмотрены, то, конечно же, за них не придется платить.
С этого момента, когда бы ни включался главный двигатель судна — он все время был на ходу во время пребывания судна в море и большую часть времени в доке — маячок каждые тридцать минут посылал в эфир сигнал; и это будет длиться, пока судно не потонет или не пойдет на металлолом. И теперь весь отпущенный ему срок жизни «Штромберг» будет на контроле у Москвы, которая не позже, чем через час, определит его местонахождение.
Выслушав Ника, Ростов послал его домой. На этот вечер у него были свои планы. Он давно не видел Ольгу и сгорал от нетерпения вручить ей вибратор на батарейках, который он привез в подарок из Лондона.
В военно-морской разведке Израиля служил молодой капитан по имени Дитер Кох, по образованию корабельный инженер. Когда «Копарелли» снимется из Антверпена с грузом урановой руды на борту, Кох должен быть в составе команды.
Нат Дикштейн оказался в Антверпене, смутно представляя себе, как этого добьется. Из номера гостиницы он позвонил местному представителю компании, которой принадлежал «Копарелли».
Когда я умру, подумал он, ожидая соединения, меня так и вынесут на похороны из гостиничного номера.
Ответила девушка.
— Говорит Пьер Бодре, — коротко сказал Дикштейн. — Дайте мне директора.
— Будьте любезны, минутку. Мужской голос:
— Да?
— Добрый день, это Пьер Бодре из компании «Бодре — подбор экипажа». — Дикштейн с ходу придумал это название.
— Никогда не слышал о вас.
— Поэтому я вам и звоню. Видите ли, мы собираемся открыть офис в Антверпене, и я хотел бы узнать, не изъявили бы вы желание сотрудничать с нами.
— Сомневаюсь, но вы можете написать и…
— Полностью ли вы удовлетворены сегодняшним агентством по подбору экипажей?
— Могло быть и хуже. Послушайте…
— Еще один вопрос, и я не буду вас больше беспокоить. Могу я узнать, чьими услугами вы пользуетесь в настоящий момент?
— Агентство Коэна. А теперь, простите, у меня нет больше времени…
— Я понял. Благодарю вас за терпение. Будьте здоровы.
Коэн! Ему подвалила удача. Может быть, я смогу все провернуть и без применения угроз, подумал Дикштейн, кладя трубку. Коэн! Вот уж чего он не ожидал — кораблями и доками евреи, как правило, не занимались. Но может порой и повезти.
Он нашел номер телефона агентства Коэна по набору экипажей, запомнил адрес, накинул плащ и, выйдя из гостиницы, взял такси.
Агентство представляло собой небольшой офис из двух комнат над баром для моряков в квартале красных фонарей. Еще было далеко до полудня, и ночная публика спала — шлюхи и воры, музыканты и стриптизерки, официанты, вышибалы и те, чьими стараниями к ночи эти места оживали. Утром тут было пустынно, серо и холодно, не говоря уж о грязи на улицах.
Дикштейн поднялся к входной двери, постучал и вошел. Секретарша, женщина средних лет, восседала в небольшой приемной, забитой полками с досье и уставленной стульями с оранжевыми пластиковыми сидениями.
— Я хотел бы видеть мистера Коэна, — обратился к ней Дикштейн.
Оглядев его с головы до ног, она пришла к выводу, что он не похож на моряка.
— Вы хотите наняться на судно? — с сомнением в голосе спросила она.
— Нет, — сказал он. — Я из Израиля.
— Ах вот как. — Она помедлила. У неё были темные волосы и глубоко посаженные глаза с тенями под ними; на пальце у неё блестело обручальное кольцо. Дикштейн прикинул, не является ли она миссис Коэн.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Но взрыв в римском аэропорту мелочь, пустячок в сравнении с тем, что вызрело у Хассана в голове.
Это был потрясающий замысел, после которого федаины несколько недель не сходили бы с первых страниц газет по всему миру, доказывая, что они являются мощной интернациональной силой, а не горсткой оборванных беженцев. И Хассан отчаянно надеялся, что Махмуд примет его план.
Ясиф Хассан пришел с предложением, чтобы федаины перехватили возможность возникновения холокоста.
Они обнялись как братья, расцеловали друг друга в обе щеки, а потом отстранились, чтобы получше рассмотреть друг друга.
— От тебя несет, как от шлюхи, — сказал Махмуд.
— А от тебя, как от козлиной задницы, — ответил Хассан.
Рассмеявшись, они снова обнялись.
Махмуд был крупным человеком, несколько выше Хассана и куда шире в плечах; он и производил впечатление крутой личности по тому, как ходил, говорил и держал голову.
В доме были две комнаты: та, в которую вошел Хассан, а за ней другая, где на полу, вместе с двумя другими мужчинами, спад Махмуд. Верхнего этажа не существовало. Пищу готовили на заднем дворе, а ближайший источник воды находился в ста ярдах. Женщины разводили огонь и варили кашу или похлебку из мятых, бобов. Пока они ждали, Хассан поведал Махмуду свою историю.
— Три месяца назад в Люксембурге я встретил человека, которого знал по Оксфорду, еврея Дикштейна. Выяснилось, что он крупный деятель Моссада. С тех пор я и слежу за ним с помощью русских, особенно человека из КГБ по фамилии Ростов. Мы выяснили, что Дикштейн планирует похитить судно с ураном, чтобы сионисты могли сделать свою атомную бомбу.
— Это угроза не только палестинскому делу. Такая бомба может опустошить весь Ближний Восток.
Это похоже на него, подумал Хассан, он видит все целиком.
— Что вы и ваши русские предполагаете делать? — спросил Махмуд.
— План заключается в том, чтобы остановить Дикштейна и разоблачить израильский заговор, представив сионистов в роли авантюристов, не подчиняющихся никаким законам. Пока деталей мы ещё не разработали. Но у меня есть и другое предложение. — Он помедлил, пытаясь точно сформулировать мысль, а потом разом выплеснул ее: — Я думаю, что федаины должны перехватить судно до того, как на нем окажется Дикштейн.
Махмуд приковался к нему пристальным взглядом и долго не отводил его.
Хассан молил: «Да скажи что-нибудь, ради Бога!» Махмуд медленно покачал головой из стороны в сторону, затем губы его растянулись в улыбке, и, наконец, он зашелся в хохоте, который начался с короткого смешка и кончился громовыми раскатами, от чего содрогалось все его тело, и обитатели дома сбежались посмотреть, что происходит.
Хассан прервал его:
— Ну, а ты что думаешь?
— Прекрасно. Не вижу, как мы это сделаем, но идея прекрасная, — вздохнул Махмуд.
Затем он стал задавать вопросы…
К полудню он позвал двух человек, которые, по всей видимости, были его лейтенантами. В их присутствии он опять обратился к деталям, которые считал самыми важными.
— «Копарелли» — обыкновенное торговое судно с постоянной командой?
— Да.
— И оно пойдет через Средиземное море в Геную?
— Да.
— Сколько весит руда?
— Двести тонн.
— И она расфасована в бочки?
— Пятьсот шестьдесят бочек.
— Ее рыночная цена?
— Два миллиона американских долларов.
— И она используется для создания атомной бомбы?
— Да. Правда, это только сырье.
— Превращение его во взрывчатку — это дорогой или очень трудный процесс?
— Нет, если есть ядерный реактор. В противном случае, да.
Махмуд кивнул своим лейтенантам.
— Идите и расскажите остальным.
После полудня, когда солнце уже миновало зенит и потянуло холодком, Махмуд и Ясиф отправились на прогулку среди загородных холмов. Ясиф отчаянно хотел узнать, что Махмуд думает о его плане, но тот воздерживался от всяких разговоров об уране. Ясифу пришлось рассказывать о Давиде Ростове, и он признался, что восхищается его профессионализмом, хотя тот доставляет ему немало трудностей.
— Имеет смысл восхищаться русскими, — сказал Махмуд, — но не доверять им. Их сердца не отданы нашему делу. Есть три причины, по которым они на нашей стороне. Самая несущественная заключается в том, что мы доставляем беспокойство Западу, а все, что плохо для Запада, хорошо для русских. Мы работаем, кроме того, на их имидж. Развивающиеся нации признают, скорее всего, нас, а не сионистов, так что, поддерживая нас, русские получают кредит доверия от Третьего мира — и помни, в соревновании между Соединенными Штатами и Советским Союзом голос Третьего мира может оказаться решающим. Но самая главная причина — единственная по-настоящему важная причина — это нефть. А нефть есть у арабов.
Они миновали мальчика, пасущего небольшую отару костлявых овец. Мальчик играл на дудочке. Ясиф припомнил, что Махмуд когда-то был таким вот пастушком, который не умел ни читать, ни писать.
— Ты понимать, насколько важно обладание Нефтью? — продолжил Махмуд. — Гитлер проиграл войну из-за нефти.
— Нет.
— Послушай. Русские сокрушили Гитлера. Иначе и быть не могло. Гитлер все предвидел: он знал и о судьбе Наполеона и знал, что никто не может завоевать Россию. Так почему же он все-таки полез на нее? Он задыхался от отсутствия нефти. Нефть была на Кавказе. Гитлер должен был завоевать Кавказ. Но его нельзя было удержать в руках, пока не будет взят Волгоград, который тогда назывался Сталинградом — и именно там остановился гитлеровский напор. Нефть. Вот из-за чего мы ведем борьбу, нравится ли нам это или нет, понимаешь? И не будь тут нефти, никого, кроме нас, не интересовала бы драка кучки евреев с кучкой арабов в грязной маленькой стране, такой, как наша.
Махмуд гипнотически влиял на собеседника, когда он говорил. Сильным чистым голосом он выстреливал короткие фразы, давал простые четкие объяснения, а его утверждения звучали непререкаемой истиной; Хассан подозревал, что это же он нередко повторял перед своими бойцами. Он смутно припомнил, каким усложненным языком дискутировали политики в таких местах, как Оксфорд и Люксембург, и ему показалось, что при всем огромном обилии информации эти люди знали меньше, чем Махмуд. Он знал, конечно, что международная политика гораздо сложнее, что подоплека всех этих дел не только нефть, но в глубине души верил Махмуду.
Они сидели в тени под фиговым деревом. Вокруг них простиралось затянутое голубоватой дымкой пространство. С синего неба ещё дышала жара, и от горизонта до горизонта — ни единого облачка. Махмуд откупорил бутылку и протянул Хассану, который сделал глоток тепловатой воды и вернул бутылку Махмуду. Затем он спросил Махмуда, неужели он хочет управлять Палестиной после того, как из неё будут выброшены сионисты.
— Я убил много людей, — сказал Махмуд. — Сначала я делал это сам, своими руками, при помощи бомб, ножа или пистолета. Теперь я убиваю, составляя планы и отдавая приказы, но я продолжаю убивать. Мы знаем, что это грех, но я не могу противостоять ему. У меня нет никаких угрызений совести, Ясиф. Если даже мы делаем ошибки и убиваем детей и арабов вместо солдат и сионистов, я думаю «это плохо для моей репутации», а не «это плохо для моей души». На моих руках кровь, но я не собираюсь смывать её. И даже не буду пытаться. Была такая история, что называлась «Портрет Дориана Грея». О человеке, который вел ужасную жизнь, посвященную злу и порокам, и он давно должен был бы состариться, обрести морщины на лице и мешки под глазами, разрушенную печень и кучу венерических болезней. И тем не менее, с ним ничего не происходило. Шли годы, а он оставался все таким же молодым, словно нашел эликсир вечной молодости. Но в закрытом помещении у него дома висел его портрет, который старел с каждым годом и на котором отражались следы всех его злых деяний и болезней. Ты знаешь этот рассказ. Его написал англичанин.
— Я видел фильм, — сказал Ясиф.
— А я читал, когда был в Москве. Хотелось бы посмотреть этот фильм. И ты помнишь, чем он кончился?
— О, да. Дориан Грей уничтожил портрет и тут же обрел его облик старой больной развалины, после чего скончался.
— Да. — Махмуд рассеянно уставился на очертания коричневых холмов вокруг. Затем он сказал: — Когда Палестина будет свободной; мой портрет тоже исчезнет.
После этого они какое-то время посидели молча. Наконец, все так же, не проронив ни слова, они встали и двинулись в город.
Вечером, в сумерках, как раз незадолго до комендантского часа, несколько человек собрались в этом маленьком домике в Наблусе. Хассан не знал, кто такие они были на самом деле; они могли быть и местными лидерами движения или представителями тех разрозненных групп, мнение которых Махмуд уважал, или временные советники, которые были близки с Махмудом, но не обитали вместе с ним. Хассан отметил определенную логику в последнем предположении, потому что, живи они все вместе, их всех вместе могли и уничтожить.
Женщины принесли им хлеба, рыбы и водянистого вина, и Махмуд изложил собравшимся замысел Хассана. Обдумал он его гораздо более тщательно, чем сам Хассан. Он предложил захватить судно до того, как на борту его появится Дикштейн, и, организовав засаду, уничтожить израильтян, когда они окажутся на палубе. Предполагая, что им встретится только обыкновенная команда и вялое сопротивление, группа Дикштейна будет сразу же уничтожена. Затем федаины отведут судно в какой-нибудь североафриканский порт и пригласят на его борт весь мир, которому и будут продемонстрированы тела сионистских преступников. Груз будет возвращен владельцу за половину его рыночной стоимости — за миллион долларов США.
Началось долгое обсуждение. Не подлежало сомнению, что часть движения обеспокоена и нервничала из-за политики Махмуда, который хотел перенести военные действия в Европу: они видели в предлагаемом захвате судна продолжение той же стратегии. Они предложили просто созвать пресс-конференцию в Бейруте или Дамаске и разоблачить в глазах международной прессы израильский заговор. Хассан был убежден, что этого недостаточно: обвинение ни на чем не базировалось, да и, кроме того, предстояло продемонстрировать не столько нарушение законов Израиля, сколько силу и мощь федаинов.
Все говорили как равные, и каждого Махмуд выслушивал с равной долей внимания. Хассан сидел недвижимо и молча, слушая тихие спокойные голоса этих людей, которые походили на обыкновенных крестьян, а говорили, как истые сенаторы. Он одновременно и надеялся и боялся, что они примут его план: надеялся, потому что он даст выход чувству мести, которое он копил в себе двадцать лет: боялся по той причине, что ему придется делать вещи куда более трудные, жестокие, чем те, к чему он привык до сих пор.
Когда беседа подходила к концу, он уже не мог больше выдержать её напряжения и вышел на задний двор, где присел в углу его на корточках, вдыхая запахи ночи и затухающего костра. Несколько погодя из помещения донесся тихий гул голосов, которые вроде бы принимали решение голосованием.
Махмуд, вышел и присел рядом с Хассаном.
— Я послал за машиной.
— Вот как?
— Мы должны отправиться в Дамаск. Сегодня же вечером. Там нас ждет масса дел. Это будет нашей самой крупной операцией. И мы должны немедленно приниматься за нее.
— Значит, решено.
— Да. Федаины перехватят судно и похитят уран.
— Быть по сему, — сказал Хассан.
Давид Ростов всегда любил свою семью, но воспринимал её в небольших дозах, и по мере того, как он становился старше, дозы уменьшались. Первый день его отпуска был просто прекрасен. Он сделал завтрак, они гуляли по пляжу, а днем Владимир, этот молодой гений, провел сеанс одновременной игры против него, Марии и Юрия и выиграл все три партии. Они отлично провели время за ужином, обсудив все новости и позволив себе немного вина. Второй день был похож на первый, но радовал его несколько меньше, а на третий день окружающее общество стало приедаться. Владимир вспомнил, что его ждет судьба вундеркинда и зарылся в книги; Юрий стал крутить эту дегенеративную западную музыку и спорить с отцом относительно диссидентской поэзии, Мария пропадала на кухне дачи и перестала накладывать макияж.
Так что, когда пришла депеша; сообщавшая, что Ник Бунин явился из Роттердама, где ему удалось успешно поставить радиомаячок на «Штромберг», Ростов использовал её как предлог для возвращения в Москву.
Ник сообщил, что «Штромберг» поставлен в сухой док для обычного осмотра, предшествовавшего его покупке компанией «Сейвил шипинг». Предстояло провести несложные ремонтные работы на борту, и Ник без особых сложностей под видом электрика поднялся на палубу и смонтировал маленький, но мощный радиомаячок на носу судна. Когда он спускался по трапу, прораб спросил его, что он там делал, ибо у него по расписанию в этот день не было никаких электромонтажных работ. Ник же уверил его, что, если такие работы не предусмотрены, то, конечно же, за них не придется платить.
С этого момента, когда бы ни включался главный двигатель судна — он все время был на ходу во время пребывания судна в море и большую часть времени в доке — маячок каждые тридцать минут посылал в эфир сигнал; и это будет длиться, пока судно не потонет или не пойдет на металлолом. И теперь весь отпущенный ему срок жизни «Штромберг» будет на контроле у Москвы, которая не позже, чем через час, определит его местонахождение.
Выслушав Ника, Ростов послал его домой. На этот вечер у него были свои планы. Он давно не видел Ольгу и сгорал от нетерпения вручить ей вибратор на батарейках, который он привез в подарок из Лондона.
В военно-морской разведке Израиля служил молодой капитан по имени Дитер Кох, по образованию корабельный инженер. Когда «Копарелли» снимется из Антверпена с грузом урановой руды на борту, Кох должен быть в составе команды.
Нат Дикштейн оказался в Антверпене, смутно представляя себе, как этого добьется. Из номера гостиницы он позвонил местному представителю компании, которой принадлежал «Копарелли».
Когда я умру, подумал он, ожидая соединения, меня так и вынесут на похороны из гостиничного номера.
Ответила девушка.
— Говорит Пьер Бодре, — коротко сказал Дикштейн. — Дайте мне директора.
— Будьте любезны, минутку. Мужской голос:
— Да?
— Добрый день, это Пьер Бодре из компании «Бодре — подбор экипажа». — Дикштейн с ходу придумал это название.
— Никогда не слышал о вас.
— Поэтому я вам и звоню. Видите ли, мы собираемся открыть офис в Антверпене, и я хотел бы узнать, не изъявили бы вы желание сотрудничать с нами.
— Сомневаюсь, но вы можете написать и…
— Полностью ли вы удовлетворены сегодняшним агентством по подбору экипажей?
— Могло быть и хуже. Послушайте…
— Еще один вопрос, и я не буду вас больше беспокоить. Могу я узнать, чьими услугами вы пользуетесь в настоящий момент?
— Агентство Коэна. А теперь, простите, у меня нет больше времени…
— Я понял. Благодарю вас за терпение. Будьте здоровы.
Коэн! Ему подвалила удача. Может быть, я смогу все провернуть и без применения угроз, подумал Дикштейн, кладя трубку. Коэн! Вот уж чего он не ожидал — кораблями и доками евреи, как правило, не занимались. Но может порой и повезти.
Он нашел номер телефона агентства Коэна по набору экипажей, запомнил адрес, накинул плащ и, выйдя из гостиницы, взял такси.
Агентство представляло собой небольшой офис из двух комнат над баром для моряков в квартале красных фонарей. Еще было далеко до полудня, и ночная публика спала — шлюхи и воры, музыканты и стриптизерки, официанты, вышибалы и те, чьими стараниями к ночи эти места оживали. Утром тут было пустынно, серо и холодно, не говоря уж о грязи на улицах.
Дикштейн поднялся к входной двери, постучал и вошел. Секретарша, женщина средних лет, восседала в небольшой приемной, забитой полками с досье и уставленной стульями с оранжевыми пластиковыми сидениями.
— Я хотел бы видеть мистера Коэна, — обратился к ней Дикштейн.
Оглядев его с головы до ног, она пришла к выводу, что он не похож на моряка.
— Вы хотите наняться на судно? — с сомнением в голосе спросила она.
— Нет, — сказал он. — Я из Израиля.
— Ах вот как. — Она помедлила. У неё были темные волосы и глубоко посаженные глаза с тенями под ними; на пальце у неё блестело обручальное кольцо. Дикштейн прикинул, не является ли она миссис Коэн.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41