Почему-то она сразу как-то прониклась к нему симпатией за такую реакцию. Сузи завертела ручку мельнички. и её треск заполнил помещение.
— Профессор Эшфорд по-прежнему преподает… я все пытаюсь вспомнить, сколько же ему лет. — Дикштейн решил возобновить разговор, когда она кончила молоть кофе.
— Шестьдесят пять, — сказала она. — Он совершенно не меняется. — Шестьдесят пять — это жуткая древность, но папа совсем не выглядит старым, с удовольствием подумала она: ум его по-прежнему остер, как нож. Она решила выяснить, чем Дикштейн зарабатывает себе на жизнь. — Разве вы не эмигрировали в Палестину? — спросила она его.
— В Израиль. Я живу в кибуце. Выращиваю виноград и делаю вино.
Израиль. В этом доме его всегда называли Палестиной. Как папа отреагирует на встречу со старым другом, который ныне отстаивает все то. против чего отец неизменно выступал? Но она знала ответ на этот вопрос: никак, ибо политические взгляды отца носили теоретический характер, не выражаясь в практических действиях. С какой целью приехал Дикштейн?
— Вы в отпуске?
— По делам. Мы, наконец, решили, что наше вино достаточно хорошо для экспорта в Европу.
— Просто здорово. И вы продаете его?
— Изыскиваю возможности для этого. Расскажите мне о себе. Держу пари, что вы явно не профессор университета.
Замечание это несколько смутило её, и она залилась краской до ушей: не хотелось, чтобы этот человек воспринимал её недостаточно умной для преподавательской должности.
— Почему вы так думаете? — холодно спросила она.
— Вы такая… обаятельная. — Дикштейн отвел глаза в сторону, словно тут же пожалев о вырвавшихся у него словах. — И во всяком случае, очень молоды.
Она неправильно поняла его. Он совсем не хотел обидеть её. Самому неловко от своих слов.
— Я унаследовала от отца способности к языкам, но не его академический склад ума, так что работаю стюардессой на авиалиниях, — сказала она. подумав, в самом ли деле у неё не академический склад ума. в самом ли деле она не могла бы преподавать. Она залила в кофеварку кипящей воды, и запах ароматного кофе наполнил кухню. Она не знала, что говорить. Подняла глаза на Дикштейна и увидела, что он в упор смотрит на нее, погруженный в свои размышления. Внезапно она смутилась, что было довольно непривычно для нее. О чем она ему и сказала.
— Смутились? — переспросил он. — Наверно, потому что я глазел на вас, словно вы картина или что-то вроде. Я все пытаюсь осознать тот факт, что вы не Эйла, что вы та самая маленькая девочка её старой серой кошкой.
— Езекия умерла вскоре после того, как вы уехали.
— С тех пор многое изменилось.
— Вы дружили с моими родителями?
— Я был одним из студентов вашего отца. И на расстоянии восхищался вашей матерью. Эйла… — И снова у него появился рассеянный взгляд, словно он хотел услышать какие-то другие голоса. — Она была не просто красива… она была потрясающей.
Сузи посмотрела ему прямо в лицо. Подумала: он любил её. Но не стала останавливаться на этой мысли: это была, скорее, интуитивная догадка, и она сразу же предположила, что может ошибаться. Тем не менее, это объясняло его неожиданную реакцию, когда он увидел её на пороге.
— Моя мать, в сущности, была хиппи… вы знали это? — спросила она.
— Я плохо понимаю, что вы имеете в виду.
— Она хотела быть свободной. Она бунтовала против ограничений, которым должна подчиняться арабская женщина, хотя в доме у неё царила раскованная, достаточно либеральная атмосфера. Она вышла замуж за моего отца, чтобы удрать с Ближнего Востока. Конечно, она выяснила, что западное общество тоже по-своему подавляет женщину — так что она продолжала нарушать большинство его правил. — Разговаривая, Сузи припомнила, как, став женщиной и начав понимать, что такое страсть, она осознала, что её мать была склонна к беспорядочным связям. В свое время это её потрясло, но теперь такие чувства как-то не посещали её.
— И поэтому она была хиппи? — удивился Дикштейн.
— Хиппи верят в свободную любовь.
— Понимаю.
И по его реакции она поняла, что её мать не испытывала тяги к Дикштейну. Она не одарила его любовью. Почему-то это навеяло на неё печаль.
— Расскажите мне о своих родителях, — попросила она. Она разговаривала с ним, словно с ровесником.
— Только, если вы нальете кофе.
— Я совсем забыла о нем, — рассмеялась она.
— Мой отец был сапожником, — начал Дикштейн. — Он прекрасно подбивал подметки, но бизнесменом был никудышным. Все же тридцатые годы были очень благоприятными для сапожников в лондонском Ист-Энде. Люди тогда не могли позволить себе часто покупать новую обувь, так что из года в год они ремонтировали старую. Мы никогда не были богаты, но все же у нас было чуть больше денег, чем у окружающих. И. конечно, вся семья постоянно давила на отца, чтобы он расширил свое дело — открыл вторую мастерскую, нанял помощника.
Сузи протянула ему чашку с кофе.
— С молоком, с сахаром?
— Только с сахаром, без молока. Спасибо.
— Так, продолжайте. — Он был из другого мира. о котором она ничего не знала: ей никогда не приходило в голову, что времена депрессии могли стать благословением для сапожников.
— Торговцы кожей считали моего отца очень трудным покупателем — им никогда не удавалось всучить ему ничего, кроме высшего сорта. Если встречался второсортный Материал, они говорили между собой: «Даже не пытайтесь предлагать его Дикштейну. он вам его тут же вернет». Так, во всяком случае. мне рассказывали. — На его лице снова мелькнула легкая улыбка.
— Он ещё жив? — спросила Сузи.
— Умер перед войной.
— Что с ним случилось?
— Видите ли… Тридцатые годы были временем расцвета фашистского движения в Англии. Каждый вечер они устраивали шумные митинги на открытом воздухе. Ораторы сообщали, что евреи правят миром, высасывая кровь из простого народа. Эти ораторы и организаторы митингов являлись уважаемыми представителями среднего класса, но толпы состояли из откровенных бандитов и шпаны. После митингов они маршировали по улицам, били стекла и задирали прохожих. И наш дом, конечно, стал заманчивой целью для них. Мы были евреями: у моего отца была мастерская, и тем самым он — кровопийца, и. в полном соответствии с их пропагандой, мы жили немного лучше остальных соседей.
Он замолчал, уставившись куда-то в пространство. Сузи ждала, когда он продолжит повествование. Рассказывая, он вроде бы съежился — скрестил ноги, плотно обхватил локти руками, опустил плечи.
— Мы жили над мастерской. И каждую эту проклятую ночь я просыпался, ожидая, когда они пойдут мимо нас. Меня Не покидало чувство жуткого страха, главным образом, потому, что я видел, как испуган мой отец. Порой они ничего не делали, просто проходили. Обычно они орали свои лозунги и призывы. Часто, очень часто, они били у нас стекла. Пару раз они врывались в мастерскую и все там крушили. Я думал, они вот-вот взберутся по лестнице. Я прятал голову под подушку, плакал и проклинал Бога за то, что он сподобил меня родиться евреем.
— Разве полиция ничего не делала?
— Что она могла? Если они оказывались поблизости, то останавливали погромщиков. Но в то время им было чем заниматься. Коммунисты были единственными, кто помогал нам сопротивляться, но мой отец не хотел их помощи. Конечно, все политические партии выступали против фашистов, но только красные готовили заточки, палки и строили баррикады. Я пытался вступить в партию, но меня не приняли — слишком молод.
— И ваш отец?
— Он как-то пал духом. После того, как мастерскую разгромили второй раз, у него уже не осталось ни денег, ни энергии на её восстановление. Он погрузился в скорбь, видя, что все потеряно. И умер в 1938 году.
— А вы?
— Я быстро взрослел. Вступил в армию, как только представилась такая возможность. Попал в плен. После войны поступил в Оксфорд, потом бросил его и уехал в Израиль.
— У вас есть там семья?
— Моя семья — это весь кибуц… но я никогда не был женат.
— Из-за моей матери?
— Может быть. В какой-то мере. Вы очень любопытны.
— Простите.
— Не стоит извиняться. Я редко говорю на такие темы. Вся эта поездка полна воспоминаниями о прошлом. Есть даже такое слово… запах памяти.
— Оно напоминает запах смерти.
Дикштейн пожал плечами.
Наступило молчание. Мне очень нравится этот человек, подумала Сузи. Мне нравится, как он говорит и как молчит, его большие глаза и его старый пиджак, мне интересны его воспоминания. Я надеюсь, что он немного побудет у нас.
Она собрала кофейные чашки и загрузила их в посудомоечную машину. Звякнула упавшая ложка, которая залетела под холодильник. — Вот черт! — вырвалось у нее.
Дикштейн встал на колени и заглянул в щель.
— Теперь она уже там навечно, — махнула рукой Сузи. — Эта махина слишком тяжелая, чтобы её передвигать.
Правой рукой Дикштейн приподнял холодильник за угол, а левой стал шарить под ним. Опустив его на пол, он выпрямился и преподнес ложку Сузи.
Она уставилась на него.
— Вы кто — Капитан Америка? Да он же жутко тяжелый.
— Я много работал на земле.
— В самом деле? — она улыбнулась. Он походил скорее на клерка, чем на землепашца.
— Конечно.
— Продавец вина, у которого в самом деле грязь под ногтями после виноградника. Странно.
— Только не в Израиле. Мы слишком… преданы, я бы сказал… земле.
Глянув на часики, Сузи удивилась, что прошло столько времени, а она и не заметила.
— Папа будет с минуты на минуту. Вы поедите с нами, не так ли? Но я боюсь, что у нас есть только сандвичи.
— Что может быть лучше?
Она нарезала французскую булку и стала делать салат. Дикштейн вызвался помыть лук, и она вручила ему передник. Спустя несколько минут она заметила, что он, улыбаясь, смотрит на нее.
— О чем вы думаете?
— То, что я вспомнил, может вас смутить.
— Все равно расскажите.
— Как-то я зашел к вам около шести часов, — начал он. — Вашей матери не было дома. Я хотел одолжить кое-какие книги у вашего отца. Вы сидели в ванночке. Отец же говорил по телефону с Францией, не помню уж по какому поводу. Пока он говорил, вы стали плакать. Я поднялся наверх, вытащил вас из ванны, вытер насухо и надел на вас ночную рубашку. Вам, должно быть, было лет пять или около того.
Сузи засмеялась. Она внезапно представила себе Дикштейна в заполненной паром ванной, который наклоняется и без усилия поднимает её из горячей воды, всю в мыльных пузырях. Но она не ребенок, а взрослая женщина с влажными грудями и хлопьями мыльной пены меж бедер, а руки у него сильные и уверенные, когда он прижимает её к груди. И тут открылась кухонная дверь, вошел её отец, и видение исчезло, оставив по себе лишь волнующее чувство какой-то странной вины.

Нат Дикштейн подумал, что годы должны были куда больше сказаться на профессоре Эшфорде. Он был сейчас совершенно лыс, если не считать венчика белых волос, окаймлявших его тонзуру. Он несколько прибавил в весе, и его движения обрели некоторую замедленность, но в глазах по-прежнему поблескивали искорки, говорившие об интеллектуальном беспокойстве.
— А у нас неожиданный гость, папа, — встретила его Сузи. Едва только глянув на него, Эшфорд. не колеблясь, воскликнул:
— Никак, молодой Дикштейн! Ну, будь я проклят! Мой дорогой друг!
Дикштейн пожал ему руку. Хватка у него была крепкой и уверенной.
— Как поживаете, профессор?
— Превосходно, дорогой мой мальчик, особенно, когда тут моя дочь и присматривает за мной. Ты помнишь Сузи?
— Мы провели в воспоминаниях все утро, — улыбнулся Дикштейн.
— Я вижу, она уже напялила на тебя передник. Довольно быстро, даже для нее. Я ей втолковываю, что таким образом она никогда не обретет себе мужа. Скидывай его, дорогой мой мальчик, идем пропустим по рюмочке.
Сокрушенно улыбнувшись Сузи. Дикштейн сделал то, что ему было сказано, и последовал за Эшфордом в гостиную.
— Шерри? — спросил тот.
— Спасибо, немного. — Дикштейн внезапно вспомнил, что пришел сюда с определенной целью. Он должен получить от Эшфорда кое-какую информацию, да так, чтобы тот ничего не понял. На пару часов, если можно так выразиться, он избавился от служебных обязанностей, но теперь пора снова приниматься за работу. Но мягко и осторожно, сказал он себе.
Эшфорд протянул ему маленький стаканчик с шерри.
— А теперь скажи мне, чем ты занимался все эти годы?
Дикштейн попробовал шерри. Напиток был терпким, как и любили в Оксфорде. Он рассказал профессору версию, которую уже изложил Хассану и Сузи: он ищет рынок сбыта для израильского вина. Эшфорд задавал наводящие вопросы. Бросают ли молодые люди кибуцы ради больших городов? Не размыли ли время и процветание общинные идеалы кибуцников? Ассимилируются ли европейские евреи среди африканских и левантинских соплеменников, существуют ли межобщинные браки?
Прежде чем Дикштейну представилась возможность задать свои вопросы. Сузи позвала их на кухню к ленчу. Ее французские сандвичи так и таяли во рту. Она открыла бутылку красного вина и присела выпить с ними. Теперь Дикштейн понимал, почему Эшфорд прибавил в весе.
За кофе Дикштейн обмолвился:
— Пару недель назад я столкнулся с сокурсником — и надо же, в Люксембурге.
— С Ясифом Хассаном? — спросил Эшфорд.
— Откуда вы знаете?
— Мы как-то поддерживали с ним связь. Я знаю, что он живет в Люксембурге.
— Вы часто виделись с ним? — спросил Дикштейн, думая про себя: мягче, мягче.
— За все это время несколько раз. — Эшфорд помолчал. — Надо сказать. Дикштейн. что те войны, которые вам дали все, отняли у него все, что ему принадлежало: его семья потеряла все свое состояние и вынуждена жить в лагере беженцев. Можно понять, что он испытывает к Израилю.
Дикштейн кивнул. Теперь он был почти уверен, что Хассан принимает участие в этих играх.
— Я провел с ним очень мало времени — спешил к самолету. Что он вообще собой представляет? Эшфорд нахмурился.
— Я нашел его несколько… рассеянным. Внезапно срывается с места по каким-то делам, отменяет встречи, странные телефонные звонки в любое время суток, таинственные отлучки. Возможно, так и должен себя вести обездоленный аристократ.
— Возможно, — кивнул Дикштейн. По сути, таково было типичное поведение агента, и теперь он был на все сто процентов уверен, что встреча с Хассаном и привела к его разоблачению. — Вы видели из моего выпуска ещё кого-нибудь?
— Только старого Тоби. Ныне он в отделении Консервативного фронта.
— Еще кофе. Нат? — спросила Сузи.
— Нет, спасибо. — Он встал. — Я помогу вам убрать посуду, а потом я должен возвращаться в Лондон. Очень рад, что встретил вас.
— Папа все уберет, — улыбнулась Сузи. — Так мы с ним договорились.
— Боюсь, что мне этого не избежать, — согласился Эшфорд. — Она не терпит тяжелую работу, так что её приходится выполнять мне. — Замечание удивило Дикштейна, потому что, по всей видимости, оно не соответствовало истине. Может. Сузи не обхаживала его денно и нощно, но было видно, что на ней лежат все обязанности по дому.
— Я прогуляюсь в город вместе с вами, — сказала Сузи. — Только плащ накину.
Эшфорд подал Дикштейну руку.
— Я был искренне рад увидеться с тобой, дорогой мой мальчик, искренне рад.
Сузи вернулась в плотной куртке. Эшфорд проводил их до дверей и помахал вслед, улыбаясь.
Когда они шли по улице. Дикштейн болтал, не переставая, только чтобы иметь предлог смотреть на нее. Куртка подходила к её черным джинсовым брюкам, и на ней была рубашка кремового цвета, которая выглядела как шелковая. Как и её мать, она умела одеваться, подчеркивая прелесть блестящих черных волос и нежный оттенок смуглой кожи. Дикштейн предложил ей руку, чувствуя себя старомодным кавалером, но хотел ощущать её рядом. Она унаследовала то же гипнотическое физическое обаяние, присущее её матери: в ней было нечто, заставлявшее мужчин испытывать наслаждение обладать ею. наслаждение. в котором было не столько физическое влечение, сколько жадность — это прекрасное создание принадлежит мне. и я его никому не отдам. Дикштейн был достаточно взрослым человеком, чтобы понимать, насколько обманчиво может быть такое чувство, и он понимал, что Эйла Эшфорд не могла бы дать ему счастья. Но в дочери, казалось, было то, чего не хватало её матери — от неё исходило тепло. Печально, что он больше не увидит Сузи. Может, со временем…
Ну-ну. Вряд ли.
Когда они подошли к зданию вокзала, он спросил:
— Вы когда-нибудь бываете в Лондоне?
— Конечно, — сказала она. — И буду там завтра.
— Зачем?
— Чтобы пообедать с вами.

Когда мать Сузи умерла, отец стал для неё всем в жизни и прекрасно соответствовал этой роли.
Ей минуло одиннадцать лет: достаточно взрослая, чтобы знать о существовании смерти, но слишком молода, чтобы она слишком подействовала на нее. Папа был спокоен и мягок с ней, давая ей успокоение. Он отлично понимал, когда её надо оставить в покое и дать выплакаться, а, когда надеть на неё лучшее платье и отправиться с ней на ленч.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41