Вдруг ярдах в ста от березовой рощи она услышала с дороги скрип. Какой-то фермер, стоя в крытом фургоне, натягивал вожжи, и лошадь медленно приближалась к тому месту, где стояла Хетер. Ей показалось, что фермер улыбается, но разглядеть с такого расстояния было трудно. Хетер постаралась спрятаться, а когда фургон проехал, оделась и вдоль озера поехала назад, в Магог. Ее родные как раз кончали обедать, когда она вернулась домой, счастливая и примолкшая, переполненная воспоминаниями о проведенном дне.
36
Жара не спадала до конца месяца. Каждый вечер над горой Монт-Ройяль собирались грозовые тучи, тяжелые, с пурпурными краями; на газоны и на улицы ложились темные, как масляные пятна, тени, на несколько минут все затихало, а потом поднимали гвалт птицы, призывая дождь. И так каждый вечер всю неделю. Но ночью, как только садилось солнце, тучи, не пролившись дождем, расходились, на раскаленном темном небе появлялись звезды, и на следующий день город снова задыхался от жары. Наконец в последнюю ночь июля разразилась гроза. Молния расщепила дерево в начале улицы, где жили Метьюны, и Макквин, держа на коленях кота, сидел у себя в библиотеке, размышляя о могуществе стихий.
Дождь развеселил Хетер. Бесцветные струи с шумом обрушивались на дом, вода низвергалась по окнам с такой быстротой, что стекла казались тающими льдинами, сквозь них ничего не было видно. Некоторое время Хетер пыталась читать, потом пошла к себе в комнату, надела плащ, завязала голову шарфом и под ливнем побежала в гараж. Подняла верх машины, надежно закрепила боковые стенки, вывела машину \ из гаража и на второй скорости стала спускаться с холма. Переполненные водой канавы пенились и бурлили; в свете фар, прорезавшем дождь, мелькали падающие листья. Хетер с час ездила по городу, доехала до восточной окраины, вернулась и наконец отправилась на Университетскую улицу, где в старом доме жил Ярдли.
Ливень начинал стихать. Хетер пробежала под дождем, поднялась по ступенькам, открыла дверь в маленькую прихожую, прошла через нее в общий для всех жильцов холл и позвонила в первую дверь направо.
— Ну, внучка!— воскликнул Ярдли, открыв дверь.— Выбрала же ты вечерок, чтобы вспомнить, где я живу!
Хетер поцеловала деда, и капли дождя смочили ему щеки. Ярдли закрыл дверь, а Хетер сбросила плащ, с которого текло, и опустилась в удобное кресло, щеки ее разгорелись от непогоды, влажные волосы курчавились возле ушей и на лбу.
— Промокла до нитки,— объявила она, сняла галоши, подтолкнула их к холодному камину, и они свалились набок, поблескивая.— Но все равно, вечер чудесный, обожаю дождь.
Ярдли повесил плащ на крюк в шкафу. Волосы у него теперь стали совсем седые, они еще дальше отступили ото лба, но по-прежнему прикрывали макушку и голову с боков и все так же непокорно топорщились. Он не очень постарел с тех пор, как впервые поселился в Сен-Марке. Уши торчали, как прежде, а когда он улыбался, от глаз веером разбегались морщины.
Сельская жизнь оставила на нем след, плечи ссутулились от постоянной работы внаклонку, руки огрубели. В городской одежде он выглядел как принарядившийся по случаю воскресенья фермер.
Пока дед, хромая, шел к креслу, стоявшему рядом с Хетер, она внимательно его разглядывала, и когда, усевшись, он встретился с ней глазами, за стеклами его очков заиграли искры.
— Люблю я у тебя бывать, дед,— сказала Хетер. Ее взгляд скользнул по каминной полке, над которой висел рисунок в рамке — корабль под всеми парусами. Потом Хетер посмотрела на окна.— Еще бы цветы на камин, будет веселее. И занавески пестренькие.
Ярдли усмехнулся.
— Надо же! Рассуждаешь точь-в-точь как твоя мать. Не знаю уж почему, только она считает, я должен переехать в квартиру побольше.
— Ну, ты же знаешь маму! — Однако в глубине души Хетер была согласна с матерью. Ярдли занимал всего две комнаты, обе тесные и не слишком светлые. В первой был хороший камин и высокие потолки, но ее загромождали стол, стулья, книжные полки. За раздвижными дверями, прикрытыми тяжелыми занавесками, скрывалась спальня с альковом, где находилась раковина и газовая плита.
— Почему бы тебе не переехать ко мне на улицу Лабель?— спросила Хетер.— Правда, от университета далековато.
— Вот именно, лучше уж...— Ярдли не успел закончить фразу, как занавески перед входом в спальню раздвинулись и в дверях показался молодой человек. Хетер и вошедший воззрились друг на друга, а Ярдли рассмеялся.— Вы знакомы,— сказал он,— представлять вас не надо.
Оба нерешительно улыбнулись, и молодой человек повернул голову к старой фотографии на столике в углу, на ней была снята женщина с двумя девочками. И тут Хетер вспомнила отца этого молодого человека. У того был такой же высокий лоб.
— Привет, Поль,— сказала она смущенно. Окинув быстрым взглядом юношу, она сразу позабыла про его отца. У Поля были темные жесткие волосы, на руках перекатывались мощные мускулы. Большие карие глаза смотрели на Хетер прямо и открыто. Ее пронзила мысль, что он беден и сознает это, но она поняла, что Поль сумел что-то извлечь из бедности и ничем не поступиться. Поль улыбнулся, в углах рта появились складки, и худое лицо сразу осветилось.
— Теперь вспомнил,— сказал он просто,— мы вместе играли в Сен-Марке.
— Кажется, целая вечность прошла.
— Шестнадцать лет.
— Я бы так быстро не сообразила, что шестнадцать, пришлось бы многое перебрать в памяти.
Поль шагнул в комнату, поставил на стол бутылку пива, которую держал в руке, и ушел в спальню еще за одним стаканом. Пока его не было, Хетер и Ярдли некоторое время смотрели друг на друга, Ярдли продолжал ухмыляться, но оба молчали. Поль вернулся и налил в стаканы пенящееся пиво. Ярдли покачал головой, когда Поль протянул ему один из стаканов, и стакан взяла Хетер. Затем Поль придвинул к камину стул с прямой спинкой и сел лицом к деду и внучке. Было заметно, что теперь, когда нужда двигаться отпала, им овладело смущение.
Хетер нарушила молчание, ухватившись за безопасную тему:
— А теперь ты что изучаешь, дед?
— Греческий. Поль мне помогает.
— Греческий? Зачем?
— Да потому скорей всего, что с астрономией не вышло. Я-то хотел заняться астрономией. В конце концов я ведь штурман и всю жизнь провел вроде как наедине со звездами. Профессор, с которым я говорил, оглядел меня с головы до ног и решил, видать, что я свихнулся, а потом сказал, что летом курса астрономии нет. Тогда я спросил, что самое трудное для начинающего, и он сказал — греческий; видать, он подумал, что я шучу. Тут я припомнил про Катона тот взялся за греческий, когда ему восемьдесят восемь было, ну я и решил, что в мои семьдесят шесть тоже, поди, не поздно. Если мозги не упражнять, они заржавеют.
— Нет, дед, ты прелесть!
— Что ж, это куда приятней слышать, чем то, как твоя мать меня называет. Научилась у твоей бабки, го-
1 К а т о н Старший Марк Порций (234—149 до н. э.) — римский писатель, основоположник римской литературной прозы и государственный деятель.
ворит, я — уникум. Когда твоя бабка обозвала меня так в первый раз, я полез в словарь. Ну нет, ко мне это не подходит. В Уэбстере сказано: «Единственный в своем роде».
Натянутая атмосфера в комнате немного разрядилась. Поль и Хетер смеялись вместе с Ярдли, а про себя каждый сравнивал свои детские воспоминания друг о друге с тем, какими оба стали теперь. Взгляд Хетер был открытым и дружеским. Поль держался более сдержанно.
— А где сегодня Дафна?— спросил Ярдли.
— Дома, раскладывает с мамой пасьянс.
— И мой внучатый зятек все еще тут околачивается?
— Нет. Поехал в Штаты по делам. Хочет повидаться с тобой, когда вернется. Думаю, что и правда хочет.
— А ты помнишь Дафну, Поль?
— Еще бы!— на лице Поля, обращенном к старику, легко читалась глубокая привязанность. Хетер смотрела на профиль юноши. Ей нравился его рот. Благородно очерчен, губы немного полноваты, но уверенно сжаты — видно, он умеет владеть собой. Кого-то Поль ей напоминал, кого-то хорошо знакомого, но не того мальчика, с кем давным-давно она играла в Сен-Марке. Это сходство преследовало ее некоторое время, а потом она о нем забыла. Поль достал сигареты и предложил ей. Когда он давал ей прикурить, Хетер заметила, что руки у него загрубевшие, с сильными пальцами, а большой палец на левой руке с утолщением, наверно, покалечен.
— Дафна вышла замуж?— спросил он.
— Да, за одного англичанина,— ответил Ярдли,— за стопроцентного британца. Акцент у него! Вот бы тебе хоть разок его услыхать!
— Нет, серьезно, дед,— прервала капитана Хетер.— Ты что, действительно учишь греческий?
— Не знаю уж, можно ли считать, что учу, но алфавит одолел. Учитель-то у меня хоть куда.
— Он еще со мной наплачется,— заметил Поль. Хетер с интересом взглянула на Поля, в глазах
у нее было удивление:
— А вы где выучили греческий?
1 Уэбстер — словарь, носящий имя амер. лексикографа Н. Уэбстера (1758—1843).
— В школе, где же еще? Хетер вспыхнула.
— Поль закончил Монреальский университет,— объяснил Ярдли, переводя взгляд с одного на другого,— сам за себя платил. А ты что, Хетер, газеты не читаешь? Поль ведь знаменитый хоккеист!
— Ну уж знаменитый,— отозвался Поль,— самый средний.
— А мог бы стать знаменитым,— заметил Ярдли.
Хетер встретилась взглядом с Полем и снова смутилась. Они отвели глаза друг от друга, Поль смотрел на капитана, Хетер изучала пиво в стакане.
— Я слышала, что вы играете в хоккей,— сказала она нерешительно.— Вы знаете Алана Фаркхара? Он играл за Мак-Гилл.
Поль с минуту подумал.
— Игроков так много.
— Алан рассказывал, что вы здорово играете.
— Еще бы! Я ведь играл по шестьдесят четыре матча в год и так четыре года подряд. А кроме того, мне за то и платили, чтобы я играл хорошо,— он сказал об этом просто, как будто больше это не имело значения.— Только теперь я с хоккеем покончил.
— Вам не нравится играть?
— Я решил, что хватит.
Хетер стала понемногу привыкать к Полю. У него был низкий голос, иногда звучавший грубовато. Она снова посмотрела на его крепкие мускулы и подумала, что он мог бы служить прекрасной натурой для карандашного рисунка.
— Пожалуй, неплохо бы еще пива,—- сказал Ярдли.— Греческий на сегодня отменяется.
Хетер вскочила.
— Дед! Прости, пожалуйста, я испортила тебе вечер, я ухожу.
— Сиди, сиди, внучка,— остановил ее Ярдли.— Сегодня мне заниматься неохота. Так что наоборот, ты меня как раз выручила.
Поль отошел к холодильнику и вернулся, держа в одной руке темно-зеленую бутылку пива, в другой стакан. Хетер смотрела, как он открыл бутылку и наполнил три стакана так, что пена как раз сравнялась с краями. Хетер вдруг ясно ощутила, что когда-то очень дружила с этим незнакомым человеком. Передав третий стакан Ярдлн, Поль взял свой и снова сел на стул у камина.
Разговор продолжался еще около часа, вели его в основном Ярдли и Хетер. Время от времени Поль поглядывал на девушку. Хетер не подозревала, что в ее присутствии внутреннее напряжение, давно владевшее Полем, вдруг начало ослабевать. И это тревожило его так же, как и те воспоминания, которые пробудились от встречи с ней. Казалось, Хетер неслышно говорит ему: «Доверься мне, я пойму, и больше ничего не надо, потому что ты мне нравишься». Он не сводил глаз со своих ботинок и сидел не двигаясь; это умение затихать он перенял у матери. Окружающие обманывались и думали, будто он совершенно спокоен, а в это время напряжение в нем росло.
Оно нарастало уже давно, всю его юность, и становилось все сильней. Оно будило его по утрам, если только накануне он не ложился спать в полном изнеможении после трудной игры. Напряжение это объяснялось не состоянием его нервов, а скорее особым складом души, все больше замыкавшейся в собственном одиночестве. О чем-то подобном пишут в своих воспоминаниях о войне бывшие солдаты — не о страхе перед близкой опасностью, а о том, как они старались крепче запереть в себе самое заветное, не дать ему вырваться наружу. Ведь есть выбор: можно выплеснуть все, что вынашиваешь, можно сделать вид, что за душой у тебя вовсе ничего нет, а можно хранить и оберегать дорогие для тебя мысли и страдать при этом. Если выбрать первый и второй путь — человеку конец. Выплеснешь все наружу и останешься пустой посудиной, прикинешься, что нет у тебя за душой ничего сокровенного, и все в душе засохнет и отомрет. Другие этого даже не заметят, но сам-то ты будешь знать, что тебе крышка.
Поль увидел, что стаканы опустели, тихо встал и наполнил их снова. Хетер и Ярдли продолжали разговаривать, однако Полю на этот раз не хотелось вступать в беседу. Вообще он любил поговорить, но выработал в себе умение молчать во время общего разговора, и при этом всем казалось, будто он в нем участвует.
Хетер сказала:
— Честное слово, если Хантли Макквин еще раз скажет мне, что спешить не следует, я не знаю, что с ним сделану. Когда ты был молодой, дед, старшие тоже вечно уговаривали тебя не спешить?
Поль подумал: «Значит, и тебе это не нравится? Может, ты даже понимаешь почему?»
Ярдли усмехнулся.
— Мне-то чаще говорили, чтобы я пошевеливался, Хетер продолжала:
— Когда-нибудь нарисую карикатуру на Хантли Макквина: как он сидит на крышке кипящего котла на горе Монт-Ройяль и уговаривает воду, пусть она подольше покипит, а то быстро остынет. Жалко, в Канаде нет таких художников, чтоб умели хорошо рисовать карикатуры на людей.
Поль вслушивался в ее слова: интересно, она действительно так думает? Сознает ли, что и другим это часто приходит в голову? Понятно ли ей, в чем беда нашего времени? В том, что все стараются приспособить факты к своему мнению, вместо того чтобы основывать свое мнение на фактах? Овцы называют себя идеалистами, волки — реалистами, Интересно, встречалась ли она с такими, как Мариус? А если познакомится с ним, поймет ли, что как только он начал винить других в собственных недостатках, на нем можно было ставить крест? Всех, кто думает не так, как он, Мариус считает предателями. Смысл его теорий примитивен, как у дикаря. Но чего можно ждать от человека, если его отовсюду гонят? Он и станет дикарем. Уже целые четыре года депрессия истерически призывает людей смириться, уйти в леса, стать дикарями и бить в тамтамы, В Германии случилось то, что случается с человеком, который выбросил все, что имел за душой. Вот и вышло, что мир, сам того не понимая, объединяется в гигантском заговоре; заставляют одних смириться ради других во имя какой-то отвлеченной идеи. Ты молод, а тебе твердят, что опасно торопиться жить. Ты бьешься, чтобы получить образование, а тебе говорят, что оно ни к чему. Постепенно тебе начинает казаться, что весь мир —«они», ты поддаешься нарастающему безумию, тебе хочется послать «их» к черту, выбросить все, что есть за душой, уйти в лес и бить в тамтамы вместе с такими, как ты сам.
Из-под длинных темных ресниц Поль наблюдал за Хетер. Он не менее подозрительно относился к словам, чем Мариус к людям. Слишком она естественна и непринужденна, чтобы с&рдк^е^л чувствовать то, что
11* говорит. К тому же она богата, у нее знатное происхождение, откуда ей знать?
Ярдли прикрыл зевок ладонью, и Хетер снова встала.
— Я слишком засиделась, дед. Прости, пожалуйста. Ярдли помотал головой, в глазах его блеснул смешок, но, посмотрев на внучку, он сказал серьезно:
— Приходи почаще, Хетер. И пораньше. Я так привык вставать с петухами, что десять вечера для меня все равно что глубокая ночь.
— Я бы рада приходить почаще, дед. Честное слово. Мы с Дафной на прошлой неделе дважды к тебе заезжали, но не застали. Но раз уж ты наотрез отказываешься от телефона...
Ярдли и Поль, стоя, слушали ее, потом Поль ушел в спальню и вернулся с пальто и шарфом.
— Смешно,— сказал Ярдли,— а ведь когда-то в Кейп-Бретоне мне, похоже, довелось говорить по первому на свете телефону. Из дома самого Белла '. Сто лет назад. Мы с ним любили посидеть на пристани и потолковать о том о сем. Удивительный был человек. Но все равно, не лежит у меня душа к этим телефонам. Уши мои, что ли, для них великоваты? А до чего они доводят дельцов! Особенно если в конторе их много понаставлено.
Поль завязал шарф и ждал, когда Хетер двинется к дверям.
— А почему ты к нам не заходишь?— спросила она деда.— Я ведь могу заехать за тобой в любой день, только скажи.
— Да, знаешь, я подумываю, не отчалить ли мне отсюда вообще на будущий год? Не пора ли восвояси?
Поль подошел к двери и взялся за ручку.
— Я думала, ты продал ферму,— удивилась Хетер.
— Я про Новую Шотландию говорю,— объяснил Ярдли.— Бьюсь об заклад, ты и думать забыла, что сама на добрую четверть оттуда. Если там родился, так уж твой дом там, неважно, где ты потом живешь.
— Но ведь у тебя, наверно, там никого не осталось. Ярдли задумчиво улыбнулся.
— У меня теперь, пожалуй, нигде никого не осталось. Даже в Сен-Марке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
36
Жара не спадала до конца месяца. Каждый вечер над горой Монт-Ройяль собирались грозовые тучи, тяжелые, с пурпурными краями; на газоны и на улицы ложились темные, как масляные пятна, тени, на несколько минут все затихало, а потом поднимали гвалт птицы, призывая дождь. И так каждый вечер всю неделю. Но ночью, как только садилось солнце, тучи, не пролившись дождем, расходились, на раскаленном темном небе появлялись звезды, и на следующий день город снова задыхался от жары. Наконец в последнюю ночь июля разразилась гроза. Молния расщепила дерево в начале улицы, где жили Метьюны, и Макквин, держа на коленях кота, сидел у себя в библиотеке, размышляя о могуществе стихий.
Дождь развеселил Хетер. Бесцветные струи с шумом обрушивались на дом, вода низвергалась по окнам с такой быстротой, что стекла казались тающими льдинами, сквозь них ничего не было видно. Некоторое время Хетер пыталась читать, потом пошла к себе в комнату, надела плащ, завязала голову шарфом и под ливнем побежала в гараж. Подняла верх машины, надежно закрепила боковые стенки, вывела машину \ из гаража и на второй скорости стала спускаться с холма. Переполненные водой канавы пенились и бурлили; в свете фар, прорезавшем дождь, мелькали падающие листья. Хетер с час ездила по городу, доехала до восточной окраины, вернулась и наконец отправилась на Университетскую улицу, где в старом доме жил Ярдли.
Ливень начинал стихать. Хетер пробежала под дождем, поднялась по ступенькам, открыла дверь в маленькую прихожую, прошла через нее в общий для всех жильцов холл и позвонила в первую дверь направо.
— Ну, внучка!— воскликнул Ярдли, открыв дверь.— Выбрала же ты вечерок, чтобы вспомнить, где я живу!
Хетер поцеловала деда, и капли дождя смочили ему щеки. Ярдли закрыл дверь, а Хетер сбросила плащ, с которого текло, и опустилась в удобное кресло, щеки ее разгорелись от непогоды, влажные волосы курчавились возле ушей и на лбу.
— Промокла до нитки,— объявила она, сняла галоши, подтолкнула их к холодному камину, и они свалились набок, поблескивая.— Но все равно, вечер чудесный, обожаю дождь.
Ярдли повесил плащ на крюк в шкафу. Волосы у него теперь стали совсем седые, они еще дальше отступили ото лба, но по-прежнему прикрывали макушку и голову с боков и все так же непокорно топорщились. Он не очень постарел с тех пор, как впервые поселился в Сен-Марке. Уши торчали, как прежде, а когда он улыбался, от глаз веером разбегались морщины.
Сельская жизнь оставила на нем след, плечи ссутулились от постоянной работы внаклонку, руки огрубели. В городской одежде он выглядел как принарядившийся по случаю воскресенья фермер.
Пока дед, хромая, шел к креслу, стоявшему рядом с Хетер, она внимательно его разглядывала, и когда, усевшись, он встретился с ней глазами, за стеклами его очков заиграли искры.
— Люблю я у тебя бывать, дед,— сказала Хетер. Ее взгляд скользнул по каминной полке, над которой висел рисунок в рамке — корабль под всеми парусами. Потом Хетер посмотрела на окна.— Еще бы цветы на камин, будет веселее. И занавески пестренькие.
Ярдли усмехнулся.
— Надо же! Рассуждаешь точь-в-точь как твоя мать. Не знаю уж почему, только она считает, я должен переехать в квартиру побольше.
— Ну, ты же знаешь маму! — Однако в глубине души Хетер была согласна с матерью. Ярдли занимал всего две комнаты, обе тесные и не слишком светлые. В первой был хороший камин и высокие потолки, но ее загромождали стол, стулья, книжные полки. За раздвижными дверями, прикрытыми тяжелыми занавесками, скрывалась спальня с альковом, где находилась раковина и газовая плита.
— Почему бы тебе не переехать ко мне на улицу Лабель?— спросила Хетер.— Правда, от университета далековато.
— Вот именно, лучше уж...— Ярдли не успел закончить фразу, как занавески перед входом в спальню раздвинулись и в дверях показался молодой человек. Хетер и вошедший воззрились друг на друга, а Ярдли рассмеялся.— Вы знакомы,— сказал он,— представлять вас не надо.
Оба нерешительно улыбнулись, и молодой человек повернул голову к старой фотографии на столике в углу, на ней была снята женщина с двумя девочками. И тут Хетер вспомнила отца этого молодого человека. У того был такой же высокий лоб.
— Привет, Поль,— сказала она смущенно. Окинув быстрым взглядом юношу, она сразу позабыла про его отца. У Поля были темные жесткие волосы, на руках перекатывались мощные мускулы. Большие карие глаза смотрели на Хетер прямо и открыто. Ее пронзила мысль, что он беден и сознает это, но она поняла, что Поль сумел что-то извлечь из бедности и ничем не поступиться. Поль улыбнулся, в углах рта появились складки, и худое лицо сразу осветилось.
— Теперь вспомнил,— сказал он просто,— мы вместе играли в Сен-Марке.
— Кажется, целая вечность прошла.
— Шестнадцать лет.
— Я бы так быстро не сообразила, что шестнадцать, пришлось бы многое перебрать в памяти.
Поль шагнул в комнату, поставил на стол бутылку пива, которую держал в руке, и ушел в спальню еще за одним стаканом. Пока его не было, Хетер и Ярдли некоторое время смотрели друг на друга, Ярдли продолжал ухмыляться, но оба молчали. Поль вернулся и налил в стаканы пенящееся пиво. Ярдли покачал головой, когда Поль протянул ему один из стаканов, и стакан взяла Хетер. Затем Поль придвинул к камину стул с прямой спинкой и сел лицом к деду и внучке. Было заметно, что теперь, когда нужда двигаться отпала, им овладело смущение.
Хетер нарушила молчание, ухватившись за безопасную тему:
— А теперь ты что изучаешь, дед?
— Греческий. Поль мне помогает.
— Греческий? Зачем?
— Да потому скорей всего, что с астрономией не вышло. Я-то хотел заняться астрономией. В конце концов я ведь штурман и всю жизнь провел вроде как наедине со звездами. Профессор, с которым я говорил, оглядел меня с головы до ног и решил, видать, что я свихнулся, а потом сказал, что летом курса астрономии нет. Тогда я спросил, что самое трудное для начинающего, и он сказал — греческий; видать, он подумал, что я шучу. Тут я припомнил про Катона тот взялся за греческий, когда ему восемьдесят восемь было, ну я и решил, что в мои семьдесят шесть тоже, поди, не поздно. Если мозги не упражнять, они заржавеют.
— Нет, дед, ты прелесть!
— Что ж, это куда приятней слышать, чем то, как твоя мать меня называет. Научилась у твоей бабки, го-
1 К а т о н Старший Марк Порций (234—149 до н. э.) — римский писатель, основоположник римской литературной прозы и государственный деятель.
ворит, я — уникум. Когда твоя бабка обозвала меня так в первый раз, я полез в словарь. Ну нет, ко мне это не подходит. В Уэбстере сказано: «Единственный в своем роде».
Натянутая атмосфера в комнате немного разрядилась. Поль и Хетер смеялись вместе с Ярдли, а про себя каждый сравнивал свои детские воспоминания друг о друге с тем, какими оба стали теперь. Взгляд Хетер был открытым и дружеским. Поль держался более сдержанно.
— А где сегодня Дафна?— спросил Ярдли.
— Дома, раскладывает с мамой пасьянс.
— И мой внучатый зятек все еще тут околачивается?
— Нет. Поехал в Штаты по делам. Хочет повидаться с тобой, когда вернется. Думаю, что и правда хочет.
— А ты помнишь Дафну, Поль?
— Еще бы!— на лице Поля, обращенном к старику, легко читалась глубокая привязанность. Хетер смотрела на профиль юноши. Ей нравился его рот. Благородно очерчен, губы немного полноваты, но уверенно сжаты — видно, он умеет владеть собой. Кого-то Поль ей напоминал, кого-то хорошо знакомого, но не того мальчика, с кем давным-давно она играла в Сен-Марке. Это сходство преследовало ее некоторое время, а потом она о нем забыла. Поль достал сигареты и предложил ей. Когда он давал ей прикурить, Хетер заметила, что руки у него загрубевшие, с сильными пальцами, а большой палец на левой руке с утолщением, наверно, покалечен.
— Дафна вышла замуж?— спросил он.
— Да, за одного англичанина,— ответил Ярдли,— за стопроцентного британца. Акцент у него! Вот бы тебе хоть разок его услыхать!
— Нет, серьезно, дед,— прервала капитана Хетер.— Ты что, действительно учишь греческий?
— Не знаю уж, можно ли считать, что учу, но алфавит одолел. Учитель-то у меня хоть куда.
— Он еще со мной наплачется,— заметил Поль. Хетер с интересом взглянула на Поля, в глазах
у нее было удивление:
— А вы где выучили греческий?
1 Уэбстер — словарь, носящий имя амер. лексикографа Н. Уэбстера (1758—1843).
— В школе, где же еще? Хетер вспыхнула.
— Поль закончил Монреальский университет,— объяснил Ярдли, переводя взгляд с одного на другого,— сам за себя платил. А ты что, Хетер, газеты не читаешь? Поль ведь знаменитый хоккеист!
— Ну уж знаменитый,— отозвался Поль,— самый средний.
— А мог бы стать знаменитым,— заметил Ярдли.
Хетер встретилась взглядом с Полем и снова смутилась. Они отвели глаза друг от друга, Поль смотрел на капитана, Хетер изучала пиво в стакане.
— Я слышала, что вы играете в хоккей,— сказала она нерешительно.— Вы знаете Алана Фаркхара? Он играл за Мак-Гилл.
Поль с минуту подумал.
— Игроков так много.
— Алан рассказывал, что вы здорово играете.
— Еще бы! Я ведь играл по шестьдесят четыре матча в год и так четыре года подряд. А кроме того, мне за то и платили, чтобы я играл хорошо,— он сказал об этом просто, как будто больше это не имело значения.— Только теперь я с хоккеем покончил.
— Вам не нравится играть?
— Я решил, что хватит.
Хетер стала понемногу привыкать к Полю. У него был низкий голос, иногда звучавший грубовато. Она снова посмотрела на его крепкие мускулы и подумала, что он мог бы служить прекрасной натурой для карандашного рисунка.
— Пожалуй, неплохо бы еще пива,—- сказал Ярдли.— Греческий на сегодня отменяется.
Хетер вскочила.
— Дед! Прости, пожалуйста, я испортила тебе вечер, я ухожу.
— Сиди, сиди, внучка,— остановил ее Ярдли.— Сегодня мне заниматься неохота. Так что наоборот, ты меня как раз выручила.
Поль отошел к холодильнику и вернулся, держа в одной руке темно-зеленую бутылку пива, в другой стакан. Хетер смотрела, как он открыл бутылку и наполнил три стакана так, что пена как раз сравнялась с краями. Хетер вдруг ясно ощутила, что когда-то очень дружила с этим незнакомым человеком. Передав третий стакан Ярдлн, Поль взял свой и снова сел на стул у камина.
Разговор продолжался еще около часа, вели его в основном Ярдли и Хетер. Время от времени Поль поглядывал на девушку. Хетер не подозревала, что в ее присутствии внутреннее напряжение, давно владевшее Полем, вдруг начало ослабевать. И это тревожило его так же, как и те воспоминания, которые пробудились от встречи с ней. Казалось, Хетер неслышно говорит ему: «Доверься мне, я пойму, и больше ничего не надо, потому что ты мне нравишься». Он не сводил глаз со своих ботинок и сидел не двигаясь; это умение затихать он перенял у матери. Окружающие обманывались и думали, будто он совершенно спокоен, а в это время напряжение в нем росло.
Оно нарастало уже давно, всю его юность, и становилось все сильней. Оно будило его по утрам, если только накануне он не ложился спать в полном изнеможении после трудной игры. Напряжение это объяснялось не состоянием его нервов, а скорее особым складом души, все больше замыкавшейся в собственном одиночестве. О чем-то подобном пишут в своих воспоминаниях о войне бывшие солдаты — не о страхе перед близкой опасностью, а о том, как они старались крепче запереть в себе самое заветное, не дать ему вырваться наружу. Ведь есть выбор: можно выплеснуть все, что вынашиваешь, можно сделать вид, что за душой у тебя вовсе ничего нет, а можно хранить и оберегать дорогие для тебя мысли и страдать при этом. Если выбрать первый и второй путь — человеку конец. Выплеснешь все наружу и останешься пустой посудиной, прикинешься, что нет у тебя за душой ничего сокровенного, и все в душе засохнет и отомрет. Другие этого даже не заметят, но сам-то ты будешь знать, что тебе крышка.
Поль увидел, что стаканы опустели, тихо встал и наполнил их снова. Хетер и Ярдли продолжали разговаривать, однако Полю на этот раз не хотелось вступать в беседу. Вообще он любил поговорить, но выработал в себе умение молчать во время общего разговора, и при этом всем казалось, будто он в нем участвует.
Хетер сказала:
— Честное слово, если Хантли Макквин еще раз скажет мне, что спешить не следует, я не знаю, что с ним сделану. Когда ты был молодой, дед, старшие тоже вечно уговаривали тебя не спешить?
Поль подумал: «Значит, и тебе это не нравится? Может, ты даже понимаешь почему?»
Ярдли усмехнулся.
— Мне-то чаще говорили, чтобы я пошевеливался, Хетер продолжала:
— Когда-нибудь нарисую карикатуру на Хантли Макквина: как он сидит на крышке кипящего котла на горе Монт-Ройяль и уговаривает воду, пусть она подольше покипит, а то быстро остынет. Жалко, в Канаде нет таких художников, чтоб умели хорошо рисовать карикатуры на людей.
Поль вслушивался в ее слова: интересно, она действительно так думает? Сознает ли, что и другим это часто приходит в голову? Понятно ли ей, в чем беда нашего времени? В том, что все стараются приспособить факты к своему мнению, вместо того чтобы основывать свое мнение на фактах? Овцы называют себя идеалистами, волки — реалистами, Интересно, встречалась ли она с такими, как Мариус? А если познакомится с ним, поймет ли, что как только он начал винить других в собственных недостатках, на нем можно было ставить крест? Всех, кто думает не так, как он, Мариус считает предателями. Смысл его теорий примитивен, как у дикаря. Но чего можно ждать от человека, если его отовсюду гонят? Он и станет дикарем. Уже целые четыре года депрессия истерически призывает людей смириться, уйти в леса, стать дикарями и бить в тамтамы, В Германии случилось то, что случается с человеком, который выбросил все, что имел за душой. Вот и вышло, что мир, сам того не понимая, объединяется в гигантском заговоре; заставляют одних смириться ради других во имя какой-то отвлеченной идеи. Ты молод, а тебе твердят, что опасно торопиться жить. Ты бьешься, чтобы получить образование, а тебе говорят, что оно ни к чему. Постепенно тебе начинает казаться, что весь мир —«они», ты поддаешься нарастающему безумию, тебе хочется послать «их» к черту, выбросить все, что есть за душой, уйти в лес и бить в тамтамы вместе с такими, как ты сам.
Из-под длинных темных ресниц Поль наблюдал за Хетер. Он не менее подозрительно относился к словам, чем Мариус к людям. Слишком она естественна и непринужденна, чтобы с&рдк^е^л чувствовать то, что
11* говорит. К тому же она богата, у нее знатное происхождение, откуда ей знать?
Ярдли прикрыл зевок ладонью, и Хетер снова встала.
— Я слишком засиделась, дед. Прости, пожалуйста. Ярдли помотал головой, в глазах его блеснул смешок, но, посмотрев на внучку, он сказал серьезно:
— Приходи почаще, Хетер. И пораньше. Я так привык вставать с петухами, что десять вечера для меня все равно что глубокая ночь.
— Я бы рада приходить почаще, дед. Честное слово. Мы с Дафной на прошлой неделе дважды к тебе заезжали, но не застали. Но раз уж ты наотрез отказываешься от телефона...
Ярдли и Поль, стоя, слушали ее, потом Поль ушел в спальню и вернулся с пальто и шарфом.
— Смешно,— сказал Ярдли,— а ведь когда-то в Кейп-Бретоне мне, похоже, довелось говорить по первому на свете телефону. Из дома самого Белла '. Сто лет назад. Мы с ним любили посидеть на пристани и потолковать о том о сем. Удивительный был человек. Но все равно, не лежит у меня душа к этим телефонам. Уши мои, что ли, для них великоваты? А до чего они доводят дельцов! Особенно если в конторе их много понаставлено.
Поль завязал шарф и ждал, когда Хетер двинется к дверям.
— А почему ты к нам не заходишь?— спросила она деда.— Я ведь могу заехать за тобой в любой день, только скажи.
— Да, знаешь, я подумываю, не отчалить ли мне отсюда вообще на будущий год? Не пора ли восвояси?
Поль подошел к двери и взялся за ручку.
— Я думала, ты продал ферму,— удивилась Хетер.
— Я про Новую Шотландию говорю,— объяснил Ярдли.— Бьюсь об заклад, ты и думать забыла, что сама на добрую четверть оттуда. Если там родился, так уж твой дом там, неважно, где ты потом живешь.
— Но ведь у тебя, наверно, там никого не осталось. Ярдли задумчиво улыбнулся.
— У меня теперь, пожалуй, нигде никого не осталось. Даже в Сен-Марке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55