— проговорил он.— Я? Как я оказался тут в такой момент?
Ноги стали как ватные, и он не смог бы выйти, даже если бы хотел. Атанас медленно подошел к скамье, отделенной несколькими рядами от той, где молились вагоновожатый и рабочий, сел и положил шляпу. Колени подались вперед и оперлись о скамеечку, в глазах потемнело, Атанас сложил руки на груди и старался сосредоточить взгляд на мерцавших в полутьме свечах.
В тот же вечер Мариус обедал в дешевом ресторане в центре города и, несмотря на заглушавший его слова шум, старался рассказать о себе Эмили. Они не виделись с тех пор, как девять месяцев назад его взяли в армию, а сегодня он получил свое первое увольнение. Мариус все еще носил форму и не представлял, когда его демобилизуют.
Ресторан был переполнен, в нем пахло плохо вымытыми полами, мороженым, пролитым на покрытые стеклом столы, и грязной водой, в которой мыли посуду. После того как ДДариус и Эмили пришли сюда, помещение стало заполняться военными. Вдоль стойки с газированной водой на высоких табуретах сидели солдаты в хаки и заказывали еду, которой не пробовали три-четыре года. Перед одним из них стояло пять порций содовой, все разного цвета. Другой смаковал бананы по-королевски. Кто-то уписывал мороженое с зефиром и фруктами, кто-то — с ананасами и орехами. Солдаты громко переговаривались, только тот, перед кем стояла содовая, молчал, не выпуская изо рта соломинку. Все они говорили о еде. Один заявил, что утром закатит себе шикарный завтрак: сначала сливки с кукурузными хлопьями и с сахаром, а потом яичницу с беконом. Бекон будет хрустящий, не то что та белесая жирная дрянь, которой его травили последние три года. Другой сокрушался, что сейчас не август, а то бы он полакомился кукурузными початками. А широкоплечий капрал твердил, что несколько недель будет питаться только отбивными с луком, они должны быть толстые и не сказать, чтобы с кровью, но и не слишком прожаренные, одним словом, золотая середина.
Потом разговор перешел на женщин. Капрал жаловался, что где только не побывал за границей, а вот ни разу не довелось встретить женщину, которая бы ему понравилась. Все они там смахивают либо на учительниц, либо на шлюх. И пояснил деловито:
— Люблю, чтобы женщины и бифштексы были поближе к золотой середине.
Солдат, поглощавший мороженое с зефиром, оглянулся:
— Похоже, братец, если только я правильно помню, ты наконец-то попал в нужную страну,— он отодвинул пустую вазочку и повернулся к солдату, который смаковал бананы по-королевски.— Этому парню ни в жизнь не угодить. Месяц назад мы с ним шатались по Пикадилли и нас подцепили две такие красотки, ну прямо графини или что-то в этом роде, высший класс. Так перед самым входом в «Ритц» он вдруг давай хвастаться, с какой юбкой имел дело в Бердвилле, провинция Онтарио.
— Ну и что?— удивился капрал.— Я люблю уютных женщин.
Солдат с содовой вынул изо рта соломинку:
— А кстати, что это за место такое, Бердвилл?
— Железнодорожная станция,— отвечавший слизнул с ложки сироп и положил ее на стол.— Есть магазин и церковь. И еще гостиница, они ее держат специально для коммивояжеров, те съезжаются весной.
— Черт с ним,— солдат вернулся к своей содовой.— По описанию в точности Торонто,
Голоса примолкли, и Мариус через стол потянулся к Эмили.
— В армии я сам с собой заключил пари: удастся хоть раз услышать, что кто-то из солдат говорит не о женщинах и не о еде и выпивке, пожертвую доллар на Красный Крест.
— Как к тебе там относятся? Ничего?— спросила Эмили.
— Я теперь капрал. Через пять месяцев после конца войны они спохватились и произвели меня в капралы.
Мариус снова склонился над тарелкой, и, пока он ел, Эмили не сводила с него глаз. Он поздоровел и казался даже бравым, прибавил в весе, белки глаз стали совсем чистые. И все же он по-прежнему ел так, словно боялся, что стоит ему помедлить, и тарелку унесут у него из-под носа. Покончив с десертом, он тщательно вытер рот салфеткой. И только теперь впервые увидел, что Эмили гораздо лучше одета, чем год назад. Она выглядела почти как городская девушка. Он заметил, что и руки у нее стали мягче, и говорит она лучше, правильнее, чем прежде.
У него вздернулись брови, и он спросил с подозрением:
— Слушай, ты что, получила повышение?
— Я больше не работаю в ресторане.
— Тебя уволили?
— Сама ушла. Знаешь, та работа была не по мне.
— И что ты делаешь теперь?— он говорил резко, недоверчиво.
— У новая работа.— По ее глазам было видно, что она гордится этим и надеется, что он тоже будет рад.— Я теперь на швейной фабрике.
— На какой?
— У Гринберга. Помнишь? На улице Блёри. Он схватил ее руку и крепко сжал.
— Ты что, работаешь на евреев?
— Мне хорошо платят. Двенадцать в неделю. Если буду стараться, меня, наверно, повысят. Многие девушки...
— Значит, ты работаешь на евреев?— Он сжимал ее руку и в упор смотрел на нее, а она силилась понять, что опять не так сказала.— А мне-то казалось, что ты считаешь себя католичкой.
Она выдернула руку.
— Перестань. Мне больно. Ну хорошо, я работаю у Гринберга. И что? А кем ты себя воображешь? Священником? Между прочим, отец Жерве знает, где я работаю. Может, тебе больше хочется, чтобы я умерла с голоду? Кто сказал, что католикам нельзя работать у евреев?
Возле стойки снова зашумели. Высокий солдат с резкими чертами лица перестал есть и повысил голос, так что всем стало слышно.
— Вот что, ребята, вернусь я к своей хозяйке и засяду дома. Пусть сразу видит — я отсюда никуда. Если вы парни с головой, давайте и вы так.
— А толку что? Все равно не поверят.
— Моя хозяйка очень набожная,— объяснил высокий.— Уж она плохого не подумает, у нее ни о чем таком и в мыслях нет,— он говорил очень серьезно.— Я не шучу. До воины всякое бывало, а теперь все по-другому пойдет.
— Черта с два!
— А я вам говорю. Наши жены только того и ждут, чтобы снова нас усмирить да прибрать к рукам. Посмотрите, какие у них глаза. Они на нас нацелились, вот что.
Солдат с содовой резко придвинул к себе еще стакан и потребовал у бармена новых соломинок. Потянул к себе и полный кувшин.
— Послушайте меня, ребята, пораскиньте умом сами,— продолжал высокий.— Говорю вам, они только того и ждут, чтобы нас заграбастать, помяните мое слово.
Мариус прихлебывал кофе и, откинувшись назад, смотрел на Эмили. Его рука с длинными чуткими пальцами лежала на столе рядом с ее рукой. Он дотронулся до ее манжета.
— Это ты на фабрике получила?
— Работала целую неделю сверхурочно и вот купила.
— Хороший человек твой Гринберг!
Дверь с шумом распахнулась, и в ресторан ввалился еще один солдат с тремя нашивками за храбрость на груди. Он был маленький, как раз для батальона недоростков; с вызовом посмотрев снизу вверх на верзилу у стойки, он упер руки в боки и задвигал локтями, как петух крыльями. При этом он приближался к стойке и кукарекал.
— Что я вижу! Что за дрянь вы тут пьете, ребята? Где ваши моральные устои?— он все двигал локтями.
Солдат с содовой допивал уже четвертый стакан, теперь это был шоколадный напиток, весь в коричневых пузырьках. Потягивая через соломинку, он процедил:
— Держу пари, Пит до того накачался, что рядом стоять нельзя.
Мариус опустил чашку на стол и взглянул на Эмили:
— А что делают евреи, когда напьются? Смешно сказать, но пьяного еврея я не видел ни разу.
(— Мистер Гринберг ко мне хорошо относится. И он вообще не пьет. Никогда.
— Небось всю тебя общупал, когда делал примерку?
— Он? — Эмили хотелось, чтобы Мариус перестал говорить гадости.— Да ведь он старикашка, маленький, скрюченный весь!— Она смущенно хихикнула.— Ему, наверно, за семьдесят.
Лицо Мариуса передернулось.
— Ну и что? Знаю я одного старца, ему возраст не помеха.
Эмили вспыхнула.
У стойки снова загалдели.
— А кто начал?— кричал пьяный солдат.— Уж будто не знаете! Этот проклятый англикашка из военной полиции задумал меня проучить, послал на работу под команду черномазого сержанта. Видели бы вы, как запрыгал этот ниггер, когда я пощекотал ему задницу штыком!
Солдат, доевший бананы, взялся за вишневое мороженое с орехами. Он лениво покосился на пьяного.
— Ты хочешь сказать, недомерок, что ты и затеял всю эту заваруху?
— Меня благодарите, сукины дети, что домой вернулись,— кричал пьяный.— Если бы не я, и сейчас бы за морем торчали!
Итальянец за стойкой улыбался и, сжимая руки, уговаривал:
— Джентльмены! Джентльмены!
Солдат, занятый содовой, не выпуская изо рта соломинку, процедил с невозмутимым видом, кивнув на Пита:
— Видали, какой герой!
— Как это мы из-за тебя вернулись?— заинтересовался другой солдат, оторвавшись от вишневого мороженого.
— Так ведь мы в ту заваруху лагерь сожгли, помните? А после этого англикашка только и мечтал, как от нас избавиться.
Высокий солдат обнял коротышку за плечи.
— Слушай, Пит, тебе проспаться бы. Помнишь, ты в последний раз перебрал, так потом сколько дней ничего в рот взять не мог? Я тебя не брошу, Пит. Я не забыл, что ты сделал для меня в тот раз.
— Черт побери, на кой нам войну вспоминать!
— К порядку, Пит,— продолжал высокий.— Помнишь, как мы тогда полнедели проторчали на мине? Помнишь?
— Это что, твой друг?— спросил солдат с содовой. Высокий окрысился на него.
— Еще какой!
— Долой войну,— закричал Пит.— К черту ее! После всего, что я сделал, ребята, весь вонючий торговый флот был недостоин везти нас. Мы заслужили, чтобы нас доставили на «Олимпике»,— он икнул и пошел, шатаясь.— Пусть мне памятник ставят,— он снова замахал руками и закукарекал.
— Джентльмены,— итальянец перевесился через стойку и обнажил в улыбке белые зубы.— Джентльмены, у меня клиенты.
Шум утих, а Мариус встал из-за стола.
— Полюбуйся, как лебезит этот напомаженный итальяшка,— и, повысив голос, он позвал бармена, итальянец подбежал, вытирая на ходу руку передником.— Сколько я должен за вашу паршивую еду?
Итальянец улыбнулся, снова сверкнув белыми зубами. По-видимому, он решил, что Мариус пьян, но испытывал почтение к военной форме.
— Доллар и пятьдесят центов,— ответил он. Мариус швырнул на стол долларовую бумажку
и монету в пятьдесят центов. Монета звякнула о стеклянную крышку стола.
— В следующий раз, когда к вам придет обедать леди, потрудитесь сначала вымыть стол.
Когда они вышли, Эмили взяла его за руку.
— Стол был совсем чистый,— сказала она.
— Знаешь,— ответил Мариус,— вот чему я научился в армии: если накричать на человека, он обязательно думает, что в чем-то виноват. Пока сообразит, в чем именно, можно добиться от него, чего хочешь.
Эмили не ответила, она не очень поняла, о чем он говорит.
— Интересно,— продолжал он,— сколько сержантов теперь останется не у дел. Когда сержанту не на кого кричать... да,— он кивнул головой.— Если в ближайшие годы мне встретится человек, недовольный жизнью, я буду знать, что когда-то он служил сержантом.
Они медленно шли по улице Сент-Катрин. Улицы в этот вечер словно ожили. Казалось, город бурлил, будто вернувшиеся солдаты заразили его своим жизнелюбием.
— Что ты собираешься теперь делать?— спросила Эмили.
— Делать? Разве в армии что-нибудь делают?
— Да нет, я хотела сказать, когда тебя отпустят.
— Это большой вопрос,— ответил Мариус загадочно.
— Я думала, может, ты вернешься в колледж?
— Тоже большой вопрос.
Они шли по освещенной улице, и толпа вокруг все прибывала, по тротуару, наслаждаясь теплым весенним вечером, прогуливались парни и девушки, которым больше некуда было пойти. В воздухе витало предвкушение счастья, и только немногие из солдат, мимо которых проходили Мариус с Эмили, были пьяны. Некоторые в одиночестве стояли на перекрестках, и по их блаженным лицам было видно, что они рады просто вернуться домой, постоять в толпе и больше им ничего не надо. На углу улицы Св. Лаврентия Мариус и Эмили поравнялись с каким-то главным сержантом, который объяснялся с вагоновожатым по-французски. На груди у сержанта было пять ленточек от медалей и нашивка Мезоннёвского полка •, Широкогрудый, широкоплечий, с черными как смоль волосами, орлиным профилем и пышными усами, густо черневшими даже на загорелом лице, он вполне мог сойти за Фронтенака. Мариус посмотрел на него и сразу отвел глаза.
Они шли дальше, направляясь к французской части города.
— Пойдем к тебе,— сказал вдруг Мариус.— Я хочу познакомиться с твоим отцом.
— Ой, нет, не надо!— воскликнула Эмили. Он с силой сжал ее запястье.
— Я хочу познакомиться с ним. Ведь я его еще ни разу не видел.
— Я говорила ему о тебе. Он не против, что мы встречаемся.
Мариус остановился под уличным фонарем и, отстранив Эмили от себя, стал вглядываться в ее лицо. Свет был слабый, мигающий.
Господи, подумал он, до чего заурядное лицо. Такое, что не всегда и вспомнишь, как она выглядит. Почему он здесь с этой девушкой? Столько женщин на свете, а он проводит время именно с ней.
Но ответ Мариус знал. Он не мог встречаться с красивыми девушками. При одном взгляде на них в нем закипала ненависть. Ведь они использовали свою внешность и от этого были фальшивыми до мозга костей. Он смотрел на Эмили, и ее природная доброта действовала на него смягчающе. Что с того, что она не его класса? Французских девушек его класса воспитывают в такой строгости, что он боится их, как огня.
Под его испытующим взглядом Эмили засмущалась и отвела глаза. В этот момент она, сама того не зная, глубоко растрогала Мариуса, и, посмотрев на ее плотную фигуру, на короткие ноги, он вдруг понял, что не может жить без нее. И его охватила волна радости. Ощущение это было таким незнакомым и неожиданным, что на глазах у Мариуса выступили слезы.
— Пошли,— сказал он резко, беря ее за руку.— Пошли к тебе.
1 Мезоннёвский по л к — полк канадской армии, назван ный в честь основателя и первого губернатора Монреаля.
Эмили тихо шла с ним рядом. Завтра она пойдет в церковь и будет молиться, будет просить бога, чтобы он усмирил злобу Мариуса, сделал его добрым.
28
Поль уже почти три года учился в школе Фроби-шер. Теперь ему было двенадцать лет. Он настолько свыкся со школой, что говорил только по-английски, по-английски думал и даже сны видел по-английски. Школа ему нравилась. Здесь он научился играть в разные игры. Осенью играл в футбол, зимой — в хоккей. Ранней весной в школе занимались боксом, и главный сержант Кроучер говорил, что Поль — прирожденный боксер. Поль овладел стремительным ударом прямой левой — излюбленным приемом английских боксеров — и научился двигаться очень быстро. В начале лета, перед завершением семестра, когда дни становились длиннее, мальчики облачались в белые фланелевые костюмы и весьма скверно играли в крокет на квадратном зеленом поле перед школой, поле было обсажено вязами, которые напоминали учителям о скором отпуске в Англии. В свободное время мальчики одни, без присмотра сражались за школой в бейсбол.
Как-то в феврале тысяча девятьсот двадцать первого года к концу дня Поль играл в хоккей за свою школу в команде младших учеников. Игра шла на открытом катке позади школы, окруженном высокими, футов в десять, сугробами из убранного с площадки снега. Звенели коньки, стучали клюшки, слышались удары шайбы о бортики, то и дело вскрикивали игроки, пронзительно свистел судья. Как только раздавался свисток, мгновенно воцарялась тишина, пока шайбу не вбрасывали в игру. Поль любил эти минуты, когда игра приостанавливалась и можно было с наслаждением окинуть все одним взглядом: в неподвижном морозном воздухе блестит солнце, игроки застыли, судья замер над центральными нападающими, скрестившими клюшки, в руках у него шайба, клюшки нетерпеливо стучат по льду, пот заливает разгоряченные лица, легкие заряжены свежим воздухом, ноги гудят от усталости, и все равно знаешь — если надо, будешь играть без конца.
Поль выступал за центрального нападающего и участвовал в каждом вбрасывании. Он разучил обманный маневр, при котором ноги едут в одну сторону, а тело отклоняется в другую. Ему удавалось мгновенно менять скорость, он вел шайбу, не опуская головы, и несся по льду, стреляя глазами направо и налево, стараясь не потерять из виду нападающих и найти незащищенное место для атаки. Он был настоящим мастером игровых комбинаций и щедро подбрасывал своим нападающим шайбы, но умел и сам молниеносно ударить по воротам снизу. Когда он подрастет, запястья окрепнут, и удар его будет неотразим. Если так пойдет дальше, то через несколько лет он обязательно войдет в команду старшеклассников. Поль рос быстро. Как все Таллары, он был поджар и длинноног, а от Кэтлин унаследовал сильную грудную клетку и широкие плечи.
Игра закончилась, мальчики приняли душ и переоделись. Съев в столовой холодный ужин, они собрали учебники и отправились в класс готовить уроки. Усевшись за парты, они два часа зубрили, списывали друг у друга, передавали, ерзая, записки, а из-за небольшой кафедры за ними приглядывал пожилой учитель с длинными передними зубами и с седыми усами, напоминавшими разросшуюся зубную щетку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Ноги стали как ватные, и он не смог бы выйти, даже если бы хотел. Атанас медленно подошел к скамье, отделенной несколькими рядами от той, где молились вагоновожатый и рабочий, сел и положил шляпу. Колени подались вперед и оперлись о скамеечку, в глазах потемнело, Атанас сложил руки на груди и старался сосредоточить взгляд на мерцавших в полутьме свечах.
В тот же вечер Мариус обедал в дешевом ресторане в центре города и, несмотря на заглушавший его слова шум, старался рассказать о себе Эмили. Они не виделись с тех пор, как девять месяцев назад его взяли в армию, а сегодня он получил свое первое увольнение. Мариус все еще носил форму и не представлял, когда его демобилизуют.
Ресторан был переполнен, в нем пахло плохо вымытыми полами, мороженым, пролитым на покрытые стеклом столы, и грязной водой, в которой мыли посуду. После того как ДДариус и Эмили пришли сюда, помещение стало заполняться военными. Вдоль стойки с газированной водой на высоких табуретах сидели солдаты в хаки и заказывали еду, которой не пробовали три-четыре года. Перед одним из них стояло пять порций содовой, все разного цвета. Другой смаковал бананы по-королевски. Кто-то уписывал мороженое с зефиром и фруктами, кто-то — с ананасами и орехами. Солдаты громко переговаривались, только тот, перед кем стояла содовая, молчал, не выпуская изо рта соломинку. Все они говорили о еде. Один заявил, что утром закатит себе шикарный завтрак: сначала сливки с кукурузными хлопьями и с сахаром, а потом яичницу с беконом. Бекон будет хрустящий, не то что та белесая жирная дрянь, которой его травили последние три года. Другой сокрушался, что сейчас не август, а то бы он полакомился кукурузными початками. А широкоплечий капрал твердил, что несколько недель будет питаться только отбивными с луком, они должны быть толстые и не сказать, чтобы с кровью, но и не слишком прожаренные, одним словом, золотая середина.
Потом разговор перешел на женщин. Капрал жаловался, что где только не побывал за границей, а вот ни разу не довелось встретить женщину, которая бы ему понравилась. Все они там смахивают либо на учительниц, либо на шлюх. И пояснил деловито:
— Люблю, чтобы женщины и бифштексы были поближе к золотой середине.
Солдат, поглощавший мороженое с зефиром, оглянулся:
— Похоже, братец, если только я правильно помню, ты наконец-то попал в нужную страну,— он отодвинул пустую вазочку и повернулся к солдату, который смаковал бананы по-королевски.— Этому парню ни в жизнь не угодить. Месяц назад мы с ним шатались по Пикадилли и нас подцепили две такие красотки, ну прямо графини или что-то в этом роде, высший класс. Так перед самым входом в «Ритц» он вдруг давай хвастаться, с какой юбкой имел дело в Бердвилле, провинция Онтарио.
— Ну и что?— удивился капрал.— Я люблю уютных женщин.
Солдат с содовой вынул изо рта соломинку:
— А кстати, что это за место такое, Бердвилл?
— Железнодорожная станция,— отвечавший слизнул с ложки сироп и положил ее на стол.— Есть магазин и церковь. И еще гостиница, они ее держат специально для коммивояжеров, те съезжаются весной.
— Черт с ним,— солдат вернулся к своей содовой.— По описанию в точности Торонто,
Голоса примолкли, и Мариус через стол потянулся к Эмили.
— В армии я сам с собой заключил пари: удастся хоть раз услышать, что кто-то из солдат говорит не о женщинах и не о еде и выпивке, пожертвую доллар на Красный Крест.
— Как к тебе там относятся? Ничего?— спросила Эмили.
— Я теперь капрал. Через пять месяцев после конца войны они спохватились и произвели меня в капралы.
Мариус снова склонился над тарелкой, и, пока он ел, Эмили не сводила с него глаз. Он поздоровел и казался даже бравым, прибавил в весе, белки глаз стали совсем чистые. И все же он по-прежнему ел так, словно боялся, что стоит ему помедлить, и тарелку унесут у него из-под носа. Покончив с десертом, он тщательно вытер рот салфеткой. И только теперь впервые увидел, что Эмили гораздо лучше одета, чем год назад. Она выглядела почти как городская девушка. Он заметил, что и руки у нее стали мягче, и говорит она лучше, правильнее, чем прежде.
У него вздернулись брови, и он спросил с подозрением:
— Слушай, ты что, получила повышение?
— Я больше не работаю в ресторане.
— Тебя уволили?
— Сама ушла. Знаешь, та работа была не по мне.
— И что ты делаешь теперь?— он говорил резко, недоверчиво.
— У новая работа.— По ее глазам было видно, что она гордится этим и надеется, что он тоже будет рад.— Я теперь на швейной фабрике.
— На какой?
— У Гринберга. Помнишь? На улице Блёри. Он схватил ее руку и крепко сжал.
— Ты что, работаешь на евреев?
— Мне хорошо платят. Двенадцать в неделю. Если буду стараться, меня, наверно, повысят. Многие девушки...
— Значит, ты работаешь на евреев?— Он сжимал ее руку и в упор смотрел на нее, а она силилась понять, что опять не так сказала.— А мне-то казалось, что ты считаешь себя католичкой.
Она выдернула руку.
— Перестань. Мне больно. Ну хорошо, я работаю у Гринберга. И что? А кем ты себя воображешь? Священником? Между прочим, отец Жерве знает, где я работаю. Может, тебе больше хочется, чтобы я умерла с голоду? Кто сказал, что католикам нельзя работать у евреев?
Возле стойки снова зашумели. Высокий солдат с резкими чертами лица перестал есть и повысил голос, так что всем стало слышно.
— Вот что, ребята, вернусь я к своей хозяйке и засяду дома. Пусть сразу видит — я отсюда никуда. Если вы парни с головой, давайте и вы так.
— А толку что? Все равно не поверят.
— Моя хозяйка очень набожная,— объяснил высокий.— Уж она плохого не подумает, у нее ни о чем таком и в мыслях нет,— он говорил очень серьезно.— Я не шучу. До воины всякое бывало, а теперь все по-другому пойдет.
— Черта с два!
— А я вам говорю. Наши жены только того и ждут, чтобы снова нас усмирить да прибрать к рукам. Посмотрите, какие у них глаза. Они на нас нацелились, вот что.
Солдат с содовой резко придвинул к себе еще стакан и потребовал у бармена новых соломинок. Потянул к себе и полный кувшин.
— Послушайте меня, ребята, пораскиньте умом сами,— продолжал высокий.— Говорю вам, они только того и ждут, чтобы нас заграбастать, помяните мое слово.
Мариус прихлебывал кофе и, откинувшись назад, смотрел на Эмили. Его рука с длинными чуткими пальцами лежала на столе рядом с ее рукой. Он дотронулся до ее манжета.
— Это ты на фабрике получила?
— Работала целую неделю сверхурочно и вот купила.
— Хороший человек твой Гринберг!
Дверь с шумом распахнулась, и в ресторан ввалился еще один солдат с тремя нашивками за храбрость на груди. Он был маленький, как раз для батальона недоростков; с вызовом посмотрев снизу вверх на верзилу у стойки, он упер руки в боки и задвигал локтями, как петух крыльями. При этом он приближался к стойке и кукарекал.
— Что я вижу! Что за дрянь вы тут пьете, ребята? Где ваши моральные устои?— он все двигал локтями.
Солдат с содовой допивал уже четвертый стакан, теперь это был шоколадный напиток, весь в коричневых пузырьках. Потягивая через соломинку, он процедил:
— Держу пари, Пит до того накачался, что рядом стоять нельзя.
Мариус опустил чашку на стол и взглянул на Эмили:
— А что делают евреи, когда напьются? Смешно сказать, но пьяного еврея я не видел ни разу.
(— Мистер Гринберг ко мне хорошо относится. И он вообще не пьет. Никогда.
— Небось всю тебя общупал, когда делал примерку?
— Он? — Эмили хотелось, чтобы Мариус перестал говорить гадости.— Да ведь он старикашка, маленький, скрюченный весь!— Она смущенно хихикнула.— Ему, наверно, за семьдесят.
Лицо Мариуса передернулось.
— Ну и что? Знаю я одного старца, ему возраст не помеха.
Эмили вспыхнула.
У стойки снова загалдели.
— А кто начал?— кричал пьяный солдат.— Уж будто не знаете! Этот проклятый англикашка из военной полиции задумал меня проучить, послал на работу под команду черномазого сержанта. Видели бы вы, как запрыгал этот ниггер, когда я пощекотал ему задницу штыком!
Солдат, доевший бананы, взялся за вишневое мороженое с орехами. Он лениво покосился на пьяного.
— Ты хочешь сказать, недомерок, что ты и затеял всю эту заваруху?
— Меня благодарите, сукины дети, что домой вернулись,— кричал пьяный.— Если бы не я, и сейчас бы за морем торчали!
Итальянец за стойкой улыбался и, сжимая руки, уговаривал:
— Джентльмены! Джентльмены!
Солдат, занятый содовой, не выпуская изо рта соломинку, процедил с невозмутимым видом, кивнув на Пита:
— Видали, какой герой!
— Как это мы из-за тебя вернулись?— заинтересовался другой солдат, оторвавшись от вишневого мороженого.
— Так ведь мы в ту заваруху лагерь сожгли, помните? А после этого англикашка только и мечтал, как от нас избавиться.
Высокий солдат обнял коротышку за плечи.
— Слушай, Пит, тебе проспаться бы. Помнишь, ты в последний раз перебрал, так потом сколько дней ничего в рот взять не мог? Я тебя не брошу, Пит. Я не забыл, что ты сделал для меня в тот раз.
— Черт побери, на кой нам войну вспоминать!
— К порядку, Пит,— продолжал высокий.— Помнишь, как мы тогда полнедели проторчали на мине? Помнишь?
— Это что, твой друг?— спросил солдат с содовой. Высокий окрысился на него.
— Еще какой!
— Долой войну,— закричал Пит.— К черту ее! После всего, что я сделал, ребята, весь вонючий торговый флот был недостоин везти нас. Мы заслужили, чтобы нас доставили на «Олимпике»,— он икнул и пошел, шатаясь.— Пусть мне памятник ставят,— он снова замахал руками и закукарекал.
— Джентльмены,— итальянец перевесился через стойку и обнажил в улыбке белые зубы.— Джентльмены, у меня клиенты.
Шум утих, а Мариус встал из-за стола.
— Полюбуйся, как лебезит этот напомаженный итальяшка,— и, повысив голос, он позвал бармена, итальянец подбежал, вытирая на ходу руку передником.— Сколько я должен за вашу паршивую еду?
Итальянец улыбнулся, снова сверкнув белыми зубами. По-видимому, он решил, что Мариус пьян, но испытывал почтение к военной форме.
— Доллар и пятьдесят центов,— ответил он. Мариус швырнул на стол долларовую бумажку
и монету в пятьдесят центов. Монета звякнула о стеклянную крышку стола.
— В следующий раз, когда к вам придет обедать леди, потрудитесь сначала вымыть стол.
Когда они вышли, Эмили взяла его за руку.
— Стол был совсем чистый,— сказала она.
— Знаешь,— ответил Мариус,— вот чему я научился в армии: если накричать на человека, он обязательно думает, что в чем-то виноват. Пока сообразит, в чем именно, можно добиться от него, чего хочешь.
Эмили не ответила, она не очень поняла, о чем он говорит.
— Интересно,— продолжал он,— сколько сержантов теперь останется не у дел. Когда сержанту не на кого кричать... да,— он кивнул головой.— Если в ближайшие годы мне встретится человек, недовольный жизнью, я буду знать, что когда-то он служил сержантом.
Они медленно шли по улице Сент-Катрин. Улицы в этот вечер словно ожили. Казалось, город бурлил, будто вернувшиеся солдаты заразили его своим жизнелюбием.
— Что ты собираешься теперь делать?— спросила Эмили.
— Делать? Разве в армии что-нибудь делают?
— Да нет, я хотела сказать, когда тебя отпустят.
— Это большой вопрос,— ответил Мариус загадочно.
— Я думала, может, ты вернешься в колледж?
— Тоже большой вопрос.
Они шли по освещенной улице, и толпа вокруг все прибывала, по тротуару, наслаждаясь теплым весенним вечером, прогуливались парни и девушки, которым больше некуда было пойти. В воздухе витало предвкушение счастья, и только немногие из солдат, мимо которых проходили Мариус с Эмили, были пьяны. Некоторые в одиночестве стояли на перекрестках, и по их блаженным лицам было видно, что они рады просто вернуться домой, постоять в толпе и больше им ничего не надо. На углу улицы Св. Лаврентия Мариус и Эмили поравнялись с каким-то главным сержантом, который объяснялся с вагоновожатым по-французски. На груди у сержанта было пять ленточек от медалей и нашивка Мезоннёвского полка •, Широкогрудый, широкоплечий, с черными как смоль волосами, орлиным профилем и пышными усами, густо черневшими даже на загорелом лице, он вполне мог сойти за Фронтенака. Мариус посмотрел на него и сразу отвел глаза.
Они шли дальше, направляясь к французской части города.
— Пойдем к тебе,— сказал вдруг Мариус.— Я хочу познакомиться с твоим отцом.
— Ой, нет, не надо!— воскликнула Эмили. Он с силой сжал ее запястье.
— Я хочу познакомиться с ним. Ведь я его еще ни разу не видел.
— Я говорила ему о тебе. Он не против, что мы встречаемся.
Мариус остановился под уличным фонарем и, отстранив Эмили от себя, стал вглядываться в ее лицо. Свет был слабый, мигающий.
Господи, подумал он, до чего заурядное лицо. Такое, что не всегда и вспомнишь, как она выглядит. Почему он здесь с этой девушкой? Столько женщин на свете, а он проводит время именно с ней.
Но ответ Мариус знал. Он не мог встречаться с красивыми девушками. При одном взгляде на них в нем закипала ненависть. Ведь они использовали свою внешность и от этого были фальшивыми до мозга костей. Он смотрел на Эмили, и ее природная доброта действовала на него смягчающе. Что с того, что она не его класса? Французских девушек его класса воспитывают в такой строгости, что он боится их, как огня.
Под его испытующим взглядом Эмили засмущалась и отвела глаза. В этот момент она, сама того не зная, глубоко растрогала Мариуса, и, посмотрев на ее плотную фигуру, на короткие ноги, он вдруг понял, что не может жить без нее. И его охватила волна радости. Ощущение это было таким незнакомым и неожиданным, что на глазах у Мариуса выступили слезы.
— Пошли,— сказал он резко, беря ее за руку.— Пошли к тебе.
1 Мезоннёвский по л к — полк канадской армии, назван ный в честь основателя и первого губернатора Монреаля.
Эмили тихо шла с ним рядом. Завтра она пойдет в церковь и будет молиться, будет просить бога, чтобы он усмирил злобу Мариуса, сделал его добрым.
28
Поль уже почти три года учился в школе Фроби-шер. Теперь ему было двенадцать лет. Он настолько свыкся со школой, что говорил только по-английски, по-английски думал и даже сны видел по-английски. Школа ему нравилась. Здесь он научился играть в разные игры. Осенью играл в футбол, зимой — в хоккей. Ранней весной в школе занимались боксом, и главный сержант Кроучер говорил, что Поль — прирожденный боксер. Поль овладел стремительным ударом прямой левой — излюбленным приемом английских боксеров — и научился двигаться очень быстро. В начале лета, перед завершением семестра, когда дни становились длиннее, мальчики облачались в белые фланелевые костюмы и весьма скверно играли в крокет на квадратном зеленом поле перед школой, поле было обсажено вязами, которые напоминали учителям о скором отпуске в Англии. В свободное время мальчики одни, без присмотра сражались за школой в бейсбол.
Как-то в феврале тысяча девятьсот двадцать первого года к концу дня Поль играл в хоккей за свою школу в команде младших учеников. Игра шла на открытом катке позади школы, окруженном высокими, футов в десять, сугробами из убранного с площадки снега. Звенели коньки, стучали клюшки, слышались удары шайбы о бортики, то и дело вскрикивали игроки, пронзительно свистел судья. Как только раздавался свисток, мгновенно воцарялась тишина, пока шайбу не вбрасывали в игру. Поль любил эти минуты, когда игра приостанавливалась и можно было с наслаждением окинуть все одним взглядом: в неподвижном морозном воздухе блестит солнце, игроки застыли, судья замер над центральными нападающими, скрестившими клюшки, в руках у него шайба, клюшки нетерпеливо стучат по льду, пот заливает разгоряченные лица, легкие заряжены свежим воздухом, ноги гудят от усталости, и все равно знаешь — если надо, будешь играть без конца.
Поль выступал за центрального нападающего и участвовал в каждом вбрасывании. Он разучил обманный маневр, при котором ноги едут в одну сторону, а тело отклоняется в другую. Ему удавалось мгновенно менять скорость, он вел шайбу, не опуская головы, и несся по льду, стреляя глазами направо и налево, стараясь не потерять из виду нападающих и найти незащищенное место для атаки. Он был настоящим мастером игровых комбинаций и щедро подбрасывал своим нападающим шайбы, но умел и сам молниеносно ударить по воротам снизу. Когда он подрастет, запястья окрепнут, и удар его будет неотразим. Если так пойдет дальше, то через несколько лет он обязательно войдет в команду старшеклассников. Поль рос быстро. Как все Таллары, он был поджар и длинноног, а от Кэтлин унаследовал сильную грудную клетку и широкие плечи.
Игра закончилась, мальчики приняли душ и переоделись. Съев в столовой холодный ужин, они собрали учебники и отправились в класс готовить уроки. Усевшись за парты, они два часа зубрили, списывали друг у друга, передавали, ерзая, записки, а из-за небольшой кафедры за ними приглядывал пожилой учитель с длинными передними зубами и с седыми усами, напоминавшими разросшуюся зубную щетку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55