Как будто гнев и волнение перечеркнули все спокойные месяцы его поправки. Видать, Хетер и Полю придется помучиться с теми же предрассудками, которые оказались непосильны для отца Поля! В случае с Атанасом была по крайней мере причина: на него ополчились его соплеменники, отстаивая легенду, сложенную его нацией о себе самой, а Ярдли не сомневался, что легенду люди всегда предпочитают реальности. Вот, значит, как Дже-нит относится к Полю. До чего огорчительно! Даже думать об этом невыносимо.
Откинув голову на подушку, Ярдли немного подремал. В комнате и за окном воздух был неподвижен. Открыв глаза, он заметил, что тени удлинились, теперь он забыл и про Поля, и про Хетер, и про Дженит. Один в кресле у окна, из которого можно было достать рукой до верхушки липы, росшей рядом, Ярдли словно витал в облаках своих мыслей. Глядя поверх липы на гавань, он думал о том, что от острова Георга уже легла на воду тень. Или ему это только мерещится? На самом-то деле отсюда ведь этого не видно. И вообще его окно выходит на гавань с другой стороны, в этот час тень от острова не увидишь.
Но, должно быть, уже поздно. Наверно, время близится к обеду. В траве под окном запел дрозд. Гнездо было совсем рядом под карнизом, и по утрам дрозд часто будил Ярдли, когда кормил только что вылупившихся птенцов. Надо бы достать часы да посмотреть, который час,— не иначе, скоро обед. Хетер наденет зеленое платье, его любимое; сказано, наденет специально для деда, но, понятное дело, не для него, а для Поля. Она становится интересной женщиной. И научилась одеваться там, в своем Нью-Йорке. Ярдли хмыкнул. Мать до сих пор в ужасе от ее нарядов.
В кресле было покойно. Бывает, когда апатия — самое милое дело. Как-то на Востоке один китаец все уговаривал его попробовать покурить опиум. Он тогда отказался, а жаль: по словам китайца выходило, что, накурившись этого зелья, впадаешь в такую же дремоту, как сейчас. Покой, исполненный смысла. Все вокруг видится так ясно и свежо, точно камни на дне при тихой воде в раннее утро. Ноздри Ярдли ширились от оживших в памяти запахов. К аромату разогретого на солнце клевера, что рос в долине, где он родился, примешивался солоноватый запах крабьих панцирей, долетавший, бывало, с пристани, находившейся в полумиле от дома. В те дни жилось трудно; хотя жаловаться, положим, грех, о здоровье никто даже не задумывался, но жизнь была скудная, тупая. Вот в море — другое дело: чувствуешь под ногами, что корабль живой, напрягаешься весь, когда ведешь его сквозь шторм, привыкаешь к нему, как к родному, он тебя испытывает, ты его. Но и в море тоже жизнь была тупая. Сейчас хорошо вспоминать да делать вид, будто в море так уж тебе нравилось. А солонина протухшая, один жир! Ее, бывало, в рот не возьмешь, только уж когда чуешь, что умираешь с голоду. А капитаны, с кем он плавал первые годы? Они драли с матросов три шкуры, не раз случалось, доводили человека до того, что он и за борт прыгал. Жестокие были, чего говорить, хотя тогда обозвать тех капитанов жестокими никому бы и в голову не пришло, ведь на берегу-то они из церкви не вылезали. Когда он в первый раз попал в море, ему было всего пятнадцать, помощник капитана иначе как «сукин сын» его не называл и на мачту посылал таким пинком, что задница немела. Но, видать, это было исстари заведено, да и наверху, на мачте, даже лучше, чем внизу, работы меньше. И ведь тот же помощник капитана, если на него стих находил, мог битый час читать наизусть пророка Исайю. Случилось раз, другой помощник капитана до того загонял одного бедолагу, что тот рехнулся со страху и сиганул с реи брам-стеньги в море, да еще в шторм, когда волны горой вздымались, так старый капитан Ханс отслужил над ним заупокойную, и голос у него даже не дрогнул, хоть сами замучили человека. А он-то, Ярдли, как вел себя в первый год, когда стал вторым помощником? Ему теперь и вспоминать не хочется. Трахнул раз матроса по голове деревянной бадьей, в другой раз на глазах у старого капитана пригвоздил кого-то кулаками к палубе, Правда, он никогда не требовал такого, с чем сам бы не справился, но теперь, на старости лет, ясно, что это не резон. Ведь что одним раз плюнуть, другим не под силу. Но если бы он не был крут с матросами, они бы его сломили. Так уж повелось. Видать, такова жизнь человеческая. Не хочется этого признавать, но если уж на то пошло, обычный человек всегда с одинаковой легкостью может поступить и хорошо, и плохо. В ушах Ярдли снова зазвучал голос этого закоренелого негодяя, старого Ханса, как он, сукин сын, читал тогда заупокойную; «Бог дал, бог и взял, благословим имя Господне!» А может, всему виной было невежество, и его собственное, и других. Вот и вспомнишь в который раз слова Христа: «ибо не знают, что делают» 1. Видать, в эти слова Христос хотел много
1 Евангелие от Луки, 23:34.
вложить, иначе не приберег бы их напоследок. Занятно, что он, Ярдли, никогда об этом раньше не дуь&ам. Христос-то, выходит, перед самой смертью предостерег, что от людей хорошего ждать нечего. Ярдпм всегда считал, что если бы людям было предопределено знать, что они творят, их наделили бы для этого особым органом чувств.
Удивительно, до чего жизнь человеческая похожа на путь корабля, который плывет и плывет, а погода все меняется. Сентиментальная мысль, подумал он, но ведь так и есть. В детстве всему дивишься, в двадцать лет все решаешь силой, гордишься мускулами, в тридцать — главное честолюбие, в сорок приходит осмотрительность, бывает, наваливается немало грязной работы, а уж потом, если довелось дожить до старости, мягчеешь. Коли есть талант да смелость, размышлял Ярдли, то от жизни можно получить столько, всего и не перечислишь, главное, надо благодарно относиться к тому, что тебя окружает. Но без знаний, конечно, никуда, без них красоты не оценишь. Он научился видеть красоту уже на склоне лет и теперь не может вдосталь на нее насмотреться. А красоту надо уметь понимать. Взять хотя бы картины, краски или тонкое стекло.
В последние годы Ярдли разрешили пользоваться библиотекой Дальхаузи, он еще недавно захаживал туда. В библиотеке ему открылось многое, чем он не мог наслаждаться, когда был моложе. Не мог, потому что ничего не понимал. Еще прошлой зимой, за неделю до болезни, ему попалась книжка про шведское и богемское стекло, в ней было полно фотографий. И оказалось, дай только волю воображению, очертания одной какой-нибудь вазы могут доставить бесконечное удовольствие. Тот старый китаец, склонявший его покурить опиум, пробовал разбудить в нем интерес к акварельным рисункам и к чашам для риса. Но тогда Ярдли стыдно было обращать внимание на вещи хоть и красивые, но бесполезные, ведь его воспитывали в строгости. И еще вот что — Ярдли улыбнулся своим воспоминаниям,— он немного презирал все эти пустяки хотя бы потому, что был сильный и мог прибить китайца одной рукой. Ведь казалось, стоит распустить слюни над такими безделками, станешь слабаком, и в следующем рейсе, если попадется среди матросов какой-нибудь прохвост, не успеешь врезать ему правым хуком. Так что, посмотрев на китайские рисунки, он вернулся на корабль, напился вечером со вторым помощником, сошел на берег и затеял драку с какими-то матросами с бостонского судна, а на следующий день ушел в море с разбитой челюстью, и голова у него разламывалась с похмелья.
Но теперь ему все интересно, чудеса окружают его со всех сторон, он растворяется в них, и без всякой горечи, без сожаления, хочет только одного: любоваться ими чуть подольше. А почему бы, собственно, и нет? Ведь если быть осторожным, болезнь отпустит его. В библиотеке Дальхаузи все так добры к нему. Он познакомился с одним профессором из университета. Тот прямо влюблен в корабли, и Ярдли, видать, показался ему человеком интересным. Во всяком случае, этот профессор допустил его даже в лабораторию к приборам. Он и звезды смог рассматривать в телескоп, видел кольца Сатурна, горы и кратеры на Луне, а когда повернул телескоп на Орион, перед его глазами, как гигантская тень, метнулся космос. Но самое неожиданное открыл ему микроскоп. Ярдли очень горевал, что, лишь дожив до старости, увидел то, чему большинство учеников средней школы и не думает удивляться. Движимый скорее любопытством, чем жаждой познания, Ярдли мог часами вглядываться в бесконечно малые частицы жизни, которые сновали под стеклом в несметном, непостижимом количестве; выходит, жизнь везде, повсюду, в таких ничтожно малых проявлениях, что голова идет кругом, а уж потом постепенно начинаешь постигать, какая гармония царит в мироздании, и примиряешься с собственным неведением, и все окружающее, частью чего являешься ты сам, преображается. Думая обо всем этом, невозможно понять, почему люди, владеющие множеством знаний, обращают их во зло себе же или почему их волнует политика. Хотя... хотя... но Ярдли не мог допустить мысли, что просто люди так же беспомощны, как те частицы, которые они изучают. Нет, в это он отказывается верить.
Дрозд с червяком в клюве взлетел к своему гнезду рядом с окном. Ярдли подался вперед, ему хотелось посмотреть, как дрозд будет кормить птенцов, но гнездо было у края стены и толком рассмотреть не удавалось. Тогда капитан привстал с кресла, ухватившись за поднятую раму. И вдруг ноги подкосились от внезапной слабости, резкая боль пронзила мозг. Ярдли пошатнулся, упал в кресло и закрыл глаза. Мириады светящихся точек засверкали в сгущающейся темноте, было так больно, что он чуть не вскрикнул, но вдруг боль исчерпала силу и затихла. Ярдли почувствовал, как шевельнулись губы в попытке заговорить, ощутил языком, что на губах вдруг появилась влага, он хотел сказать кому-нибудь, что светящиеся точки — это живые организмы и как он благодарен, что смог увидеть их. Голова откинулась на подушки, дыхание остановилось.
Через час, когда Хетер и Поль зашли за ним, чтобы вместе идти обедать, они подумали, что капитан спит.
42
Две недели спустя Хетер, лежа в постели, наблюдала, как в комнату вступает рассвет. Его принес ветер с моря вместе с криком чаек и бакланов, гомонивших где-то вдали.
Хетер осторожно соскользнула с кровати и на цыпочках подошла к открытому окну. Изломанные очертания зубчатых скал, известных под названием «Три сестры», тянулись к заливу Персе, где, невдалеке от берега, словно севший на мель корабль, высился огромный утес из песчаника. Рассвет разгорался, и в море можно было различить остров Бонавантюр, похожий по цвету на спинку голубя. Северный рассвет. Хвойный лес да соленая вода. И поля крокусов над кромкой воды.
Хетер тихонько вернулась в постель, забралась под одеяло и, опершись на локоть, стала разглядывать Поля. В комнате светлело, и черты его лица проступали все отчетливей. Но почему-то как раз сейчас лицу его будто не хватало света, оно было не то чтобы замкнутым, а каким-то незащищенным, рот приоткрыт, дыхание спокойное, сердце бьется ровно, одна рука на одеяле, кулак слабо сжат. Хетер перевела взгляд на руку Поля. Удивительная рука. Все эти годы, пока они жили далеко друг от друга, Хетер лучше всего помнила его руки. Сильные и властные, они становились такими нежными, когда касались ее кожи, и она не сомневалась, что всегда узнает его по этому прикосновению.
Хетер прижалась щекой к плечу Поля, он чуть шевельнулся во сне, словно хотел приподняться и повернуться, но она отстранилась, и Поль снова погрузился в сон. Этот глубокий сон казался Хетер чудом. Складки на лице у Поля разгладились, и оно стало таким безмятежным, что Хетер едва его узнавала. Только ладонь стиснута в кулак да двигается грудная клетка. И Хетер подумалось, что в наступившем рассвете рядом с ней — беззащитная жизнь, настолько несхожая с ее собственной, что присутствие здесь этого человека — настоящее чудо. Нет больше одиночества, даже когда она бодрствует, а он спит. Есть лишь радость, что после стольких лет ожидания все сбылось, сбылось незаметно, с поразительной щедростью. И еще она испытывала удивление перед его нежностью, столь глубокой, что Хетер спрашивала себя, неужели так нежны могут быть только те, кому не чужда и жестокость.
Теперь в комнате стало совсем светло, а крики морских птиц сделались громче. Чайки сейчас, наверно, очертя голову ныряют с утесов. Хетер вспомнила, как вчера они кружили над кромкой воды у самых скал, красивые, равнодушные, хищно-деловитые, а подальше над морем, раскрыв огромные, как у лебедей крылья, парили красноглазые бакланы. Время от времени бакланы складывали крылья и ухали в воду, словно бомбы.
В эти последние две недели все помогало Хетер и Полю лучше узнать друг друга. Они уехали из Галифакса и медленно двигались на север. Теперь, обогнув почти половину полуострова Гаспе, они оказались на берегу залива Персе. Ехали сюда красивыми местами через Новую Шотландию, потом по дороге, прорубленной, словно коридор, сквозь хвойные леса Нью-Браунсуика, свернули на север, а дальше их путь лежал по самому берегу полуострова мимо скал и волнорезов, под небом необыкновенной синевы, среди морских птиц, которых вокруг было видимо-невидимо.
Сейчас, когда Хетер смотрела на спящего Поля, она понимала, что хоть он и любит ее, у него все равно своя жизнь. То, что какая-то часть его души для нее закрыта, не вызывало в Хетер ревности. Она всегда будет рядом с Полем, но полностью завладеть им не сможет. Зато можно перебирать про себя множество запечатлевшихся в памяти представлений о Поле, и ни одно из них не похоже на другое. Хетер вспоминались его сосредоточенные глаза и сжатый рот, когда накануне, лежа с ней, он читал перед сном, вспомнилось, как ее каждый раз поражает его улыбка, от которой он сразу молодеет, Но чаще Поль оставался замкнутым и сдержанным, выглядел старше своих лет. И тем дороже были минуты, когда при одном ее прикосновении лицо его вдруг прояснялось. Чудесными были эти минуты и те, когда они лежали рядом и Поль смотрел на нее обнаженную, а Хетер, видя по его глазам, что он любуется линиями ее тела, сама себе не верила: неужели она действительно красива?
О прошлом Хетер перестала думать. Теперь для нее имели значение только последние несколько дней, проведенные с Полем. Как будто она родилась заново. С девушками, наверно, всегда так? А что чувствует он? Этого Хетер не знала. Тут она вспомнила про его рукопись и пожалела, что начала читать ее теперь, когда они впервые оказались наедине друг с другом. Хетер сама захотела прочесть роман, и они условились ничего не обсуждать, пока она не дочитает до конца. Роман напомнил ей слишком многое из его прошлой жизни, слишком много говорилось в нем о неразберихе, царящей за створками раковины, в которой они сейчас укрылись.
Поль пошевелился во сне, и Хетер подавила соблазн разбудить его. Он так спокойно спал. Она ощутила минутную лукавую гордость. Скоро он проснется и вернется к ней. Проснется, посмотрит на нее со знакомым выражением в глазах и снова будет ее ласкать.
Вчера они спустились вдвоем на берег через участок, где на сушилках вялилась под солнцем потрошеная треска. Резко пахло рыбой и паклей: невдалеке какой-то рыбак конопатил лодку. И вдруг, очутившись на берегу, Поль, как показалось Хетер, совершенно забыл о ней. Он оставил ее сидеть на камнях, а сам направился к группе рыбаков, занятых своим делом. Она слышала, как он заговорил с ними на местном французском наречии, да так быстро, что она почти не разбирала слов, но видела, как ему приятно почувствовать себя снова дома, в Квебеке. И тут она испугалась. Интересно, другим девушкам так же страшно, когда они, полностью растворившись в возлюбленном, вдруг понимают, что ему ничего не стоит забыть о них? Поль простоял с рыбаками почти час, он беседовал с ними на чужом для нее языке, и они явно понимали друг друга, а Хетер издали наблюдала за ними. В эти минуты она с пугающей остротой почувствовала, что у нее с Полем разные языки и разная национальность. Но через некоторое время Поль вернулся. Словно ток пробежал по ее нервам, так она обрадовалась, увидев, что он идет к ней, перешагивая через камни. Поль взял Хетер за руку, и все, разделявшее их, вмиг исчезло. Они стали вместе взбираться на Пик де л'Орор по лугу, покрытому, как пеной, невиданно крупными маргаритками, справа отвесно обрывалась скала, в небе плыли громадные облака, крепкий ветер подгонял их, над берегом медленно парили чайки. Хетер попробовала запеть, но от ветра захлебнулась собственным голосом.
Глядя на спящего рядом Поля, Хетер перебирала в уме события последних двух недель, сознавая, что прощается с прошлым. Все, что произошло после смерти Ярдли, как бы завершало прежнюю жизнь. Услышав о случившемся, из Монреаля тотчас прилетел Макквин, взял на себя все хлопоты, связанные с похоронами. Дженит была растроганна, она знала, что Макквин терпеть не может самолеты. После похорон он уехал в Монреаль поездом, забрав с собой Дженит, а Хетер осталась в Галифаксе и должна была вернуться домой на машине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55