Внезапно Поль почувствовал себя стариком, потеряв представление о времени.
В общем холле дома, где он жил, был телефон и, проходя мимо него, Поль всякий раз испытывал угрызения совести. Он понимал, что должен позвонить Мариусу, но боялся разбудить старые призраки, боялся, что они начнут роиться вокруг и снова натянут на него смирительную рубашку. Мариус не одобрит, что Поль женился на англичанке, да еще на дочери женщины, которая донесла на него во время войны. В лицо Полю будут брошены знакомые обвинения, и ему снова придется отстаивать себя и свои взгляды. Раздумывая над этим, перебирая в памяти подробности всего, что с ним случилось, Поль вдруг почувствовал непреодолимую тоску по Сен-Марку. Он не был там много
14 X. Макяеннан лет, в последний раз приезжал туда, когда ему было восемнадцать. Может быть, если он съездит в Сен-Марк, ему легче будет встретиться с Мариусом и избежать ссоры. Может быть, он даже, наконец, почувствует себя дома.
И вот как-то в середине недели Поль спустился с холма на вокзал и купил билет до Сент-Жюстина. На него нахлынули воспоминания о прошлом: Поликарп Друэн и Френетт в лавке, вид на реку из кленовой рощи на холме, прихрамывающий по дороге Ярдли и множество историй, которые он рассказывал; Поль вспомнил мокрые от росы, холодные скамейки в лодке, на которой ранним утром до восхода солнца они плыли рыбачить, вспомнил, как бесшумно ныряли ласточки под крышу старой мельницы. С билетом в кармане Поль бродил вокруг вокзала, дожидаясь, пока откроют выход на перрон. Но когда объявили поезд и толпа ринулась на платформу, он вдруг повернулся, вышел на улицу и стал подниматься обратно на холм.
Бессмысленно ехать в Сен-Марк. Поликарп Друэн умер. Умерли Ярдли и отец. Френетт состарился, много лет он был сам себе хозяин, а потом ему пришлось отказаться от кузницы, и он стал просто рабочим на фабрике. Отец Бобьен перешел в другой приход. Да и Сен-Марк уже больше не деревня; он превратился в небольшой фабричный городок, а часть земли, принадлежавшей раньше Талларам, акционерная компания пустила под площадки для игры в гольф". Прежде местные жители могли, когда им вздумается, собраться в лавке Друэна и поиграть в шашки, а теперь они дисциплинированно, раз в неделю, субботними вечерами играют в бинго 1 в местном клубе.
Поль понял, что его дом отныне — он сам, но только с Хетер. Он подумал о ней, и на душе сразу стало легче. Когда девушка с тобой, множества мелочей не замечаешь. А когда останешься один, если любишь ее, все они приходят на память. И сейчас он вспомнил, какое у нее было лицо в минуты их любви: оно горело нежностью, расцветало в блаженстве. А потом она всегда щекотала губами мочку его правого уха и замирала, а он слышал ее тихое дыхание. Она дышала
Бинго — азартная игра типа лото.
рядом, и в звуках этого дыхания ее жизнь переливалась в него.
Когда Поль вернулся домой, из комнаты соседа громко слышалось радио. Все последние дни сосед не выключал его, а поскольку он был глуховат, приемник гремел на весь дом. Сосед слушал все выпуски последних новостей. В восемь и в девять утра — Си-Би-Си, в десять — музыкальную программу, во время ленча — Би-Би-Си и Си-Би-Си, а вечером снова Си-Би-Си и Би-Би-Си да еще в придачу выступления американских комментаторов. И по всем комнатам жильцов разносились всевозможные слухи о войне и о мире, скороспелые прогнозы и выводы, за каждый из которых радиокомпании платили поставщикам по тысяче долларов.
Наступило воскресенье, и вернулась жара, на душных улицах было уныло и пусто, рабочие, направлявшиеся в церковь, изнывали от зноя в черных костюмах, бизнесмены парились в машинах, спеша в богатые протестантские соборы на улице Шербрук. Около часу дня Поль наконец собрался с духом и заставил себя позвонить Мариусу, который, по его расчетам, должен был вернуться домой после мессы. К телефону подошла Эмили. Поль пообещал прийти вечером поужинать с ними, повесил трубку и вздохнул.
Мариус жил на той же улице и в том же доме, где поселился, женившись на Эмили. Когда появились дети, семейство перебралось в более просторную квартиру на верхнем этаже. Все дома на улице выглядели так, словно один и тот же подрядчик строил их по одному и тому же проекту из одинаковых материалов. Все они были двухэтажные, фасады из серого камня, остальное — из желтого кирпича. У всех от тротуара ко второму этажу подымались одинаковые наружные лестницы, и их железные ступени затемняли окна жильцам первых этажей. У всех домов были убогие, выдававшиеся вперед балкончики, на которых в жаркие дни с трудом размещались здешние большие семьи. Когда Поль в половине седьмого подошел к улице, где жил Мариус, его оглушил гомон играющих ребятишек. Поль отсчитал наружные лестницы от начала квартала и нашел нужный дом, вспомнив, что в квартиру Мариуса ведет одиннадцатая лестница от угла. Когда он начал подниматься, с балкона в комнату шмыгнули две племянницы и три племянника. Весь вечер Поль чувствовал себя в доме брата совершенно чужим. Он целую вечность не видел племянников и боялся называть их по именам, чтобы не ошибиться. Его восхищало, как управлялась с детьми Эмили. Все были аккуратно и чисто одеты, хотя вещи старших переходили младшим. Ужин протекал вполне благополучно, и даже когда Эмили спросила Поля о матери, Мариус удержался от колкостей. Потом Эмили ушла в задние комнаты укладывать младших, средний мальчик убежал играть на улицу, а старший отправился к приятелю. Мариус пригласил Поля в гостиную. Комната была заставлена мебелью, приобретенной много лет назад на распродаже, на полке вдоль стены грудами лежали юридические книги, тут же стоял стол, где Мариус умудрялся работать по вечерам. Подоконник был завален газетами, журналами, религиозными трактатами, политическими памфлетами, заметками для выступлений. По всему чувствовалось, что с юридической практикой у Мариуса не ладится. Для него это был еще один повод побрюзжать, но понять истинную причину своих неудач он, по-видимому, не мог. Мариус не сомневался, что лучше всех знает французскую Канаду, но не отдавал себе отчета, что основной чертой франко-канадцев, по крайней мере до последнего времени, был здравый смысл. Нигде так быстро, как в Квебеке, не распознавали плохих юристов.
Ни о чем, кроме политики, Мариус говорить не ж"е-лал. Его злость несколько поутихла, но в голосе появились сварливые нотки. Жесты по-прежнему были заученно-драматические. Он утверждал, что он не фашист, что он остался тем, кем был всегда — непримиримым националистом, и со времен войны не изменил ни одному из своих убеждений. Он поносил всех политиков в Квебеке — все они предают народ, все либо тряпки, либо подкуплены. Снова и снова Мариус повторял одно и то же. Экономика? Да при чем тут экономика? Чистая раса, чистый язык, большие семьи, никаких связей с англичанами, никакого вмешательства иностранцев, усиление власти церкви во всех областях— вот условия, соблюдая которые Квебек сохранится до своего тысячелетия. Пусть ученые расщепляют атом, пусть за неделю можно облететь земной шар, для Мариуса по-прежнему все сводится к единству нации, религии и политики. В разное время он принадлежал к четырем разным политическим партиям, но, перессорившись со всеми соратниками, теперь пытался создать собственную.
Три часа Поль слушал разглагольствования брата, и о чем бы Мариус ни говорил — резко, задушевно или язвительно,— чувствовалось, что он привык выступать перед публикой. Эмили тихо сидела в уголке и штопала носки. Поля обуревала жалость к брату и ко всему, что он отстаивал. С каждой фразой Мариус все туже затягивал на себе смирительную рубашку. Разве не то же самое Поль наблюдал и в Европе? Может быть, но Мариус-то в Европе не был! О чем он мечтает? Управлять наукой с помощью национализма! Неужели и здесь, в Канаде, за это берутся? Кажется, Ма-риусу нужно скрутить всех окружающих в бараний рог, только тогда он почувствует себя свободным.
Поль попытался было возразить брату, напомнив ему, что он выражает интересы всего лишь трех процентов населения, не более. Оскорбленный Мариус закричал:
— Разве ты имеешь право судить? Ты давным-давно лишился своей национальности!
После этого Поль замолчал. Разочарование, которое он испытывал, говоря с братом, было для Поля привычным, но теперь он мог смотреть на все отстранение, теперь он мог пожалеть Мариуса. За двадцать лет борьбы Мариус превратился в неврастеника, в черных волосах мелькала седина. Денег он зарабатывал слишком мало. Ему необходимо было говорить и говорить целые дни напролет, чтобы сохранять надежду. А Эмили все же осталась с ним, она поддерживала его уверенность в себе, и в ее отношении к мужу удивительно сочетались трезвость и молчаливая нежность. Мариус пренебрегал женой не потому, что у него были другие женщины, а потому, что органически не мог думать ни о ком, кроме себя. Эмили этого не замечала и выглядела счастливой.
— Надеюсь, вы по-прежнему добрый католик,— сказала она Полю в дверях.— Вера помогает отвлекаться от мелочей.
Вечерний ветер развеял духоту, и когда Поль возвращался домой, дышать было легче, легче становилось и у него на душе. Он чувствовал необычайное обновление и освобождение. Сегодняшняя встреча была больше чем свидание с братом; в Мариусе он увидел воплощение многих собственных неудач. Увидел объективно, со стороны. Поль не пошел домой, а долго бродил по городу и после полуночи заглянул к Мур-рею выпить кофе и съесть бутерброд. Он пил и слушал, о чем говорят вокруг рабочие ночной смены. Они держались непринужденно — радиотехники, телефонисты, рабочие сцены, несколько железнодорожников; англичане и французы свободно и дружелюбно болтали друг с другом. Никого из них такое соседство не настораживало. Их объединяла работа, из-за которой они бодрствовали ночью, когда весь город спал.
Вернувшись домой, Поль совсем забыл, что уже поздно. Он придвинул стул к столу, достал пачку желтоватой бумаги и заточил несколько карандашей. Теперь он жалел, что не повидался с братом раньше. Из впечатлений о Мариусе, из собственных воспоминаний, из того, что он с детства знал о той провинции, где жил, и об окружающих провинциях, вдруг стала вырисовываться тема его новой книги. Ее контуры сделались такими четкими, что карандаш Поля, не останавливаясь, двигался по бумаге до трех утра. Поль не думал над отдельными фразами, он набрасывал план всего романа. Никогда еще ему не удавалось так полно представить себе задуманную работу. Весь материал, все образы уже ждали в глубине его сознания, это были проклятые вопросы, мучившие его всю жизнь, только теперь он сумел от них освободиться. Теперь Поль смотрел на эти проблемы как на чьи-то чужие, с жалостью, даже с нежностью, но видел их отчетливо и ясно. Наброски сцен, которые ему предстояло разработать, появляясь из какого-то уголка его мозга, с неумолимой логикой выстраивались один за другим. Поль взял десять страниц, исписанных небрежным почерком, и, перечитывая их, понял, что все, о чем он пишет, хранилось у него в памяти с прозрачной ясностью, словно отражение в чистой воде.
Он оторвался от бумаг и лег спать. Несколько минут лежал, разглядывая на потолке пятно света от уличного фонаря. Он старался трезво рассчитать, каким временем располагает для осуществления своего замысла. Если ни на что не отвлекаться, можно написать роман за шесть месяцев. Если поступить на работу, понадобится не меньше года. Денег у него хватит до конца сентября, значит, два месяца можно спокойно писать. Поль подумал о Хетер и о своем обещании как можно скорее найти работу. Но роман неумолимо требовал переступить через это. Хетер его поймет. Решено, до конца сентября он будет работать здесь, в этой комнате, за машинкой.
И вдруг Поль саркастически рассмеялся в темноте. Он совсем забыл о войне, неизбежность которой заставила его самонадеянно жениться на Хетер Метьюн. Даже в Монреале очень многие, по-видимому, не сомневались, что война начнется этой осенью. Не подвластный расчетам инстинкт толпы, независимо от всех рассуждений, куда вернее, чем мозг иного гения, угадывал, что война приближается, угадывал так же точно, как стая птиц чует приближение дождя. И толпа сознавала, что Канада примет участие в войне с самого начала. В некоторых журналах предсказывали, что Англия на этот раз останется в стороне. Поль был уверен, что не останется. Но пока война не началась, внешне в Канаде ничего не изменится. И может быть — трудно себе представить, но вполне возможно,-— ему удастся уложиться в оставшийся срок.
Поль повернулся на бок и заснул.
На следующее утро он проснулся, снедаемый страстным нетерпением сесть за работу,— такого с ним еще не бывало. Он принялся писать сразу после завтрака и работал до часу. Потом, после ленча, сидел за столом до пяти. До семи поспал, быстро поужинал и вышел на час пройтись. И работал до часу ночи. День за днем распорядок этот сохранялся, и к концу первой недели августа на импровизированном письменном столе Поля уже лежало сто отредактированных страниц, а чуть ли не пятьсот он выкинул в корзину. Уверенность, с какой он набрасывал план романа, не покидала его и сейчас. Подробности отдельных сцен постоянно были у него перед глазами, будили по ночам и заставляли лежать?- вглядываясь в пятно света на потолке. Он слышал, как разговаривают его герои, узнавал их голоса. Ритм романа, казалось, пульсирует в крови.
Рожденный и отринутый обществом, которое он изображал, постепенно научившийся на свой лад принимать его, Поль чувствовал, что наконец начинает постигать свойственную этому обществу гармонию. Исследуя его характер и поведение, он, казалось, про щупывал корнь^, на которых зиждется страна. Полю ни разу в жизни не случалось наблюдать, чтобы акгло-канадец и франко-канадец испытывали неприязнь друг к другу, находясь с глазу на глаз. Их взаимная нелюбовь проистекала из враждебного отношения к нации, взятой в целом. Именно эти две национальные группировки, каждая бережно хранящая свою легенду о себе, делали Канаду такой, какая она есть,— страной, чья история не запятнана преступлениями, страной удивительно простодушной, не знающей пока откровенной жестокости, на редкость бесхитростной в своих попытках следовать здравому смыслу; упорно, словно ребенок, стремящейся поступать правильно, страной молчаливой, понимающей, что другие государства и знать не хотят, что у нее на уме, страной, на которую можно положиться,— умелой, гордой, на чьих бескрайних просторах две нации одинаково лелеют воспоминания, каждая о своем прошлом.
46
Растянувшись на твердом песке пляжа в Кеннебэнк-порте, Хетер смотрела, как на берег накатывают волны. Сквозь темные очки она следила, как они выгибаются дугой, сверкая в лучах уже низкого солнца, разбиваются о берег и убегают назад, сливаясь со следующей вздымающейся волной. В воздухе стоял слабый шум, как в морской раковине, если поднести ее к уху. Солнце плотно прижимало Хетер к песку, приятно жгло кожу и усиливало ощущение счастья, оно переливалось через край, и Хетер даже побаивалась, не слишком ли это заметно. Завтра она уедет домой к Полю. Интересно, как ему понравится ее загар? Спина, руки, ноги коричневые, а все тело белое, словно молоко. Завтра его взгляд снова будет ласкать ее.
Из его писем Хетер знала, что работы он не нашел, что он пишет книгу, и дело идет успешно. Ее это радовало. Неразумно отрываться от книги, чтобы искать работу. Завтра Хетер возвращается с матерью в Монреаль и снова будет жить в доме Метьюнов на горе. Ничего приятного в этом нет, но придется потерпеть, по крайней мере до тех пор, пока Поль не закончит книгу.
Хетер подхватила пляжный халат и пошла по песку к гостинице. День близился к вечеру. По пути ее останавливали раз восемь, всё монреальцы, и со всеми пришлось поговорить. У себя в комнате она приняла ванну из пресной воды, переоделась в легкое платье и вышла к матери в общую гостиную. Дженит расстраивало, что Хетер отказывается носить траур по деду, но Хе?ер считала, что траурного наряда матери — черное шифоновое платье, черные шелковые чулки, черная сумка и все остальное тоже черное — вполне достаточно, чтобы выразить горе целой семьи.
Войдя в гостиную, Хетор нашла мать необычно оживленной. Весь день Дженит играла в бридж с друзьями из Монреаля. Пока пили коктейль, она пересказывала Хетер, как шла игра и какие у нее были партнеры, а потом мать и дочь отправились обедать.
— Вот что я подумала, дорогая,— скшэ&па Дженит,— .хорошо бы нам задержаться здесь до первого сентября. Я даже попыталась найти управляющего, Мне бы хотелось остаться в тех же комнатах.
— Но, мамочка,— Хетер положила ложку,— я считала, что мы уезжаем завтра.
— Побыть здесь полезно нам обеим,— сказала Дженит.— Когда ты вернулась из Новой Шотландии, ты выглядела ужасно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
В общем холле дома, где он жил, был телефон и, проходя мимо него, Поль всякий раз испытывал угрызения совести. Он понимал, что должен позвонить Мариусу, но боялся разбудить старые призраки, боялся, что они начнут роиться вокруг и снова натянут на него смирительную рубашку. Мариус не одобрит, что Поль женился на англичанке, да еще на дочери женщины, которая донесла на него во время войны. В лицо Полю будут брошены знакомые обвинения, и ему снова придется отстаивать себя и свои взгляды. Раздумывая над этим, перебирая в памяти подробности всего, что с ним случилось, Поль вдруг почувствовал непреодолимую тоску по Сен-Марку. Он не был там много
14 X. Макяеннан лет, в последний раз приезжал туда, когда ему было восемнадцать. Может быть, если он съездит в Сен-Марк, ему легче будет встретиться с Мариусом и избежать ссоры. Может быть, он даже, наконец, почувствует себя дома.
И вот как-то в середине недели Поль спустился с холма на вокзал и купил билет до Сент-Жюстина. На него нахлынули воспоминания о прошлом: Поликарп Друэн и Френетт в лавке, вид на реку из кленовой рощи на холме, прихрамывающий по дороге Ярдли и множество историй, которые он рассказывал; Поль вспомнил мокрые от росы, холодные скамейки в лодке, на которой ранним утром до восхода солнца они плыли рыбачить, вспомнил, как бесшумно ныряли ласточки под крышу старой мельницы. С билетом в кармане Поль бродил вокруг вокзала, дожидаясь, пока откроют выход на перрон. Но когда объявили поезд и толпа ринулась на платформу, он вдруг повернулся, вышел на улицу и стал подниматься обратно на холм.
Бессмысленно ехать в Сен-Марк. Поликарп Друэн умер. Умерли Ярдли и отец. Френетт состарился, много лет он был сам себе хозяин, а потом ему пришлось отказаться от кузницы, и он стал просто рабочим на фабрике. Отец Бобьен перешел в другой приход. Да и Сен-Марк уже больше не деревня; он превратился в небольшой фабричный городок, а часть земли, принадлежавшей раньше Талларам, акционерная компания пустила под площадки для игры в гольф". Прежде местные жители могли, когда им вздумается, собраться в лавке Друэна и поиграть в шашки, а теперь они дисциплинированно, раз в неделю, субботними вечерами играют в бинго 1 в местном клубе.
Поль понял, что его дом отныне — он сам, но только с Хетер. Он подумал о ней, и на душе сразу стало легче. Когда девушка с тобой, множества мелочей не замечаешь. А когда останешься один, если любишь ее, все они приходят на память. И сейчас он вспомнил, какое у нее было лицо в минуты их любви: оно горело нежностью, расцветало в блаженстве. А потом она всегда щекотала губами мочку его правого уха и замирала, а он слышал ее тихое дыхание. Она дышала
Бинго — азартная игра типа лото.
рядом, и в звуках этого дыхания ее жизнь переливалась в него.
Когда Поль вернулся домой, из комнаты соседа громко слышалось радио. Все последние дни сосед не выключал его, а поскольку он был глуховат, приемник гремел на весь дом. Сосед слушал все выпуски последних новостей. В восемь и в девять утра — Си-Би-Си, в десять — музыкальную программу, во время ленча — Би-Би-Си и Си-Би-Си, а вечером снова Си-Би-Си и Би-Би-Си да еще в придачу выступления американских комментаторов. И по всем комнатам жильцов разносились всевозможные слухи о войне и о мире, скороспелые прогнозы и выводы, за каждый из которых радиокомпании платили поставщикам по тысяче долларов.
Наступило воскресенье, и вернулась жара, на душных улицах было уныло и пусто, рабочие, направлявшиеся в церковь, изнывали от зноя в черных костюмах, бизнесмены парились в машинах, спеша в богатые протестантские соборы на улице Шербрук. Около часу дня Поль наконец собрался с духом и заставил себя позвонить Мариусу, который, по его расчетам, должен был вернуться домой после мессы. К телефону подошла Эмили. Поль пообещал прийти вечером поужинать с ними, повесил трубку и вздохнул.
Мариус жил на той же улице и в том же доме, где поселился, женившись на Эмили. Когда появились дети, семейство перебралось в более просторную квартиру на верхнем этаже. Все дома на улице выглядели так, словно один и тот же подрядчик строил их по одному и тому же проекту из одинаковых материалов. Все они были двухэтажные, фасады из серого камня, остальное — из желтого кирпича. У всех от тротуара ко второму этажу подымались одинаковые наружные лестницы, и их железные ступени затемняли окна жильцам первых этажей. У всех домов были убогие, выдававшиеся вперед балкончики, на которых в жаркие дни с трудом размещались здешние большие семьи. Когда Поль в половине седьмого подошел к улице, где жил Мариус, его оглушил гомон играющих ребятишек. Поль отсчитал наружные лестницы от начала квартала и нашел нужный дом, вспомнив, что в квартиру Мариуса ведет одиннадцатая лестница от угла. Когда он начал подниматься, с балкона в комнату шмыгнули две племянницы и три племянника. Весь вечер Поль чувствовал себя в доме брата совершенно чужим. Он целую вечность не видел племянников и боялся называть их по именам, чтобы не ошибиться. Его восхищало, как управлялась с детьми Эмили. Все были аккуратно и чисто одеты, хотя вещи старших переходили младшим. Ужин протекал вполне благополучно, и даже когда Эмили спросила Поля о матери, Мариус удержался от колкостей. Потом Эмили ушла в задние комнаты укладывать младших, средний мальчик убежал играть на улицу, а старший отправился к приятелю. Мариус пригласил Поля в гостиную. Комната была заставлена мебелью, приобретенной много лет назад на распродаже, на полке вдоль стены грудами лежали юридические книги, тут же стоял стол, где Мариус умудрялся работать по вечерам. Подоконник был завален газетами, журналами, религиозными трактатами, политическими памфлетами, заметками для выступлений. По всему чувствовалось, что с юридической практикой у Мариуса не ладится. Для него это был еще один повод побрюзжать, но понять истинную причину своих неудач он, по-видимому, не мог. Мариус не сомневался, что лучше всех знает французскую Канаду, но не отдавал себе отчета, что основной чертой франко-канадцев, по крайней мере до последнего времени, был здравый смысл. Нигде так быстро, как в Квебеке, не распознавали плохих юристов.
Ни о чем, кроме политики, Мариус говорить не ж"е-лал. Его злость несколько поутихла, но в голосе появились сварливые нотки. Жесты по-прежнему были заученно-драматические. Он утверждал, что он не фашист, что он остался тем, кем был всегда — непримиримым националистом, и со времен войны не изменил ни одному из своих убеждений. Он поносил всех политиков в Квебеке — все они предают народ, все либо тряпки, либо подкуплены. Снова и снова Мариус повторял одно и то же. Экономика? Да при чем тут экономика? Чистая раса, чистый язык, большие семьи, никаких связей с англичанами, никакого вмешательства иностранцев, усиление власти церкви во всех областях— вот условия, соблюдая которые Квебек сохранится до своего тысячелетия. Пусть ученые расщепляют атом, пусть за неделю можно облететь земной шар, для Мариуса по-прежнему все сводится к единству нации, религии и политики. В разное время он принадлежал к четырем разным политическим партиям, но, перессорившись со всеми соратниками, теперь пытался создать собственную.
Три часа Поль слушал разглагольствования брата, и о чем бы Мариус ни говорил — резко, задушевно или язвительно,— чувствовалось, что он привык выступать перед публикой. Эмили тихо сидела в уголке и штопала носки. Поля обуревала жалость к брату и ко всему, что он отстаивал. С каждой фразой Мариус все туже затягивал на себе смирительную рубашку. Разве не то же самое Поль наблюдал и в Европе? Может быть, но Мариус-то в Европе не был! О чем он мечтает? Управлять наукой с помощью национализма! Неужели и здесь, в Канаде, за это берутся? Кажется, Ма-риусу нужно скрутить всех окружающих в бараний рог, только тогда он почувствует себя свободным.
Поль попытался было возразить брату, напомнив ему, что он выражает интересы всего лишь трех процентов населения, не более. Оскорбленный Мариус закричал:
— Разве ты имеешь право судить? Ты давным-давно лишился своей национальности!
После этого Поль замолчал. Разочарование, которое он испытывал, говоря с братом, было для Поля привычным, но теперь он мог смотреть на все отстранение, теперь он мог пожалеть Мариуса. За двадцать лет борьбы Мариус превратился в неврастеника, в черных волосах мелькала седина. Денег он зарабатывал слишком мало. Ему необходимо было говорить и говорить целые дни напролет, чтобы сохранять надежду. А Эмили все же осталась с ним, она поддерживала его уверенность в себе, и в ее отношении к мужу удивительно сочетались трезвость и молчаливая нежность. Мариус пренебрегал женой не потому, что у него были другие женщины, а потому, что органически не мог думать ни о ком, кроме себя. Эмили этого не замечала и выглядела счастливой.
— Надеюсь, вы по-прежнему добрый католик,— сказала она Полю в дверях.— Вера помогает отвлекаться от мелочей.
Вечерний ветер развеял духоту, и когда Поль возвращался домой, дышать было легче, легче становилось и у него на душе. Он чувствовал необычайное обновление и освобождение. Сегодняшняя встреча была больше чем свидание с братом; в Мариусе он увидел воплощение многих собственных неудач. Увидел объективно, со стороны. Поль не пошел домой, а долго бродил по городу и после полуночи заглянул к Мур-рею выпить кофе и съесть бутерброд. Он пил и слушал, о чем говорят вокруг рабочие ночной смены. Они держались непринужденно — радиотехники, телефонисты, рабочие сцены, несколько железнодорожников; англичане и французы свободно и дружелюбно болтали друг с другом. Никого из них такое соседство не настораживало. Их объединяла работа, из-за которой они бодрствовали ночью, когда весь город спал.
Вернувшись домой, Поль совсем забыл, что уже поздно. Он придвинул стул к столу, достал пачку желтоватой бумаги и заточил несколько карандашей. Теперь он жалел, что не повидался с братом раньше. Из впечатлений о Мариусе, из собственных воспоминаний, из того, что он с детства знал о той провинции, где жил, и об окружающих провинциях, вдруг стала вырисовываться тема его новой книги. Ее контуры сделались такими четкими, что карандаш Поля, не останавливаясь, двигался по бумаге до трех утра. Поль не думал над отдельными фразами, он набрасывал план всего романа. Никогда еще ему не удавалось так полно представить себе задуманную работу. Весь материал, все образы уже ждали в глубине его сознания, это были проклятые вопросы, мучившие его всю жизнь, только теперь он сумел от них освободиться. Теперь Поль смотрел на эти проблемы как на чьи-то чужие, с жалостью, даже с нежностью, но видел их отчетливо и ясно. Наброски сцен, которые ему предстояло разработать, появляясь из какого-то уголка его мозга, с неумолимой логикой выстраивались один за другим. Поль взял десять страниц, исписанных небрежным почерком, и, перечитывая их, понял, что все, о чем он пишет, хранилось у него в памяти с прозрачной ясностью, словно отражение в чистой воде.
Он оторвался от бумаг и лег спать. Несколько минут лежал, разглядывая на потолке пятно света от уличного фонаря. Он старался трезво рассчитать, каким временем располагает для осуществления своего замысла. Если ни на что не отвлекаться, можно написать роман за шесть месяцев. Если поступить на работу, понадобится не меньше года. Денег у него хватит до конца сентября, значит, два месяца можно спокойно писать. Поль подумал о Хетер и о своем обещании как можно скорее найти работу. Но роман неумолимо требовал переступить через это. Хетер его поймет. Решено, до конца сентября он будет работать здесь, в этой комнате, за машинкой.
И вдруг Поль саркастически рассмеялся в темноте. Он совсем забыл о войне, неизбежность которой заставила его самонадеянно жениться на Хетер Метьюн. Даже в Монреале очень многие, по-видимому, не сомневались, что война начнется этой осенью. Не подвластный расчетам инстинкт толпы, независимо от всех рассуждений, куда вернее, чем мозг иного гения, угадывал, что война приближается, угадывал так же точно, как стая птиц чует приближение дождя. И толпа сознавала, что Канада примет участие в войне с самого начала. В некоторых журналах предсказывали, что Англия на этот раз останется в стороне. Поль был уверен, что не останется. Но пока война не началась, внешне в Канаде ничего не изменится. И может быть — трудно себе представить, но вполне возможно,-— ему удастся уложиться в оставшийся срок.
Поль повернулся на бок и заснул.
На следующее утро он проснулся, снедаемый страстным нетерпением сесть за работу,— такого с ним еще не бывало. Он принялся писать сразу после завтрака и работал до часу. Потом, после ленча, сидел за столом до пяти. До семи поспал, быстро поужинал и вышел на час пройтись. И работал до часу ночи. День за днем распорядок этот сохранялся, и к концу первой недели августа на импровизированном письменном столе Поля уже лежало сто отредактированных страниц, а чуть ли не пятьсот он выкинул в корзину. Уверенность, с какой он набрасывал план романа, не покидала его и сейчас. Подробности отдельных сцен постоянно были у него перед глазами, будили по ночам и заставляли лежать?- вглядываясь в пятно света на потолке. Он слышал, как разговаривают его герои, узнавал их голоса. Ритм романа, казалось, пульсирует в крови.
Рожденный и отринутый обществом, которое он изображал, постепенно научившийся на свой лад принимать его, Поль чувствовал, что наконец начинает постигать свойственную этому обществу гармонию. Исследуя его характер и поведение, он, казалось, про щупывал корнь^, на которых зиждется страна. Полю ни разу в жизни не случалось наблюдать, чтобы акгло-канадец и франко-канадец испытывали неприязнь друг к другу, находясь с глазу на глаз. Их взаимная нелюбовь проистекала из враждебного отношения к нации, взятой в целом. Именно эти две национальные группировки, каждая бережно хранящая свою легенду о себе, делали Канаду такой, какая она есть,— страной, чья история не запятнана преступлениями, страной удивительно простодушной, не знающей пока откровенной жестокости, на редкость бесхитростной в своих попытках следовать здравому смыслу; упорно, словно ребенок, стремящейся поступать правильно, страной молчаливой, понимающей, что другие государства и знать не хотят, что у нее на уме, страной, на которую можно положиться,— умелой, гордой, на чьих бескрайних просторах две нации одинаково лелеют воспоминания, каждая о своем прошлом.
46
Растянувшись на твердом песке пляжа в Кеннебэнк-порте, Хетер смотрела, как на берег накатывают волны. Сквозь темные очки она следила, как они выгибаются дугой, сверкая в лучах уже низкого солнца, разбиваются о берег и убегают назад, сливаясь со следующей вздымающейся волной. В воздухе стоял слабый шум, как в морской раковине, если поднести ее к уху. Солнце плотно прижимало Хетер к песку, приятно жгло кожу и усиливало ощущение счастья, оно переливалось через край, и Хетер даже побаивалась, не слишком ли это заметно. Завтра она уедет домой к Полю. Интересно, как ему понравится ее загар? Спина, руки, ноги коричневые, а все тело белое, словно молоко. Завтра его взгляд снова будет ласкать ее.
Из его писем Хетер знала, что работы он не нашел, что он пишет книгу, и дело идет успешно. Ее это радовало. Неразумно отрываться от книги, чтобы искать работу. Завтра Хетер возвращается с матерью в Монреаль и снова будет жить в доме Метьюнов на горе. Ничего приятного в этом нет, но придется потерпеть, по крайней мере до тех пор, пока Поль не закончит книгу.
Хетер подхватила пляжный халат и пошла по песку к гостинице. День близился к вечеру. По пути ее останавливали раз восемь, всё монреальцы, и со всеми пришлось поговорить. У себя в комнате она приняла ванну из пресной воды, переоделась в легкое платье и вышла к матери в общую гостиную. Дженит расстраивало, что Хетер отказывается носить траур по деду, но Хе?ер считала, что траурного наряда матери — черное шифоновое платье, черные шелковые чулки, черная сумка и все остальное тоже черное — вполне достаточно, чтобы выразить горе целой семьи.
Войдя в гостиную, Хетор нашла мать необычно оживленной. Весь день Дженит играла в бридж с друзьями из Монреаля. Пока пили коктейль, она пересказывала Хетер, как шла игра и какие у нее были партнеры, а потом мать и дочь отправились обедать.
— Вот что я подумала, дорогая,— скшэ&па Дженит,— .хорошо бы нам задержаться здесь до первого сентября. Я даже попыталась найти управляющего, Мне бы хотелось остаться в тех же комнатах.
— Но, мамочка,— Хетер положила ложку,— я считала, что мы уезжаем завтра.
— Побыть здесь полезно нам обеим,— сказала Дженит.— Когда ты вернулась из Новой Шотландии, ты выглядела ужасно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55