Все эти мысли обрывочно мелькали в воспаленному мозгу Ивана. Но они
не заглушали боли. Они лишь словно протыкали ее обиталище в беспорядочном
суетливом движении. Боль же заполняла собою все - как до того заполняли
все тоска, потом мрак.
Боль из-под черепной коробки расползлась по всему телу. Она рвала
калеными щипцами его на части, пронзала тупыми иззубренными иглами и
ржавыми искореженными пиками, она жгла расплавленной смолой, которую будто
бы плеснули сразу снаружи и изнутри. Ивану казалось, что с него живьем
сдирают кожу. И не только кожу, но и верхний слой мяса, потом и все
остальные слои, что из него дерут сухожилия и вены... И все это разом! Он
хотел кричать, стонать, скрипеть зубами, но внутри все пересохло, он не
мог издать ни звука, распухший огромный язык заполнил весь вот-так, что
нельзя было сомкнуть челюстей. И все-таки главной была не телесная боль.
Распятые не исчезали. Они все так же висели. Смотрели в глаза. И
теперь Иван не сомневалсяони видят его, точно видят! Но это лишь усиливало
боль! Зачем им видеть его?! Неужто с них не хватает собственной лютой
муки?! Нет! Не надо! Никогда! Он хотел заслониться рукой. Но руки были
недвижны, он сам был распятым на плахе. Хотел зажмуриться, закрыть глаза,
и сделал это. Но он продолжал все видеть внутренним зрением-не менее
четко, не менее ярко. От этого некуда было деваться!
К видениям стали прибавляться голоса. Они выплывали из общего
неразборчивого гула, который Ивану казался обычным шумом крови, прилившей
к голове. Но это было не так. Голоса нарастали, звучали явственней. Кто-то
невидимый бубнил басом Гуга Хлодрика: "Ты не поможешь им, дура-ак!
Ты-только усугубишь все! Наплюй! Забудь!" Сипатый Хук Образина вторил
пьяно: "Тупица, себя же погубишь! Куда ты лезешь все время?! Надо жить в
своей норе, в своей дыре! То же мне, нашелся мститель праведный!
Дурачина!" Слабенький приглушенный голосок сельского священника
уговаривал: "Не надо, откажись, только всепрощением можно искупить что-то,
во мщении и растравлеции ран своих не отыскать и тени справедливости, она
в Боге, в умении терпеливо и покорно принимать ниспосланное, за все
благодарить: и за радости и за горести. Бойся себя! Бойся своей гордыни!"
И тут же нервно, почти зло звучал высокий женский: - "Да будет проклят! да
будет проклят! да будет..." Серж Синицки заплетающимся языком гундосил; Тю
ист крэзи, Ванья! Сэ не трэ бьен, вали, Ванья, нах хауз. Иль ист морт, иль
не будет прощай тьэбья!" И совсем невпопад звучал хрипловатый голос Ланы,
взволнованный, даже испуганный: "А я бы висела вечно, пусть! Хоть висеть,
хоть лежать, хоть вверх ногами - только бы вечно! Это же блаженство. Зачем
ты меня лишил его?! Почему?! Ты думаешь, ты можешь решать за всех? Ты
ошибаешься! Решай за себя! Вечность-это так прекрасно, это - быть всегда,
неважно как, но всегда..." А параллельно, временами заглушая русоволосую,
кричала надрывно погибшая а Осевом: "Забери меня отсюда! Забери! Прижми к
себе крепко-накрепко! Я не могу с ними, с этими фантомами-упырями! Я не
хочу вечности! Я не желаю носиться всегда в этом царстве теней! Умоляю,
спаси! Ну что же, что ты медлишь, они уже вырывают меня, они отнимают меня
у тебя, ну-у!!!"! И скрипело в уши: "Мразь! Слизняк! Амеба! Жалкое
насекомое, комар, лягушонок! Твое место-лужа, грязь, мокрятина! Что ты о
себе помыслить смог, тля! Куда ты заполз, червь?! Гнусный болезнетворный
вирус, пытающийся проникнуть в здоровое тело! Зараза мерзкая!!!" И
какой-то полузнакомый; а то и вовсе незнакомый приторно-властный,
напоенный сиропом, угодливый и одновременно хамоватый, наглый, по
холопьему-властный, шепоток все время просачивался в мозг: "Такой порядок!
Все равно никто вам не поможет, ни здесь, ни там. Ну где вы найдете
безумцев? Нет, нет, ничего, с вами разберутся, поместят куда надо,
посадят, куда положено, вы не волнуйтесь, в ваших же интересах! Такой
порядок!" А неунывающий Дил Бронкс поддерживал, но как-то странно
поддерживал: "Держись! Помни, что обещал! Мне хоть что, один черт! Лишь бы
оттуда, понял! Гляди, не подыхай там раньше времени! Или ты уже... того?
Может, я с трупом говорю, а? Эй, Ванюша, друг любезный, Иван, чертово
семя, паскудник, ты жив еще? Нет?! Не слышу?! Может, ты и не улетал
никуда? Эй?!" Глаза мучеников все смотрели на Ивана-и боль из этих глаз
переливалась в него. А его собственная боль лилась в них! И не было ни
конца, ни края!
И вдруг всплыло, бывшее в Храме, всплыло само по себе, не разрушая
видения, не отвлекая от него, будто бы существуя одновременно, но в ином
измерении. Иван был во мраке Пространства, и внутри Храма, и снаружи-пред
его мысленным взором неизбывным очищающим огнем горели золотые купола. И
вот они исчезли, вот все затянуло пеленой, а патом сквозь пелену сверкнула
блесточкой кроха-золотинка. Но так сверкнула, что мрак вселенский
разбежался по углам пространственного окоема. И заглушая все, прозвучало
мягго, по-доброму, будто не с земли прозвучало, а с небес: "Иди! И да будь
благословен!" голоса, видения, страхи, боль, тоска-все сразу пропало. И он
почувствовал, что не лежит на холодной плахе, что его успело приподнять
вместе с нею, и он висит теперь на зажимах, удерживающих руки, ноги, шею,
висит в совершенно другом помещении, ни чем не похожем на предыдущее с
застывшим в воздухе темным яйцом и раструбами непонятных
приборов-излучателей. Здесь "было пусто и светло. Здесь были голые стены и
пол. Правда, с потолка свисали шланги толщиной в руку и другими концами
тянулись к Ивановой плахе. Но куда именно они входили, Иван не видел. Ему
еще было не по себе: Перед глазами мельтешили меленькие черные точечки и
зелененькие вертлявые червячки. Голова болела.
И все-таки он понял-что-то произошло. Скосив глаз на собственное
плечо, потом на грудь, он увидал обрывки и ошметки грубой толстенной кожи
с наслоившимися на нее чешуйками. Из-под этих грязнозеленых струпьев
проглядывала обычная светлая, чуть тронутая загаром кожа. Иван сомкнул
зубы, провел языком по ним - да, у него были нормальные зубы в два ряда, а
вовсе не пластины-жвалы. И видел он не так, как прежде, обзор был
поменьшевидно, один глаз, верхний, пропал. Но вместе с тем Иван ощущал,
что он еще не стал человеком в полном смысле этого слова, что процесс
преобразования, а точнее, возвращения его в человеческое тело
продолжается. Вот спозлза откуда-то сверху, наверное, с надбровной дугц,
пластина, закрыла на минуту глаз, но потеряв опору, соскочила... Иван сжал
руки в кулаки, пошевелил пальцами-да, это были его пальцы, лишь обломились
два или три когтя, выпали из пылающих ладоней. Молнией прошибла мысль-тело
было здоровым, целым! А ведь его основательно исколошматили в тот раз,
перед превращением в негуманоида, у него не оставалось ни единого зуба, а
сейчас - пожалуйста, все на месте! И боли в переломанных ребрах, в грудине
он не ощущал, все было цело. Иван обрадовался и воспрял душою на какое-то
время. Помянул добрым словом старину Гуга - как он его выручил с этим
яйцом-превращателем! Верно Гуг говорил - не все свойства этой штуковины
еще известны, не все! Вот и раскрылось еще одно-способность восстановления
прежнего тела при обратлом переходе. Это была фантастика! Но это было так,
от реальности никуда не денешься. И лишь теперь в Иванову голову пришла
догадка. Ндкакие "то были не секретные лаборатории на суднах в Средиземном
море, точно! Как он сразу не сообразил, он ведь слышал от своих кое-что!
На суденышках, служивших" обыкновенным камуфляжем, в обстановке
глубочайшей тайны, закрытые ото всех донельзя, работали две сверхсекретные
группы временного прорыва. С будущим шутки были плохи. На каждый бросок
туда уходила такая уймища энергии, что хватила бы на планетную колонию в
другом конце Галактики. Перебросить пока что никого не удавалось. Зато
Иван точно знал, что прорывщики умудрялись время от времени кое-что
переносить оттуда к себе. Нет-нет, да и приворовывали они плохо лежащее.
Видать, и яйцо-превращатель стянули! где оно могло быть создано, кем,
когда? На первые два вопроса и ответа искать не стоило. А вот когда? УЖ
точно, не раньше тридцатого века, а то и сброкового. Ведь в ближайшие века
даже не предвиделось создание приборов, наделенных столь чудесными"
свойствами. Ничего, еще разберемся, решил Иван, успеется!
Он чувствовал, как осыпается с него клочьями жуткая чешуистая
негуманоидская шкура, как сыпятся на пол бронированные хитиновые
пластинки. Он теперь сам себе казался голым, абсолютно не защищенным,
истинным слизняком. И ему становилось страшно! Как жить в этом мире
таким?! Как в нем существовать с практически обнаженным сердцем, мозгом,
легкими и всем прочим?! Это ведь равносильно смерти! Каждый, кому не лень,
может его пронзить, раздавить, смять! Волна страха накатила внезапно. И
Иван сразу взмок, будто его сйерху окатили из ведра. Он не желал быть
незащищенным в этом ужасном и жестоком мире! Все прочее, все мысли,
воспоминания ушли на второй, третий планы, осталось лишь одно-ощущение
своей тончайшей кожи-пленочки. Его словно бы выбросили нагишом в
Пространство. И он вспомнил, что так уже было, что он висел в Пустоте,
ничего не прикрытый, что его сжимала холодная лапа... Но тогда ему не было
страшно. А теперь он испытывал не просто страх, его пронизывал ужас.
И в последнюю секунду, когда животный инстинктивный ужас этот грозил
повергнуть его в безумие, превратить из человека в зверя, амебу, слизняка,
червя, отбросить его в невообразимые дали добытия и хаоса, Иван вдруг
ощутил на груди холодок. И даже не понял, что это. Лишь вывернув шею,
скосив глаза чуть не до выхода из орбит, он увидал ту самую маленькую
угластую железячку, что не снимал ни перед превращением, ни при входе в
Осевое, ни ранее, с тех пор, как надел ее на себя. И в голове прояснилось.
Страхи ушли. Нет, он не стал вдруг неуязвимым, и кожа его не стала ни на
капельку плотнее и тверже. Все оставалось прежнимчеловеческим, хрупким,
нежным, открытым, подвластным смерти в любой миг. Но душа его окрепла,
стала сильной, неколебимой, властной, если только эти качества можно
разместить рядом с самим понятием Дуща. И она влила силы в уязвимое и
незащищенное тело, прикрыла его невидимым и неощутимым стальным панцирем.
Иван содрогнулся, словно его внезапно ударило током. И наземь полетели
последние ошметки чужой шкуры. Теперь он был самим собою. В ушах опять
прозвучало, но тише, почти неслышно, будто далекий отголосок
растворяющегося под невидимыми сводами эха: "Иди! И да будь благословен!"
И только отзвучал далекий и добрый голос, как в стене напротив
образовался проем. В комнату вползло что-то шарообразное на множестве
ножеккрючьев. Проем тут же исчез, словно и не было ничего. А Иван увидел,
что вползшее существо представляло из себя одну огромную трехглазую
голову, усеянную пластинами и короткой рыжей щетиной - ножки торчали прямо
из-под брылей и пластин.
Существо внимательно осмотрело Ивана снизу, подползло ближе, разинуло
рот-клюв и изрекло глубокомысленно:
- Да-а, чего и следовало ожидать! Слизнякус замляникус примитивус!
- Хватит паясничать! - выдавил из себя Иван.
- А чего это-хватит? Еще и не начинали поясничать-то, дорогуша! Ты
забыл, небось, что сейчас месяц развлечений?
Вид у говорящей головы был неприятным. Но она была тут хозяином. А
Иван-узником. Ему бы вести себя поскромней, но куда там!
- Что уставилась, тварюга головоногая? - зло и почти без
вопросительных интонаций проговорил он. - Сколько мне еще болтаться и
дозревать, а? Чего молчишь?!
- А нисколько! - ответила голова.
- Как, это? - изумился Иван совсем по-детски.
- А вот так, дозрел уже, хватит с тебя.
- Тогда развязывай.
- Успеется!
Иван дернулся. Да все без толку, зажимы были сработаны на совесть.
- Не трепыхайся, слизняк, - ласково прошипелаголова, - погоди. Мне
еще надо отработать с тобой некоторые моменты, опробовать реакцию на
адекватность, а там и развяжем... - она вдруг замялась, но договорила, -
ежели не перезрел.
- Валяй! Проверяй!
Головоногий откатился в уголок. А на месте противоположной стены
высветился экран не экран, а что-то навродеокна с замутненным стеклом. За
стеклом висела... Иван подумал сначала, что это мохнатая Марта, размякшая
в прозрачной сеточке, выдающая из шара-матки через хобот зародышей
пряником в аквариум, все было в точности... Но взгляда на одутловатое
сонное лицо, на заплывшие глазки, на растрепанные, но вовсе не черные,
волосы, он чуть не закричал, рванулся опять. Не тут-то было!
За стеклом висела русоволосая Лана. И непохоже было, чтобы она
испытывала блаженство, вечное блаженство. В искривленных закушенных губах
читались скорее безнадежное отчаяние, тоска. Желтые мешки под Глазами
старили ее, делали некрасивой.
- Лана-а? - тихо позвал Иван.
Висящая приоткрыла глаза. Долго смотрела, словно не узнавая. Потом
вяло и безразлично пролепетала:
- А-а, это ты...
- Они сделали с тобой это?! Говори! - Ивану вдруг вспомнилась ее
голова в прозрачном шаре. Голова была совсем как живая, а может, и живая.
Но она оказалась лишь ловкой и хитрой подделкой или вообще иллюзией. А
сейчас?
Иван почувствовал, что все испытанное им, все предстоящее, да и он
сам ни гроша не стоят пред этой вечной мукой. Это он был виноват! Это он
обрек ее на висение!
- Мне хорошо-о, - проговорила русоволосая, еле шевеля губами, - ты не
гляди, не верь, это неземное, блаженство, ах как мне хорошо, я никогда не
умру! Все обратится в тлен и прах, погаснут звезды, в пыль развеются
планеты, свернутся коллапсары, а я буду висеть и наслаждаться...
- Заткнись! - заорал Иван. - Чтоб с тобой ни было, я приду, я выдерну
тебя из этой гадкой паутины!
- Только попробуй, - вяло и тускло обронила она. И закрыла глаза.
Стекло начало мутнеть. А Иван все смотрел и смотрел на толстый
морщинистый и слизистый хобот, свисавший из шара-груши. Его мутило, горло
сжимали спазмы. Но он все смотрел и смотрел.
- Укрепи меня я наставь... - процедил он вслух с мольбой, но
одновременно твердо, будто не прося, а требуя. - Дай мне, Всемогущий и
Всезнающий, сил и терпения, не дозволь вновь обратиться в зверя! Укрепи!
Голова подползла ближе, снова выкатила черные глазища на Ивана.
- Ты чего там бормочешь? Бредишь, что ли?! Тут кроме нас с тобой ни
черта нету, слизняк! Такто! А реакция у тебя неважная, что-то и не пойму,
то ли недозрел, то ли перезрел!
Иван молчал.
- Эй, ты слышишь меня?
Иван молчал.
- Я научу тебя быть вежливым головоногий.
Ивана тряхнуло, пронзило тысячами игл. Он сразу понял, куда входили
шланги, тянувшиеся от потолка. Но он и теперь молчал. Пускай пытают!
Пускай издеваются! Пусть и вообще убьют! Он не проронит больше ни
словечка, он будет нем как мертвый, как камень, как эта стена!
Плаха вдруг начала вращаться вокруг своей горизонтальной оси. Перед
глазами закружились углы, стены... Через какое-то время, не прекращая
этого вращения, она начала крутиться и по вертикальной. При каждбм обороте
Ивана встряхивало, ударяло о незримый барьер. И трясло, не переставая
трясло. Но он молчал.
- Неплохо, неплохо, - доносилось то ли снизу, то ли сверху.
Иван потерял ощущение и того и другого. Ему вообще вдруг начало
казаться, что он на Земле, в их учебно-тренировочном комплексе, что его
крутят на восьмиплоскостной центрифуге - словно школяраподготовишку.
Продолжалось это бесконечно долго. Иван потерял счет секундам, минутам,
часам, может, и дням даже!
И когда плаха-центрифуга замерла на месте, он не почувствовал этого,
его еще продолжало крутить, вертеть, переворачивать.
- Совсем неплохо! - заверил мельтешащий в глазах головоногий. И
что-то проделал у основания плахи.
Ивана выбросило из зажимов как из рогатки, он не мог стоять на ногах,
его кидало из-стороны в сторону - он шибанулся всем телом об одну стену,
сполз вниз, но его кинуло на другую, потом опять на пол. Ему казалось, что
это не его бросает после плахи-центрифуги, а сама комната сошла с ума и
вертится во всех направлениях. Его зашвырнуло даже на потолок. Тут же
размазало по полу. Но движение было неостановимо.
- Неплохо!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86