Ты же замужняя, семейная женщина! Тащиться куда-то ночью? Знаешь, что случается с неосторожными?
От Алоизаса несло потом беспомощности. Он старался перекричать свой страх, потому что снова учуял запах предательства. Куда более крепкий, чем тогда, когда впервые ощутил мешающее волоконце между своими и Лионгиниными губами.
Алоизас, ну Алоизас...
Она подалась к нему, виноватая и полная раскаяния, хотя ни в чем не провинилась и обижать его не собиралась; что бы ни случилось, пусть хоть земля перевернется, она останется такой, какая есть. Все, что происходило, было абсолютно нереальным, не хватало только заразиться его паническим страхом, однако спокойствие, демонстрируемое ею, и самой Лионгине казалось неискренним.
Уговаривала Алоизаса, как маленького, ее дыхание пушило ему бороду, ладонь поглаживала плечо. Зря загораживает он дорогу, его женушка лишь проводит в гостиницу приезжего скандалиста, какого-то Ральфа Игермана, и вернется в теплую постель, ведь так уже бывало, такая у нее работа. Не буря — обычный ветерок выдувает ее на час-другой из дому. Говорила нежно, убедительно. Тебе бы подышать месячишко сухим воздухом Ялты — соберемся и махнем, а? И чем больше уговаривала, тем меньше сама верила, что подхвачена ветерком — не вихрем. Что-то в ее бытии сдвинулось или вот-вот сдвинется — в земле разверзлась грозная трещина, ее существования уже не скроешь, даже если и не собираешься прыгать туда с закрытыми глазами.
— Не будь смешным, Алоизас, очень тебя прошу! — Лионгина погладила дрожащую щеку мужа, не знала, что и ее рука дрожит, хотя губы отрицают выдуманные им страхи.—Я ведь не пешком. Вызову сотрудника с «Волгой». Поищи-ка мои сапожки, а?
Судорога передернула щеку Алоизаса, словно подкрался кто-то невидимый и дернул за бороду. Когда Лионгина просила, он всегда помогал ей одеться, эти услуги сглаживали неосторожные или злые слова. Тогда она принадлежала ему. Теперь — не ослеп же он! — не сапоги ее интересуют, прекрасно помнит, куда поставила их, вернувшись вчера из парикмахерской. Всю квартиру провоняла своими лосьонами. Поэтому Алоизас упорно молчал. И она перестала уговаривать его.
— Прости, я должна вызвать машину.
Едва двинулась к аппарату, как он схватил ее за плечо:
— Ведешь себя как... последняя! Я не позволю превращать себя в идиота. Откуда я знаю? Может, договорилась с тем майором или еще с кем-то? Целый день приемы, коктейли, чашка кофе! Откуда я знаю, с кем ты шляешься, когда я тебя не вижу? Всю жизнь терпеливо сносил твои фокусы: лунатический бред, когда мы только поженились, великие муки, когда училась на вечернем, постоянное кривлянье в Гастроль-бюро! Я забросил науку, наполовину написанную книгу, наконец, интересную работу, чтобы, не дай бог, не помешать тебе свободно дышать, а чем отдает оно, это твое дыхание?
Лионгину прорвало:
— Изо рта плохо пахнет у тебя — не у меня.— Она уже накручивала диск.— Будет лучше всего, если ты прополоскаешь рот и ляжешь в кровать.
Алоизас, ожидавший яростного и заслуженного отпора, остолбенел от ее холодного презрения. Какое-то время ловил ртом воздух, продолжая слышать выкрикнутые им же самим грубые слова. Она преспокойно отшвырнула его негодование, не попытавшись доказывать свою правоту, и это свидетельствовало о предательских намерениях. Уже не волоконце — веревка для висельника! Сейчас преспокойно удалится, хотя могла бы послать кого-то из своих инспекторов. У него мелькнула мысль, что и сам был бы разочарован, если бы, бросив в угол сапоги, она так поступила.
Не вынес бы еще одного ее притворства.
— Ах так, ах так?
Алоизас стиснул и выбросил вверх кулаки, чего никогда себе не позволял. Лионгина охнула — не от возмущения или страха: ударит! — обожженная тем же самым, что и он, предчувствием — этот ее уход необычен. Пока кулаки Алоизаса мелькали над ее головой,— не ударит, не посмеет ударить! — ей пришло в голову, что эта его постоянная, достигшая сейчас кульминации раздражительность может навлечь беду, прямо-таки провоцирует ее, и неизвестно, как его удержать. Может, опалить огнем, который обжег бы и успокоил? Она чувствовала в себе этот огонь — во всем теле, в занесенной для ответного удара руке.
— Стоп, мальчики-девочки,— подскочила наблюдавшая за ними Аня.— Предлагаю другую игру, повеселее. В фанты, а?
— Спасибо тебе, Аня,— Лионгина протрезвела и отправилась одеваться. Ударила бы Алоизаса? Только для того, чтобы иметь возможность немедленно увидеть Рафаэла, который уже не Рафа-эл Намреги, а Ральф Игерман, фокусник, обрывок афиши на ветру? Видит бог, я сошла с ума!
— Не вмешивайтесь в чужие дела! Слышите, Аня? — Кулаки Алоизаса месили воздух, ни в кого не метя, скорее смешные, чем грозные.
— Это что? Предложение собрать пожитки? Полагаю, останетесь джентльменом и разрешите мне убраться отсюда утром?
Анин рот смеялся беззвучно, как у клоуна, а шея колыхалась — белая, теплая, манящая даже в такой жуткий час, когда все ведут себя как безумцы.
— Не слушай его, Аня,— из спальни заступилась за подругу Лионгина.— У него жар.
И у меня жар. Она медленно одевалась. Что-то перегорело, пока они тут противоборствовали. Охлопала стиснутую бюстгальтером грудь. Не молоденькая уже, пора жить спокойно, не теряя головы, расширяя и углубляя проложенную борозду, которой многие завидуют. Не дай бог, выскочишь из этой борозды...
У дверей Лионгина снова медлит, хотя внизу сигналит подъехавшая машина,— впопыхах не сделала чего-то необходимого и привычного, как дыхание. Алоизас, снова забравшись в постель, гадал, подойдет ли, как издавна у них заведено, потянется ли губами — накрашенными, чужими, еще более чужими от грубых слов. Отвернусь, если посмеет приблизиться! Она не подошла, ее каблуки уже стучали на лестнице, однако в груди все равно тлело удовлетворение, что Лионгина вспомнила о нем, а еще больше — что поняла: поцелуем не откупится. Сам себе казался больше и значительнее, нежели тот, который испуганно кинулся к телефону, чтобы преградить жене дорогу из дому. Он лежал на привычном месте, но уже не умещался в привычном состоянии, когда больше всего хочется забыться, погрузиться в покой, находя утешение в какой-нибудь старой мудрости, хотя бы Руссо: честность еще дороже порядочным людям, чем ученость людям образованным. Больше он не разрешит пользоваться своей честностью, как тряпкой.
Он ее предупредил. Конечно, погорячился, наговорил вздору, но от непоправимой ошибки удержался. Сдержавшись — не ударив Лионгину,— сохранил за собой право крикнуть, когда она взберется слишком высоко и начнет бесстыдно извиваться на тающей в плазме прожекторов проволоке. Еще понадобится все содержимое его легких, вся сила мускулов, чтобы крик — если обстоятельства заставят его крикнуть! — попал в маленькую, мечущуюся над толпой точку. Нет, не крикнет, никогда не крикнет! Сам будет молчать, стиснув зубы, и не даст рта раскрыть тому существу, которое все глубже внедряется в него своей ядовитой радостью! Это ты! Буду кормить тебя телевизятиной, приключенческими книжонками, позволю глазеть на Анину шею, только не подстерегай Лионгину! Где я тебя видел, черный человек?! Но пусть и Лина поостережется. Только бы поняла, что он не шутит, требуя от нее сдержанности, такой же сдержанности он потребует и от себя. В ближайшие дни, может, даже сегодня — нет, сегодня лекции! — он отправится к А. И пока не разберется в этом деле, не сможет приняться за другое. За памятник Гертруде, к примеру. Малейшая забота выбивает из колеи. Поэтому сначала — поездка к А., потом памятник Гертруде, а уже после — покрывшиеся пылью, затянутые паутиной рукописи... Действительно, почему бы не съездить к А., купив билет на автобусной станции? Почему? Да потому, что никакого А. не существует, ты сам его выдумал, сам от его имени написал себе несколько писем, пока был расторопнее. Кто так отвратительно клевещет на меня? Не то ли мрачное существо, не моя ли гадкая тень? Но ведь она права...
На улице стихло тарахтение «Волги», похитившей Лионгину, неизвестно, на час или навеки, он никогда не знает этого, тем более теперь, и горячий обруч так стянул Алоизасу грудь, что нет возможности даже простонать, и в чащу бороды по бороздкам щек начинают стекать теплые капли, которые из отуманенных глаз выдавливает большая, непроглатываемая боль.
— Я же вам говорила! Говорила! Ох уж этот Игерман!— кипятилась Аудроне И.
— В милицию, мать-начальница? — невесело осведомился Пегасик.
Лионгина кивнула обоим. Было бы странно в такой час здороваться иначе. Сидела, словно аршин проглотила. Я слишком напряжена, укорила себя. Выплюнуть удила. Думать о том, как уютно в теплой машине.
— Я же говорила! — не переставала причитать Аудроне.— Заварит кашу. Артист — в милиции, будто какой-то бродяга. Позор всему нашему бюро.
— Не человека убил, уймитесь.— Жалобы инспектора немного успокаивали Лионгину. Все как всегда. Только вместо фонарей, жутковатых в такой час, в переднее стекло било бы солнце.
По-вашему, если не убил, так уже и все? Все?
— Я понимаю, вы не выспались, Аудроне...
— Я могу не спать трое суток подряд, но... кто он такой? Кто?
— Не знаю, как нашего водителя, но меня ваша реакция не удивляет.— Лионгина не повернула головы к Аудроне.— Сгони не вовремя курицу с насеста, тоже не заслушаешься.
Лионгина прикрыла глаза. Прости меня, малышка, когда сброшу с плеч тяжкий груз, снова буду добра к тебе. Обещаю.
— Браво, мать-начальница, браво! — Смех сотряс Пегасика, заставил его притормозить.
— Бросаешь спящих детей, мотаешься по ночам — и на тебе — курица! — заныла Аудроне.
— Не пытайтесь разжалобить нас детьми,— назидательно заметил Пегасик, покосившись на молчащую Лионгину.— У всех дети. Правда, мать-начальница?
Она пыталась разобраться в своем нелогичном поведении. Бешусь, кусаюсь — и все из-за какого-то Игермана? Чего он заслуживает, этот прощелыга, если не нагоняя? Поднял на ноги милицию, Гастрольбюро. Из-за его амбиций страдают и Аудроне, и мой Алоизас. Почему я не поцеловала Алоизаса?
Все было ясно, более чем ясно, однако Лионгина опять срезала бы Алоизаса, грубо оборвала Аудроне. Почувствовав ее недоброжелательность, Аудроне пошмыгала носом и утихла. Машина рассекала глухой, даже зловещий в темноте город. Мерцали, сливаясь, электрические фонари, ослепляли фары внезапно выворачивающих из боковых улочек автомобилей. Редкие прохожие жались к стенам, как привидения, и могло показаться, что управляемая Пегасиком машина мчится по таинственному мегаполису, не спящему и не бодрствующему. Самое подходящее время для летающих тарелочек и прочей чертовщины. Губы Лионгины не разомкнулись, хотя мысль была детская. Не будь мумией, улыбнись.
— Я даже не поблагодарила вас, что согласились подвезти нас с Аудроне.— Улыбнулась через силу Пегасику, тем самым отпустив грехи и Аудроне.— Вы такой верный друг.
Пегасик хрюкнул от удовольствия — увидел Мажейкяй и множество других оклеенных гастрольными афишами городов. Машина лихо подкатила к тротуару. Спереди и сзади чернели мрачные, с маленькими окошечками автофургоны. Как из-под земли тявкнула утратившая бдительность служебная собака. Отражая свет фонаря и рассеивая туман нереальности, поблескивала вывеска милиции.
— Ральф Игерман — нарушитель спокойствия! Сдаюсь, сдаюсь. Безоговорочная капитуляция! Смею надеяться — раскаиваться не придется. О таком восхитительном плене не мог мечтать сам Александр Македонский!
Ерничая, с поднятыми руками навстречу им шел высокий, крупный брюнет. Его стройную фигуру делала еще выше встрепанная, чуть ли не дыбом вставшая и подрагивающая в такт шагам шевелюра, некогда черная, а ныне неровно поседевшая, словно забрызганная краской неопределенного цвета. По облысевшему клиньями лбу вились глубокие морщины, такие же морщины, но еще глубже, отделяли щеки от торчащего дугой носа — костистого, с крупными ноздрями, небритая верхняя губа успела посинеть от рвущейся наружу щетины, как, впрочем, и шея, словно обмотанная тонким темно-синим шарфиком. Из-за этого заливающего лицо потемнения казались горящими мясистые губы, белейшие зубы ослепительно блестели, а темные глаза сверкали, будто освещенные изнутри, и с энтузиазмом стремились вобрать в себя как можно больше: обеих женщин, их намерения, их, среди ночи извлеченных из постелей, настроение, и тем самым — перспективу своих гастролей.
Он глотал все подряд, не отсеивая впечатлений.
— Мы так волновались из-за вас, маэстро! Где вы пропадали? — защебетала медовым голоском Аудроне. Стало ясно, что новый знакомец ее очаровал. Лионгина мрачно молчала.
— Этого не удалось установить даже нам, блюстителям порядка! — вставил металлическим голосом худой майор, приглаживая русые волосы. Его окружали милиционеры в фуражках, собирающиеся на патрулирование или уже отдежурившие.
— Даю слово, ничего не скрою от вас, милые дамы, но не все сразу, хорошо? — опустил руки Игерман.
Его молниеносный взгляд, многое примечающий и тут же разбрасывающий, свидетельствовал о бесконечной вере в себя, в свое мужское обаяние, которое сквозило вопреки слишком театральным жестам, из крупной, однако сохранившей гибкость фигуры, из отменно пошитого дорогого костюма, нисколько не помятого после ночных скитаний. Неуемные, уже протянутые к ним руки — чтобы похвастать блеском тяжелых колец с драгоценными камнями? — словно изъеденные химикатами или огнем, были грубы, в красных пятнах, но не разрушали благоприятного впечатления, сотканного из броских, несколько вульгарных жестов и врожденной элегантности.
— Получайте своего гастролера в целости и сохранности. Акта передачи составлять не будем, не так ли? — пошутил майор, спеша закончить приключение и уже тревожась по поводу мрачного молчания коммерческого директора Гастроль-бюро.
— А, понимаю! — Ральф Игерман покрутил на пальцах одно кольцо, другое, явно любуясь мерцанием камней.— Не из-за этих ли камешков охраняла меня милиция? Едва постучался, инвентаризовали кольца и больше меня не отпустили, дабы злодеи на улице не зарезали... Как же я тогда остался жив в Марселе?
— Вы гастролировали в Европе? — Аудроне искоса глянула на него,— волнуясь, она всегда начинала слегка косить.
— НЛО, девушка, или летающие тарелочки! Слыхали о таких? Одна из них подхватила меня по дороге из Тюмени. Ее маршрут не лежал прямо на Вильнюс, волей-неволей пришлось поколесить по загранице.
— Шутите, маэстро! А мы так волновались из-за вас,— упрекнула Аудроне. Она была бы еще ласковее к гастролеру, но побаивалась мрачной начальницы.
— Не шучу. Абсолютно не умею шутить и по этой причине — прошу поиметь в виду — до сих пор холост! — Весело сверкнули умные, несколько навыкате глаза Игермана, не потерявшие жадного интереса к окружающему и вместе с тем повидавшие достаточно, чтобы их хозяин знал, что ждет его в каждом новом месте. Поэтому острый взгляд лишь порой посверкивал из теней усталости, наложенных не этой ночью — всей его неспокойной, полной приключений жизнью.
Присутствующие поглядывали на Лионгину, далее молчать было невозможно, не шептаться же тайком с самой собою: он — не он, он — не он? Если и он, то все равно не он, решила она. Если же не он, то все равно он, изменила она решение. В конце концов не так уж это важно после стольких лет, после множества разных событий, похоронивших приключение юных дней.
— Поздравляю вас, товарищ Игерман, с прибытием в наш город... Моя фамилия Губертавичене, я — коммерческий директор Гастрольбюро.
Моя коллега — инспектор Аудроне И. Мы приветствуем вас от имени нашего бюро и от себя лично! — Заговорила официально, чтобы не проскользнула нотка нежности,— этот чужой, немало хлопот доставивший им человек, несмотря на дешевые шуточки, вызывал симпатию.
— Разрешите и мне представиться по протоколу: Ральф Игерман, заслуженный артист Туркменской ССР и Якутской АССР, почетный нефтяник Тюмени! — Гость грациозно поклонился, какая-то частица его — бывшего — проглядывала сквозь шалый блеск глаз, сквозь высокопарную речь и жесты.
— Как же, знаем! Надеюсь, вы закончили свое выступление в милиции, товарищ Игерман? Если закончили...
— Вот где строгость, а все обвиняют в строгости милицию!— рассмеялся майор, его поддержали милиционеры.
— Спасибо за комплимент, товарищ майор, если он предназначен мне! — Лионгина вспыхнула, ей надо было царапнуть кого-то, чтобы перестало сверлить в мозгу: он — не он.
— Что, что? Не обижает ли тут кто-нибудь дам? — принялся вертеться во все стороны Игерман.— Литовский язык звучит необыкновенно, но простите, он так же непонятен, как и разговоры человечков с Ориона, катавших меня на тарелочке.
— Если вы готовы,— Лионгина пропустила мимо ушей его замечание,— то наш инспектор проводит вас в гостиницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
От Алоизаса несло потом беспомощности. Он старался перекричать свой страх, потому что снова учуял запах предательства. Куда более крепкий, чем тогда, когда впервые ощутил мешающее волоконце между своими и Лионгиниными губами.
Алоизас, ну Алоизас...
Она подалась к нему, виноватая и полная раскаяния, хотя ни в чем не провинилась и обижать его не собиралась; что бы ни случилось, пусть хоть земля перевернется, она останется такой, какая есть. Все, что происходило, было абсолютно нереальным, не хватало только заразиться его паническим страхом, однако спокойствие, демонстрируемое ею, и самой Лионгине казалось неискренним.
Уговаривала Алоизаса, как маленького, ее дыхание пушило ему бороду, ладонь поглаживала плечо. Зря загораживает он дорогу, его женушка лишь проводит в гостиницу приезжего скандалиста, какого-то Ральфа Игермана, и вернется в теплую постель, ведь так уже бывало, такая у нее работа. Не буря — обычный ветерок выдувает ее на час-другой из дому. Говорила нежно, убедительно. Тебе бы подышать месячишко сухим воздухом Ялты — соберемся и махнем, а? И чем больше уговаривала, тем меньше сама верила, что подхвачена ветерком — не вихрем. Что-то в ее бытии сдвинулось или вот-вот сдвинется — в земле разверзлась грозная трещина, ее существования уже не скроешь, даже если и не собираешься прыгать туда с закрытыми глазами.
— Не будь смешным, Алоизас, очень тебя прошу! — Лионгина погладила дрожащую щеку мужа, не знала, что и ее рука дрожит, хотя губы отрицают выдуманные им страхи.—Я ведь не пешком. Вызову сотрудника с «Волгой». Поищи-ка мои сапожки, а?
Судорога передернула щеку Алоизаса, словно подкрался кто-то невидимый и дернул за бороду. Когда Лионгина просила, он всегда помогал ей одеться, эти услуги сглаживали неосторожные или злые слова. Тогда она принадлежала ему. Теперь — не ослеп же он! — не сапоги ее интересуют, прекрасно помнит, куда поставила их, вернувшись вчера из парикмахерской. Всю квартиру провоняла своими лосьонами. Поэтому Алоизас упорно молчал. И она перестала уговаривать его.
— Прости, я должна вызвать машину.
Едва двинулась к аппарату, как он схватил ее за плечо:
— Ведешь себя как... последняя! Я не позволю превращать себя в идиота. Откуда я знаю? Может, договорилась с тем майором или еще с кем-то? Целый день приемы, коктейли, чашка кофе! Откуда я знаю, с кем ты шляешься, когда я тебя не вижу? Всю жизнь терпеливо сносил твои фокусы: лунатический бред, когда мы только поженились, великие муки, когда училась на вечернем, постоянное кривлянье в Гастроль-бюро! Я забросил науку, наполовину написанную книгу, наконец, интересную работу, чтобы, не дай бог, не помешать тебе свободно дышать, а чем отдает оно, это твое дыхание?
Лионгину прорвало:
— Изо рта плохо пахнет у тебя — не у меня.— Она уже накручивала диск.— Будет лучше всего, если ты прополоскаешь рот и ляжешь в кровать.
Алоизас, ожидавший яростного и заслуженного отпора, остолбенел от ее холодного презрения. Какое-то время ловил ртом воздух, продолжая слышать выкрикнутые им же самим грубые слова. Она преспокойно отшвырнула его негодование, не попытавшись доказывать свою правоту, и это свидетельствовало о предательских намерениях. Уже не волоконце — веревка для висельника! Сейчас преспокойно удалится, хотя могла бы послать кого-то из своих инспекторов. У него мелькнула мысль, что и сам был бы разочарован, если бы, бросив в угол сапоги, она так поступила.
Не вынес бы еще одного ее притворства.
— Ах так, ах так?
Алоизас стиснул и выбросил вверх кулаки, чего никогда себе не позволял. Лионгина охнула — не от возмущения или страха: ударит! — обожженная тем же самым, что и он, предчувствием — этот ее уход необычен. Пока кулаки Алоизаса мелькали над ее головой,— не ударит, не посмеет ударить! — ей пришло в голову, что эта его постоянная, достигшая сейчас кульминации раздражительность может навлечь беду, прямо-таки провоцирует ее, и неизвестно, как его удержать. Может, опалить огнем, который обжег бы и успокоил? Она чувствовала в себе этот огонь — во всем теле, в занесенной для ответного удара руке.
— Стоп, мальчики-девочки,— подскочила наблюдавшая за ними Аня.— Предлагаю другую игру, повеселее. В фанты, а?
— Спасибо тебе, Аня,— Лионгина протрезвела и отправилась одеваться. Ударила бы Алоизаса? Только для того, чтобы иметь возможность немедленно увидеть Рафаэла, который уже не Рафа-эл Намреги, а Ральф Игерман, фокусник, обрывок афиши на ветру? Видит бог, я сошла с ума!
— Не вмешивайтесь в чужие дела! Слышите, Аня? — Кулаки Алоизаса месили воздух, ни в кого не метя, скорее смешные, чем грозные.
— Это что? Предложение собрать пожитки? Полагаю, останетесь джентльменом и разрешите мне убраться отсюда утром?
Анин рот смеялся беззвучно, как у клоуна, а шея колыхалась — белая, теплая, манящая даже в такой жуткий час, когда все ведут себя как безумцы.
— Не слушай его, Аня,— из спальни заступилась за подругу Лионгина.— У него жар.
И у меня жар. Она медленно одевалась. Что-то перегорело, пока они тут противоборствовали. Охлопала стиснутую бюстгальтером грудь. Не молоденькая уже, пора жить спокойно, не теряя головы, расширяя и углубляя проложенную борозду, которой многие завидуют. Не дай бог, выскочишь из этой борозды...
У дверей Лионгина снова медлит, хотя внизу сигналит подъехавшая машина,— впопыхах не сделала чего-то необходимого и привычного, как дыхание. Алоизас, снова забравшись в постель, гадал, подойдет ли, как издавна у них заведено, потянется ли губами — накрашенными, чужими, еще более чужими от грубых слов. Отвернусь, если посмеет приблизиться! Она не подошла, ее каблуки уже стучали на лестнице, однако в груди все равно тлело удовлетворение, что Лионгина вспомнила о нем, а еще больше — что поняла: поцелуем не откупится. Сам себе казался больше и значительнее, нежели тот, который испуганно кинулся к телефону, чтобы преградить жене дорогу из дому. Он лежал на привычном месте, но уже не умещался в привычном состоянии, когда больше всего хочется забыться, погрузиться в покой, находя утешение в какой-нибудь старой мудрости, хотя бы Руссо: честность еще дороже порядочным людям, чем ученость людям образованным. Больше он не разрешит пользоваться своей честностью, как тряпкой.
Он ее предупредил. Конечно, погорячился, наговорил вздору, но от непоправимой ошибки удержался. Сдержавшись — не ударив Лионгину,— сохранил за собой право крикнуть, когда она взберется слишком высоко и начнет бесстыдно извиваться на тающей в плазме прожекторов проволоке. Еще понадобится все содержимое его легких, вся сила мускулов, чтобы крик — если обстоятельства заставят его крикнуть! — попал в маленькую, мечущуюся над толпой точку. Нет, не крикнет, никогда не крикнет! Сам будет молчать, стиснув зубы, и не даст рта раскрыть тому существу, которое все глубже внедряется в него своей ядовитой радостью! Это ты! Буду кормить тебя телевизятиной, приключенческими книжонками, позволю глазеть на Анину шею, только не подстерегай Лионгину! Где я тебя видел, черный человек?! Но пусть и Лина поостережется. Только бы поняла, что он не шутит, требуя от нее сдержанности, такой же сдержанности он потребует и от себя. В ближайшие дни, может, даже сегодня — нет, сегодня лекции! — он отправится к А. И пока не разберется в этом деле, не сможет приняться за другое. За памятник Гертруде, к примеру. Малейшая забота выбивает из колеи. Поэтому сначала — поездка к А., потом памятник Гертруде, а уже после — покрывшиеся пылью, затянутые паутиной рукописи... Действительно, почему бы не съездить к А., купив билет на автобусной станции? Почему? Да потому, что никакого А. не существует, ты сам его выдумал, сам от его имени написал себе несколько писем, пока был расторопнее. Кто так отвратительно клевещет на меня? Не то ли мрачное существо, не моя ли гадкая тень? Но ведь она права...
На улице стихло тарахтение «Волги», похитившей Лионгину, неизвестно, на час или навеки, он никогда не знает этого, тем более теперь, и горячий обруч так стянул Алоизасу грудь, что нет возможности даже простонать, и в чащу бороды по бороздкам щек начинают стекать теплые капли, которые из отуманенных глаз выдавливает большая, непроглатываемая боль.
— Я же вам говорила! Говорила! Ох уж этот Игерман!— кипятилась Аудроне И.
— В милицию, мать-начальница? — невесело осведомился Пегасик.
Лионгина кивнула обоим. Было бы странно в такой час здороваться иначе. Сидела, словно аршин проглотила. Я слишком напряжена, укорила себя. Выплюнуть удила. Думать о том, как уютно в теплой машине.
— Я же говорила! — не переставала причитать Аудроне.— Заварит кашу. Артист — в милиции, будто какой-то бродяга. Позор всему нашему бюро.
— Не человека убил, уймитесь.— Жалобы инспектора немного успокаивали Лионгину. Все как всегда. Только вместо фонарей, жутковатых в такой час, в переднее стекло било бы солнце.
По-вашему, если не убил, так уже и все? Все?
— Я понимаю, вы не выспались, Аудроне...
— Я могу не спать трое суток подряд, но... кто он такой? Кто?
— Не знаю, как нашего водителя, но меня ваша реакция не удивляет.— Лионгина не повернула головы к Аудроне.— Сгони не вовремя курицу с насеста, тоже не заслушаешься.
Лионгина прикрыла глаза. Прости меня, малышка, когда сброшу с плеч тяжкий груз, снова буду добра к тебе. Обещаю.
— Браво, мать-начальница, браво! — Смех сотряс Пегасика, заставил его притормозить.
— Бросаешь спящих детей, мотаешься по ночам — и на тебе — курица! — заныла Аудроне.
— Не пытайтесь разжалобить нас детьми,— назидательно заметил Пегасик, покосившись на молчащую Лионгину.— У всех дети. Правда, мать-начальница?
Она пыталась разобраться в своем нелогичном поведении. Бешусь, кусаюсь — и все из-за какого-то Игермана? Чего он заслуживает, этот прощелыга, если не нагоняя? Поднял на ноги милицию, Гастрольбюро. Из-за его амбиций страдают и Аудроне, и мой Алоизас. Почему я не поцеловала Алоизаса?
Все было ясно, более чем ясно, однако Лионгина опять срезала бы Алоизаса, грубо оборвала Аудроне. Почувствовав ее недоброжелательность, Аудроне пошмыгала носом и утихла. Машина рассекала глухой, даже зловещий в темноте город. Мерцали, сливаясь, электрические фонари, ослепляли фары внезапно выворачивающих из боковых улочек автомобилей. Редкие прохожие жались к стенам, как привидения, и могло показаться, что управляемая Пегасиком машина мчится по таинственному мегаполису, не спящему и не бодрствующему. Самое подходящее время для летающих тарелочек и прочей чертовщины. Губы Лионгины не разомкнулись, хотя мысль была детская. Не будь мумией, улыбнись.
— Я даже не поблагодарила вас, что согласились подвезти нас с Аудроне.— Улыбнулась через силу Пегасику, тем самым отпустив грехи и Аудроне.— Вы такой верный друг.
Пегасик хрюкнул от удовольствия — увидел Мажейкяй и множество других оклеенных гастрольными афишами городов. Машина лихо подкатила к тротуару. Спереди и сзади чернели мрачные, с маленькими окошечками автофургоны. Как из-под земли тявкнула утратившая бдительность служебная собака. Отражая свет фонаря и рассеивая туман нереальности, поблескивала вывеска милиции.
— Ральф Игерман — нарушитель спокойствия! Сдаюсь, сдаюсь. Безоговорочная капитуляция! Смею надеяться — раскаиваться не придется. О таком восхитительном плене не мог мечтать сам Александр Македонский!
Ерничая, с поднятыми руками навстречу им шел высокий, крупный брюнет. Его стройную фигуру делала еще выше встрепанная, чуть ли не дыбом вставшая и подрагивающая в такт шагам шевелюра, некогда черная, а ныне неровно поседевшая, словно забрызганная краской неопределенного цвета. По облысевшему клиньями лбу вились глубокие морщины, такие же морщины, но еще глубже, отделяли щеки от торчащего дугой носа — костистого, с крупными ноздрями, небритая верхняя губа успела посинеть от рвущейся наружу щетины, как, впрочем, и шея, словно обмотанная тонким темно-синим шарфиком. Из-за этого заливающего лицо потемнения казались горящими мясистые губы, белейшие зубы ослепительно блестели, а темные глаза сверкали, будто освещенные изнутри, и с энтузиазмом стремились вобрать в себя как можно больше: обеих женщин, их намерения, их, среди ночи извлеченных из постелей, настроение, и тем самым — перспективу своих гастролей.
Он глотал все подряд, не отсеивая впечатлений.
— Мы так волновались из-за вас, маэстро! Где вы пропадали? — защебетала медовым голоском Аудроне. Стало ясно, что новый знакомец ее очаровал. Лионгина мрачно молчала.
— Этого не удалось установить даже нам, блюстителям порядка! — вставил металлическим голосом худой майор, приглаживая русые волосы. Его окружали милиционеры в фуражках, собирающиеся на патрулирование или уже отдежурившие.
— Даю слово, ничего не скрою от вас, милые дамы, но не все сразу, хорошо? — опустил руки Игерман.
Его молниеносный взгляд, многое примечающий и тут же разбрасывающий, свидетельствовал о бесконечной вере в себя, в свое мужское обаяние, которое сквозило вопреки слишком театральным жестам, из крупной, однако сохранившей гибкость фигуры, из отменно пошитого дорогого костюма, нисколько не помятого после ночных скитаний. Неуемные, уже протянутые к ним руки — чтобы похвастать блеском тяжелых колец с драгоценными камнями? — словно изъеденные химикатами или огнем, были грубы, в красных пятнах, но не разрушали благоприятного впечатления, сотканного из броских, несколько вульгарных жестов и врожденной элегантности.
— Получайте своего гастролера в целости и сохранности. Акта передачи составлять не будем, не так ли? — пошутил майор, спеша закончить приключение и уже тревожась по поводу мрачного молчания коммерческого директора Гастроль-бюро.
— А, понимаю! — Ральф Игерман покрутил на пальцах одно кольцо, другое, явно любуясь мерцанием камней.— Не из-за этих ли камешков охраняла меня милиция? Едва постучался, инвентаризовали кольца и больше меня не отпустили, дабы злодеи на улице не зарезали... Как же я тогда остался жив в Марселе?
— Вы гастролировали в Европе? — Аудроне искоса глянула на него,— волнуясь, она всегда начинала слегка косить.
— НЛО, девушка, или летающие тарелочки! Слыхали о таких? Одна из них подхватила меня по дороге из Тюмени. Ее маршрут не лежал прямо на Вильнюс, волей-неволей пришлось поколесить по загранице.
— Шутите, маэстро! А мы так волновались из-за вас,— упрекнула Аудроне. Она была бы еще ласковее к гастролеру, но побаивалась мрачной начальницы.
— Не шучу. Абсолютно не умею шутить и по этой причине — прошу поиметь в виду — до сих пор холост! — Весело сверкнули умные, несколько навыкате глаза Игермана, не потерявшие жадного интереса к окружающему и вместе с тем повидавшие достаточно, чтобы их хозяин знал, что ждет его в каждом новом месте. Поэтому острый взгляд лишь порой посверкивал из теней усталости, наложенных не этой ночью — всей его неспокойной, полной приключений жизнью.
Присутствующие поглядывали на Лионгину, далее молчать было невозможно, не шептаться же тайком с самой собою: он — не он, он — не он? Если и он, то все равно не он, решила она. Если же не он, то все равно он, изменила она решение. В конце концов не так уж это важно после стольких лет, после множества разных событий, похоронивших приключение юных дней.
— Поздравляю вас, товарищ Игерман, с прибытием в наш город... Моя фамилия Губертавичене, я — коммерческий директор Гастрольбюро.
Моя коллега — инспектор Аудроне И. Мы приветствуем вас от имени нашего бюро и от себя лично! — Заговорила официально, чтобы не проскользнула нотка нежности,— этот чужой, немало хлопот доставивший им человек, несмотря на дешевые шуточки, вызывал симпатию.
— Разрешите и мне представиться по протоколу: Ральф Игерман, заслуженный артист Туркменской ССР и Якутской АССР, почетный нефтяник Тюмени! — Гость грациозно поклонился, какая-то частица его — бывшего — проглядывала сквозь шалый блеск глаз, сквозь высокопарную речь и жесты.
— Как же, знаем! Надеюсь, вы закончили свое выступление в милиции, товарищ Игерман? Если закончили...
— Вот где строгость, а все обвиняют в строгости милицию!— рассмеялся майор, его поддержали милиционеры.
— Спасибо за комплимент, товарищ майор, если он предназначен мне! — Лионгина вспыхнула, ей надо было царапнуть кого-то, чтобы перестало сверлить в мозгу: он — не он.
— Что, что? Не обижает ли тут кто-нибудь дам? — принялся вертеться во все стороны Игерман.— Литовский язык звучит необыкновенно, но простите, он так же непонятен, как и разговоры человечков с Ориона, катавших меня на тарелочке.
— Если вы готовы,— Лионгина пропустила мимо ушей его замечание,— то наш инспектор проводит вас в гостиницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70