Ноздри щекотал аромат сухих бревен и застарелый запах дыма. На полу светился лунный квадрат, перечеркнутый крест-накрест тенью от рамы в единственном окошке. Мариус зажег свечу, снял башмаки, пиджак и со вздохом забрался в спальный мешок. Набрав воздуху так, что раздулись щеки, он дунул на свечу. Язычок пламени заколебался, он дунул еще раз, и свеча погасла.
Мариус спал, когда английский сержант и француз в штатском осветили его электрическими фонариками. Он попытался вскочить и спрятаться в темноту. Один фонарик погас, но другой, словно внимательный глаз, метнулся за ним; Мариус запутался ногами в спальном мешке и понял, что все пропало. Он высунулся из мешка и, полулежа, оперся на локти.
Голос из темноты проговорил по-английски:
— Так и есть, он самый!
Мариус втянул в себя воздух и снова попробовал убрать голову в тень. Фонарь слепил его, он ничего не видел. Луч двинулся за ним, и Мариус прикрыл глаза рукой.
Голос скомандовал:
— Вставай!
Пришлось подчиниться. Мариус вылез из мешка, молча поднялся, сел на скамейку и надел башмаки. В полосе света появилась рука, протягивающая ему пиджак: — И пиджак забери! Пригодится! Тебя ждет небольшая прогулка.
Мариус взял пиджак. Наконец луч фонаря немного отклонился в сторону, и когда расширенные зрачки юноши привыкли к полутьме, он различил силуэты двух мужчин. Тот, что был в форме, казался большим и крутым на расправу. Он-то и светил на Мариуса. Сейчас этот человек прислонился к двери и поигрывал фонариком, так что луч света медленно плясал по стенам.
Мариус выпрямился и надел шляпу.
— Сколько времени?— спросил он.
Никто не ответил. Мариус оглянулся и увидел Ла-беля, который стоял в квадрате лунного света, падающего из окошка.
— Не вздумай дурить, и тебя не тронут,— сказал Лабель по-французски.
Мариус смотрел на него во все глаза. Вот оно, последнее унижение. Один из арестовавших его — француз! Когда Мариус поравнялся с дверью, сержант схватил его за руку, и не успел Мариус сообразить, что происходит, как на его запястье защелкнулись наручники.
— Будь, ты проклят, негодяй,— выругался Мариус.
Он рванулся ударить сержанта, но их руки поднялись вместе. Потом медленно и без усилия сержант заставил Мариуса опустить руку. С другого бока подошел Лабель и тоже взял Мариуса за локоть, а сам распахнул дверь. Сержант и француз вытолкнули Мариуса наружу, и всех троих залил лунный свет.
Они стояли на открытом месте посреди кленовой рощи, и Мариус, закованный в наручники, зажатый с двух сторон, старался дышать ровно и бесшумно, хотя его грудь распирало от бешенства. Враги его двинулись вперед и так рванули Мариуса, что он споткнулся и чуть не упал.
— Идем, идем,— сказал Лабель.— Смотри не дури!
Мариус неуклюже поднялся, глаза его горели от злости. Через темную от теней рощу они прошли к спуску с холма и зашагали вниз по тропе, бегущей вдоль полей. На фоне просторного, залитого лунным светом склона три фигуры казались маленькими черными точками.
23
На следующее утро об аресте Мариуса знал весь приход. Икадам Друэн среди ночи проснулась, разбуженная шумом автомобиля перед лавкой, она встала и подошла к окну посмотреть, что происходит. В отъезжающем «форде» сидели сержант и Лабель, а между ними какой-то человек, в котором по надвинутой шляпе лавочница узнала Мариуса. Видел Мариуса и один из Бержеронов. Он допоздна играл у Друэна в шашки и ушел, когда лавку уже закрывали. До Сент-Жюстина его подбросил Франсуа-Ксавье Латюлип. В Сент-Жюстине Бержерон навестил знакомую девушку, работающую в привокзальной гостинице, и когда уходил через черный ход, увидел, что к гостинице подкатил «форд», а из него сержант и Лабель вытащили Мариуса. Мариус был в наручниках, и на ночь его заперли в одном из номеров.
Все утро в лавку Друэна спешили посетители с новыми вестями. Одна женщина будто бы слышала ночью выстрел и утверждала, что Мариус убит. Когда ей сказали, что он жив, она продолжала настаивать, что, значит, он ранен, так как на дороге возле своего дома она видела пятна крови. Друэн говорил, что он, конечно, ничего не знает, но думает, что без топографов тут не обошлось. Их прислало правительство, а если правительство за что берется, добра не жди. Потом пришел Френетт и сообщил, что разговаривал с отцом Бобьеном. Священник сказал ему, что знает, кто донес полиции, где прячется Мариус.
Когда почти в полдень в лавку зашел за почтой Атанас, все начали переглядываться, но заговорил с ним один Друэн. Атанас сразу догадался, что стряслось, и лицо его заострилось от гнева, он взял письма, повернулся и вышел. Сев в коляску, он стегнул лошадь и двинулся домой. Но тут заметил, что со своего крыльца спускается ему навстречу отец Бобьен.
Атанас придержал лошадь и оглянулся. Он увидел, что все высыпали из лавки и, стоя у бензоколонки, наблюдают за ним.
Лицо священника было сурово.
— Вам лучше пройти ко мне, господин Таллар. Атанас по-прежнему натягивал вожжи.
— Не вижу необходимости, отец.
Священник подошел к коляске и остановился, он держался очень прямо, одна рука касалась креста на груди, другая была опущена.
— Я думаю, вы знаете, что полиция арестовала Мариуса? Его схватили, как преступника, в вашей же роще,— в голосе отца Бобьена звучало сдержанное негодование.— Вот к чему привела ваша дружба с иностранцами, господин Таллар! Это миссис Метьюн сообщила полиции, где ваш сын.
Атанас вспыхнул от гнева. Не может быть! Но тут же вспомнил, что дети видели Мариуса в кленовой роще. Наверно, они заметили, что он вышел из сахароварни.
— Неужели вам нужны еще какие-то доказательства того, что я был прав? Вы разрешили Полю играть с английскими детьми. Вы сами водите дружбу с англичанами. Теперь вы довольны?
Атанас снова оглянулся. Перед лавкой, наблюдая за их разговором, собралось уже не меньше двадцати человек.
— Я намерен защищать мой приход, господин Таллар,— медленно произнес священник.— То, что случилось сегодня ночью, только начало событий, которые нас ждут, если дать вам волю. Так вот, слушайте. Я требую, чтобы вы отказались от своего плана строить здесь фабрику. Я требую, чтобы вы вернулись в лоно церкви и вели себя как подобает христианину.
От ярости у Атанаса перехватило дыхание.
— Я не желаю вас слушать! Да кто вы такой, чтобы мне приказывать?
Крупные костяшки пальцев священника побелели от напряжения, так он сжал край коляски.
— Хорошо, господин Таллар! Я сделал все, что мог!— не спуская глаз с лица Атанаса, он повел головой в сторону лавки.— Вон те люди — мои прихожане, они видят нас. Они не дураки. Они знают гораздо больше, чем вы думаете. Они ждут, чем все кончится.
Крепко стиснув губы, Атанас в упор смотрел в грозное лицо священника.
— В воскресенье,— ровным голосом продолжал отец Бобьен,— я, не называя имен, расскажу своей пастве всю правду о вас. Я скажу им, что больше вас нельзя считать добрым католиком. Скажу, что вы дурной человек и служите дурным примером. Я предостерегу их, чтобы они не имели с вами никаких дел.
Каждый избиратель в нашем избирательном округе будет знать, что вы отказываетесь от причастия в нашей церкви. Они узнают, что Бог не даст им благословения, если они изберут такого, как вы, представлять их интересы в парламенте. Думаю, вы не хуже меня понимаете, чем это вам грозит, господин Таллар?— он остановился.— Готовы ли вы сделать выбор?
Атанас почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо, он судорожно сжал в руке хлыст.
— Я не позволю так разговаривать со мной!— закричал он.— Слышите? Не позволю!
Он взмахнул хлыстом, наблюдавшие за ними увидели, как дернулось плечо Атанаса, и замерли, ожидая, что вот сейчас он ударит священника. Отец Бобьен стоял неподвижно и смотрел Атанасу в лицо. Все еще держа хлыст над головой, Атанас процедил сквозь зубы:
— Никто в этом приходе не смел так разговаривать с Талларами! Никто за двести лет! Прочь от меня! Не лезьте в мои дела, не то...
Молниеносным движением он с силой стегнул хлыстом лошадь. Кобыла встала на дыбы, потом рванулась вперед и пустилась в галоп, а Таллар пригнулся, натягивая поводья. Когда они приблизились к дому, лошадь перешла на рысь. На ее гнедом крупе длинной уродливой полосой вздулся рубец от удара.
Распрягая лошадь, Атанас принял решение. Нельзя больше оставаться в зависимости от таких, как отец Бобьен. Хватит с него разговоров, которые священник вел с ним все лето! Это решение зрело в Атанасе с тех пор, как умерла его первая жена. Хватит сидеть между двух стульев, с таким положением надо кончать навсегда! Он никому не позволит собой командовать.
24
К вечеру того же дня капитан Ярдли медленно брел домой из деревни, не замечая ничего вокруг. Он свернул на дорожку, ведущую к его крыльцу, и когда, прихрамывая, стал подниматься по ступенькам, чуть не споткнулся о Дафну и Хетер, которые играли на веранде с детской тележкой. Хетер, толкая тележку сзади, катала Дафну по веранде, и коляска оглушительно гремела. Девочки бросили игру и заговорили с дедом.
Он пробормотал в ответ что-то невнятное, прошел в дом и стал подниматься в комнату дочери.
Дженит сидела у окна и читала рассказ в «Сатерди Ивнинг Пост». Ярдли терпеть не мог траура на женщинах, и ему казалось, что дочь в черном платье и в черных чулках выглядит просто усохшей. По его мнению, она постарела за этот месяц лет на десять. Губы вытянулись в ниточку, строгие складки в углах рта углубились, нос от этого казался длинным и надменным.
Ярдли сел на кровать и опустил глаза в пол.
— Дженит! Я должен спросить тебя кое о чем. Дженит закрыла журнал и сжалась. Весь последний
месяц она упорно молчала. Если и плакала, то только одна, по ночам. На панихиде по мужу в Монреале, куда Ярдли ездил вместе с ней, она сохраняла то же ледяное спокойствие, которое так напугало ее отца, когда пришло сообщение о гибели Харви.
— Я хочу кое о чем спросить тебя, Дженит,— повторил он.— Может, все это только слухи. Но я должен увериться! — Некоторое время он постукивал ногой по полу, потом поднял худое лицо и посмотрел прямо в глаза дочери.— Это ты сказала полиции, где искать сына Таллара?
Глаза Дженит широко раскрылись, и она вызывающе бросила:
— Значит, его все-таки нашли?
Ярдли продолжал смотреть на дочь, и глаза его медленно наливались слезами.
— А почему, собственно, нельзя было сказать? Они из полиции, я отвечала на их вопросы.— Дженит говорила резко и громко.— Почему эти местные могут отсиживаться, когда идет война? Харви не отсиживался.
Злоба и непримиримость, звучавшие в ее голосе, больно резанули Ярдли.
— Что на тебя нашло, дочка?— тихо спросил он.
— Он же предатель,— сказала Дженит.— Предатель, и все.
— Ты не понимаешь здешних людей. И никогда не пыталась понять.
— Я понимаю одно, то, о чем забыл ты! Если ^АЫ дадим таким людям волю, мы проиграем войну! И поделом бы им! Вот пришли бы сюда немцы, тогда бы они узнали!
Ярдли смотрел дочери прямо в глаза.
— Но они же наши соседи, Дженит!
— Мне они не соседи!
— Они славные люди, очень славные.
— Я думала, после того, что случилось с тобой на войне...-— Дженит прикусила губу.— Порядочные люди жертвуют своей жизнью, а они...— она растравляла себя все сильней, и на лице ее выступила краска.— Я видеть не могу, как все с ними нянчатся! Пора призвать их к порядку!
Ярдли сокрушенно покачал головой:
— Дочка, дочка! Что ты говоришь? Где ты такому научилась?
Дженит покраснела еще гуще и плотно сжала губы.
— Мне просто не верится, что ты можешь так говорить! Видать, ты повторяешь чушь, придуманную разными надутыми дураками, которые набивают себе цену. Нет, Дженит, больше я не хочу этого слышать.
— Если в тебе не осталось ни капли патриотизма...— Дженит замолчала и снова прикусила губу.
Ярдли снял очки и вытер глаза. Потом медленно протер очки кончиком галстука. Тихим, печальным голосом он проговорил:
— Ты поступила нехорошо, Дженит. Не по-людски. Даже войной твой поступок не оправдаешь.
Он снова надел очки и медленно заправил дужки за большие уши. Дженит продолжала сурово смотреть на отца, но во взгляде ее уже не было прежней злобы, скорее в нем читалась непреклонная уверенность в своей правоте. Понимая, что говорить с ней бесполезно, Ярдли поднялся, хромая, прошел к двери, вышел из комнаты и спустился вниз. Слезы все еще стояли у него в глазах, и, когда он опять вдохнул жаркий, летний воздух, его охватило ощущение такой пустоты на душе, какого он никогда еще не испытывал. Что-то он утратил. Он не мог бы сказать, что именно, только чувствовал: он лишился чего-то, что привык считать своим.
25
Полю было страшно. В доме что-то случилось, он ничего не мог понять, но видел, что к ним пришла беда. Жюльенна плакала, мать плакала, отец на всех кричал. А сейчас, неизвестно почему, они с отцом ехали на поезде в Монреаль.
Поль сидел на краешке сиденья, и ноги его болтались, не доставая до пола. Он был одет в парадный костюм и изо всех сил старался не измазать руки о покрытую сажей обивку дивана. Напротив отец читал газету. Последние полчаса он не отрывал от газеты глаз, а Поль сидел очень прямо, болтая ногами, время от времени поворачивал голову и смотрел в окно, чувствуя себя брошенным.
Но вот отец сложил газету, опустил ее на диван, и Поль понял, что наступил важный момент. Атанас откашлялся, поглядел на сына, и на его постаревшем лице появилась улыбка, он постарался подбодрить мальчика, но неудачно:
— Поль, ты уже большой и должен кое-что узнать. Ты понимаешь, что случилось с Мариусом?
Поль знал, что произошло, но знал не от отца. В доме намеренно не упоминали имени брата, и от этого все, что происходило, казалось неестественным и зловещим.
— С Мариусом все благополучно,— сказал Атанас, стараясь говорить как можно убедительнее. Он досадовал, что не умеет разговаривать с детьми так, как Ярдли.— Мариус не сделал ничего плохого. Не беспокойся, пожалуйста, о нем, с ним все в порядке.
Поль смотрел на ноги, они не доставали до полу и вздрагивали от толчков поезда. Он чувствовал себя виноватым, ему чудилось, что отец ждет от него непонятно чего, а он мог только тихо спросить, что же произошло с братом.
Атанас принужденно засмеялся.
— Он скоро станет солдатом. Мы можем им гордиться.
— Но, папа, он же не хотел быть солдатом!
— Ничего, теперь все пойдет иначе. Вот наденет форму — и ему понравится.
Атанас хотел перевести разговор на другую тему, но едва попытался, как начал путаться. Взгляд сына не давал ему отвлечься.
— Ты, вероятно, удивляешься, почему так неожиданно отправились в город?— спросил он, улыбаясь.
— Да, папа.
— Ну уж так и быть, я тебе скажу. Мы едем принимать другую веру.
По глазам Поля он увидел, что тот ничего не понял. Пропасть между ним и сыном, казалось, все увеличивалась.
— Понимаешь, Поль, во всем мире люди ходят в разные церкви. Самые разные. Каждый должен иметь какую-то одну веру. Нам с тобой надо веру переменить. Вот мы и едем в город.— Новая мысль пришла ему в голову, и он поспешно добавил:—Понимаешь, в будущем году мы все равно переедем в город. Значит, нам надо выбрать себе в городе церковь, правда? Не можем же мы по воскресеньям ездить в Сен-Марк к мессе?
Поль по-прежнему смотрел в пол. Пол был грязный, заляпанный табачным соком, который выплескивался из плевательницы.
Атанас продолжал:
— Давай я тебе все объясню. Видишь ли, осенью ты пойдешь в школу, в английскую. Не беспокойся, англичанином от этого ты не станешь. Ты француз и всегда должен это помнить. Но только... больше ты не будешь католиком.
Поль все смотрел на свои ноги.
— А что скажет отец Бобьен? Атанас снова заставил себя улыбнуться.
— Когда мы сделаемся протестантами, ему будет нечего сказать,— и быстро продолжал: — В новой школе ты будешь изучать разные науки. Ты станешь,— он взмахнул рукой в сторону окна, словно хотел призвать в поддержку все, что их окружало,— совсем иным, чем здешние люди.
— И все узнают, что мы... что мы...
— Что мы — что?— Атанас нагнулся к сыну и положил руку ему на колено.
— Не католики? Атанас пожал плечами.
— Ну... конечно, узнают. В Сен-Марке всегда все обо всех знают. Но это неважно. Я напишу епископу, а может, и отцу Бобьену и сообщу им, что мы отрекаемся от католической веры,— он заметил в глазах Поля слезы.— Не беспокойся. Ты и я — мы не такие, как все.
— А я... я не попаду в ад, папа? Атанас опять деланно рассмеялся.
— Конечно, не попадешь.
— Но я думал...
— Послушай, Поль. Все это совсем не так, как ты себе представляешь. Ты же не считаешь, что Бог отправит в ад такого хорошего человека, как капитан Ярдли, правда? А ведь капитан не католик.
Поезд гремел на стыках, Атанас откинулся на спинку дивана и посмотрел на сына. Хотел бы он сам быть уверенным в своей правоте, ведь теперь, когда гнев на священника улегся, он так волновался, что едва мог усидеть спокойно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Мариус спал, когда английский сержант и француз в штатском осветили его электрическими фонариками. Он попытался вскочить и спрятаться в темноту. Один фонарик погас, но другой, словно внимательный глаз, метнулся за ним; Мариус запутался ногами в спальном мешке и понял, что все пропало. Он высунулся из мешка и, полулежа, оперся на локти.
Голос из темноты проговорил по-английски:
— Так и есть, он самый!
Мариус втянул в себя воздух и снова попробовал убрать голову в тень. Фонарь слепил его, он ничего не видел. Луч двинулся за ним, и Мариус прикрыл глаза рукой.
Голос скомандовал:
— Вставай!
Пришлось подчиниться. Мариус вылез из мешка, молча поднялся, сел на скамейку и надел башмаки. В полосе света появилась рука, протягивающая ему пиджак: — И пиджак забери! Пригодится! Тебя ждет небольшая прогулка.
Мариус взял пиджак. Наконец луч фонаря немного отклонился в сторону, и когда расширенные зрачки юноши привыкли к полутьме, он различил силуэты двух мужчин. Тот, что был в форме, казался большим и крутым на расправу. Он-то и светил на Мариуса. Сейчас этот человек прислонился к двери и поигрывал фонариком, так что луч света медленно плясал по стенам.
Мариус выпрямился и надел шляпу.
— Сколько времени?— спросил он.
Никто не ответил. Мариус оглянулся и увидел Ла-беля, который стоял в квадрате лунного света, падающего из окошка.
— Не вздумай дурить, и тебя не тронут,— сказал Лабель по-французски.
Мариус смотрел на него во все глаза. Вот оно, последнее унижение. Один из арестовавших его — француз! Когда Мариус поравнялся с дверью, сержант схватил его за руку, и не успел Мариус сообразить, что происходит, как на его запястье защелкнулись наручники.
— Будь, ты проклят, негодяй,— выругался Мариус.
Он рванулся ударить сержанта, но их руки поднялись вместе. Потом медленно и без усилия сержант заставил Мариуса опустить руку. С другого бока подошел Лабель и тоже взял Мариуса за локоть, а сам распахнул дверь. Сержант и француз вытолкнули Мариуса наружу, и всех троих залил лунный свет.
Они стояли на открытом месте посреди кленовой рощи, и Мариус, закованный в наручники, зажатый с двух сторон, старался дышать ровно и бесшумно, хотя его грудь распирало от бешенства. Враги его двинулись вперед и так рванули Мариуса, что он споткнулся и чуть не упал.
— Идем, идем,— сказал Лабель.— Смотри не дури!
Мариус неуклюже поднялся, глаза его горели от злости. Через темную от теней рощу они прошли к спуску с холма и зашагали вниз по тропе, бегущей вдоль полей. На фоне просторного, залитого лунным светом склона три фигуры казались маленькими черными точками.
23
На следующее утро об аресте Мариуса знал весь приход. Икадам Друэн среди ночи проснулась, разбуженная шумом автомобиля перед лавкой, она встала и подошла к окну посмотреть, что происходит. В отъезжающем «форде» сидели сержант и Лабель, а между ними какой-то человек, в котором по надвинутой шляпе лавочница узнала Мариуса. Видел Мариуса и один из Бержеронов. Он допоздна играл у Друэна в шашки и ушел, когда лавку уже закрывали. До Сент-Жюстина его подбросил Франсуа-Ксавье Латюлип. В Сент-Жюстине Бержерон навестил знакомую девушку, работающую в привокзальной гостинице, и когда уходил через черный ход, увидел, что к гостинице подкатил «форд», а из него сержант и Лабель вытащили Мариуса. Мариус был в наручниках, и на ночь его заперли в одном из номеров.
Все утро в лавку Друэна спешили посетители с новыми вестями. Одна женщина будто бы слышала ночью выстрел и утверждала, что Мариус убит. Когда ей сказали, что он жив, она продолжала настаивать, что, значит, он ранен, так как на дороге возле своего дома она видела пятна крови. Друэн говорил, что он, конечно, ничего не знает, но думает, что без топографов тут не обошлось. Их прислало правительство, а если правительство за что берется, добра не жди. Потом пришел Френетт и сообщил, что разговаривал с отцом Бобьеном. Священник сказал ему, что знает, кто донес полиции, где прячется Мариус.
Когда почти в полдень в лавку зашел за почтой Атанас, все начали переглядываться, но заговорил с ним один Друэн. Атанас сразу догадался, что стряслось, и лицо его заострилось от гнева, он взял письма, повернулся и вышел. Сев в коляску, он стегнул лошадь и двинулся домой. Но тут заметил, что со своего крыльца спускается ему навстречу отец Бобьен.
Атанас придержал лошадь и оглянулся. Он увидел, что все высыпали из лавки и, стоя у бензоколонки, наблюдают за ним.
Лицо священника было сурово.
— Вам лучше пройти ко мне, господин Таллар. Атанас по-прежнему натягивал вожжи.
— Не вижу необходимости, отец.
Священник подошел к коляске и остановился, он держался очень прямо, одна рука касалась креста на груди, другая была опущена.
— Я думаю, вы знаете, что полиция арестовала Мариуса? Его схватили, как преступника, в вашей же роще,— в голосе отца Бобьена звучало сдержанное негодование.— Вот к чему привела ваша дружба с иностранцами, господин Таллар! Это миссис Метьюн сообщила полиции, где ваш сын.
Атанас вспыхнул от гнева. Не может быть! Но тут же вспомнил, что дети видели Мариуса в кленовой роще. Наверно, они заметили, что он вышел из сахароварни.
— Неужели вам нужны еще какие-то доказательства того, что я был прав? Вы разрешили Полю играть с английскими детьми. Вы сами водите дружбу с англичанами. Теперь вы довольны?
Атанас снова оглянулся. Перед лавкой, наблюдая за их разговором, собралось уже не меньше двадцати человек.
— Я намерен защищать мой приход, господин Таллар,— медленно произнес священник.— То, что случилось сегодня ночью, только начало событий, которые нас ждут, если дать вам волю. Так вот, слушайте. Я требую, чтобы вы отказались от своего плана строить здесь фабрику. Я требую, чтобы вы вернулись в лоно церкви и вели себя как подобает христианину.
От ярости у Атанаса перехватило дыхание.
— Я не желаю вас слушать! Да кто вы такой, чтобы мне приказывать?
Крупные костяшки пальцев священника побелели от напряжения, так он сжал край коляски.
— Хорошо, господин Таллар! Я сделал все, что мог!— не спуская глаз с лица Атанаса, он повел головой в сторону лавки.— Вон те люди — мои прихожане, они видят нас. Они не дураки. Они знают гораздо больше, чем вы думаете. Они ждут, чем все кончится.
Крепко стиснув губы, Атанас в упор смотрел в грозное лицо священника.
— В воскресенье,— ровным голосом продолжал отец Бобьен,— я, не называя имен, расскажу своей пастве всю правду о вас. Я скажу им, что больше вас нельзя считать добрым католиком. Скажу, что вы дурной человек и служите дурным примером. Я предостерегу их, чтобы они не имели с вами никаких дел.
Каждый избиратель в нашем избирательном округе будет знать, что вы отказываетесь от причастия в нашей церкви. Они узнают, что Бог не даст им благословения, если они изберут такого, как вы, представлять их интересы в парламенте. Думаю, вы не хуже меня понимаете, чем это вам грозит, господин Таллар?— он остановился.— Готовы ли вы сделать выбор?
Атанас почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо, он судорожно сжал в руке хлыст.
— Я не позволю так разговаривать со мной!— закричал он.— Слышите? Не позволю!
Он взмахнул хлыстом, наблюдавшие за ними увидели, как дернулось плечо Атанаса, и замерли, ожидая, что вот сейчас он ударит священника. Отец Бобьен стоял неподвижно и смотрел Атанасу в лицо. Все еще держа хлыст над головой, Атанас процедил сквозь зубы:
— Никто в этом приходе не смел так разговаривать с Талларами! Никто за двести лет! Прочь от меня! Не лезьте в мои дела, не то...
Молниеносным движением он с силой стегнул хлыстом лошадь. Кобыла встала на дыбы, потом рванулась вперед и пустилась в галоп, а Таллар пригнулся, натягивая поводья. Когда они приблизились к дому, лошадь перешла на рысь. На ее гнедом крупе длинной уродливой полосой вздулся рубец от удара.
Распрягая лошадь, Атанас принял решение. Нельзя больше оставаться в зависимости от таких, как отец Бобьен. Хватит с него разговоров, которые священник вел с ним все лето! Это решение зрело в Атанасе с тех пор, как умерла его первая жена. Хватит сидеть между двух стульев, с таким положением надо кончать навсегда! Он никому не позволит собой командовать.
24
К вечеру того же дня капитан Ярдли медленно брел домой из деревни, не замечая ничего вокруг. Он свернул на дорожку, ведущую к его крыльцу, и когда, прихрамывая, стал подниматься по ступенькам, чуть не споткнулся о Дафну и Хетер, которые играли на веранде с детской тележкой. Хетер, толкая тележку сзади, катала Дафну по веранде, и коляска оглушительно гремела. Девочки бросили игру и заговорили с дедом.
Он пробормотал в ответ что-то невнятное, прошел в дом и стал подниматься в комнату дочери.
Дженит сидела у окна и читала рассказ в «Сатерди Ивнинг Пост». Ярдли терпеть не мог траура на женщинах, и ему казалось, что дочь в черном платье и в черных чулках выглядит просто усохшей. По его мнению, она постарела за этот месяц лет на десять. Губы вытянулись в ниточку, строгие складки в углах рта углубились, нос от этого казался длинным и надменным.
Ярдли сел на кровать и опустил глаза в пол.
— Дженит! Я должен спросить тебя кое о чем. Дженит закрыла журнал и сжалась. Весь последний
месяц она упорно молчала. Если и плакала, то только одна, по ночам. На панихиде по мужу в Монреале, куда Ярдли ездил вместе с ней, она сохраняла то же ледяное спокойствие, которое так напугало ее отца, когда пришло сообщение о гибели Харви.
— Я хочу кое о чем спросить тебя, Дженит,— повторил он.— Может, все это только слухи. Но я должен увериться! — Некоторое время он постукивал ногой по полу, потом поднял худое лицо и посмотрел прямо в глаза дочери.— Это ты сказала полиции, где искать сына Таллара?
Глаза Дженит широко раскрылись, и она вызывающе бросила:
— Значит, его все-таки нашли?
Ярдли продолжал смотреть на дочь, и глаза его медленно наливались слезами.
— А почему, собственно, нельзя было сказать? Они из полиции, я отвечала на их вопросы.— Дженит говорила резко и громко.— Почему эти местные могут отсиживаться, когда идет война? Харви не отсиживался.
Злоба и непримиримость, звучавшие в ее голосе, больно резанули Ярдли.
— Что на тебя нашло, дочка?— тихо спросил он.
— Он же предатель,— сказала Дженит.— Предатель, и все.
— Ты не понимаешь здешних людей. И никогда не пыталась понять.
— Я понимаю одно, то, о чем забыл ты! Если ^АЫ дадим таким людям волю, мы проиграем войну! И поделом бы им! Вот пришли бы сюда немцы, тогда бы они узнали!
Ярдли смотрел дочери прямо в глаза.
— Но они же наши соседи, Дженит!
— Мне они не соседи!
— Они славные люди, очень славные.
— Я думала, после того, что случилось с тобой на войне...-— Дженит прикусила губу.— Порядочные люди жертвуют своей жизнью, а они...— она растравляла себя все сильней, и на лице ее выступила краска.— Я видеть не могу, как все с ними нянчатся! Пора призвать их к порядку!
Ярдли сокрушенно покачал головой:
— Дочка, дочка! Что ты говоришь? Где ты такому научилась?
Дженит покраснела еще гуще и плотно сжала губы.
— Мне просто не верится, что ты можешь так говорить! Видать, ты повторяешь чушь, придуманную разными надутыми дураками, которые набивают себе цену. Нет, Дженит, больше я не хочу этого слышать.
— Если в тебе не осталось ни капли патриотизма...— Дженит замолчала и снова прикусила губу.
Ярдли снял очки и вытер глаза. Потом медленно протер очки кончиком галстука. Тихим, печальным голосом он проговорил:
— Ты поступила нехорошо, Дженит. Не по-людски. Даже войной твой поступок не оправдаешь.
Он снова надел очки и медленно заправил дужки за большие уши. Дженит продолжала сурово смотреть на отца, но во взгляде ее уже не было прежней злобы, скорее в нем читалась непреклонная уверенность в своей правоте. Понимая, что говорить с ней бесполезно, Ярдли поднялся, хромая, прошел к двери, вышел из комнаты и спустился вниз. Слезы все еще стояли у него в глазах, и, когда он опять вдохнул жаркий, летний воздух, его охватило ощущение такой пустоты на душе, какого он никогда еще не испытывал. Что-то он утратил. Он не мог бы сказать, что именно, только чувствовал: он лишился чего-то, что привык считать своим.
25
Полю было страшно. В доме что-то случилось, он ничего не мог понять, но видел, что к ним пришла беда. Жюльенна плакала, мать плакала, отец на всех кричал. А сейчас, неизвестно почему, они с отцом ехали на поезде в Монреаль.
Поль сидел на краешке сиденья, и ноги его болтались, не доставая до пола. Он был одет в парадный костюм и изо всех сил старался не измазать руки о покрытую сажей обивку дивана. Напротив отец читал газету. Последние полчаса он не отрывал от газеты глаз, а Поль сидел очень прямо, болтая ногами, время от времени поворачивал голову и смотрел в окно, чувствуя себя брошенным.
Но вот отец сложил газету, опустил ее на диван, и Поль понял, что наступил важный момент. Атанас откашлялся, поглядел на сына, и на его постаревшем лице появилась улыбка, он постарался подбодрить мальчика, но неудачно:
— Поль, ты уже большой и должен кое-что узнать. Ты понимаешь, что случилось с Мариусом?
Поль знал, что произошло, но знал не от отца. В доме намеренно не упоминали имени брата, и от этого все, что происходило, казалось неестественным и зловещим.
— С Мариусом все благополучно,— сказал Атанас, стараясь говорить как можно убедительнее. Он досадовал, что не умеет разговаривать с детьми так, как Ярдли.— Мариус не сделал ничего плохого. Не беспокойся, пожалуйста, о нем, с ним все в порядке.
Поль смотрел на ноги, они не доставали до полу и вздрагивали от толчков поезда. Он чувствовал себя виноватым, ему чудилось, что отец ждет от него непонятно чего, а он мог только тихо спросить, что же произошло с братом.
Атанас принужденно засмеялся.
— Он скоро станет солдатом. Мы можем им гордиться.
— Но, папа, он же не хотел быть солдатом!
— Ничего, теперь все пойдет иначе. Вот наденет форму — и ему понравится.
Атанас хотел перевести разговор на другую тему, но едва попытался, как начал путаться. Взгляд сына не давал ему отвлечься.
— Ты, вероятно, удивляешься, почему так неожиданно отправились в город?— спросил он, улыбаясь.
— Да, папа.
— Ну уж так и быть, я тебе скажу. Мы едем принимать другую веру.
По глазам Поля он увидел, что тот ничего не понял. Пропасть между ним и сыном, казалось, все увеличивалась.
— Понимаешь, Поль, во всем мире люди ходят в разные церкви. Самые разные. Каждый должен иметь какую-то одну веру. Нам с тобой надо веру переменить. Вот мы и едем в город.— Новая мысль пришла ему в голову, и он поспешно добавил:—Понимаешь, в будущем году мы все равно переедем в город. Значит, нам надо выбрать себе в городе церковь, правда? Не можем же мы по воскресеньям ездить в Сен-Марк к мессе?
Поль по-прежнему смотрел в пол. Пол был грязный, заляпанный табачным соком, который выплескивался из плевательницы.
Атанас продолжал:
— Давай я тебе все объясню. Видишь ли, осенью ты пойдешь в школу, в английскую. Не беспокойся, англичанином от этого ты не станешь. Ты француз и всегда должен это помнить. Но только... больше ты не будешь католиком.
Поль все смотрел на свои ноги.
— А что скажет отец Бобьен? Атанас снова заставил себя улыбнуться.
— Когда мы сделаемся протестантами, ему будет нечего сказать,— и быстро продолжал: — В новой школе ты будешь изучать разные науки. Ты станешь,— он взмахнул рукой в сторону окна, словно хотел призвать в поддержку все, что их окружало,— совсем иным, чем здешние люди.
— И все узнают, что мы... что мы...
— Что мы — что?— Атанас нагнулся к сыну и положил руку ему на колено.
— Не католики? Атанас пожал плечами.
— Ну... конечно, узнают. В Сен-Марке всегда все обо всех знают. Но это неважно. Я напишу епископу, а может, и отцу Бобьену и сообщу им, что мы отрекаемся от католической веры,— он заметил в глазах Поля слезы.— Не беспокойся. Ты и я — мы не такие, как все.
— А я... я не попаду в ад, папа? Атанас опять деланно рассмеялся.
— Конечно, не попадешь.
— Но я думал...
— Послушай, Поль. Все это совсем не так, как ты себе представляешь. Ты же не считаешь, что Бог отправит в ад такого хорошего человека, как капитан Ярдли, правда? А ведь капитан не католик.
Поезд гремел на стыках, Атанас откинулся на спинку дивана и посмотрел на сына. Хотел бы он сам быть уверенным в своей правоте, ведь теперь, когда гнев на священника улегся, он так волновался, что едва мог усидеть спокойно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55