По установившемуся между ними неписаному правилу, Лионгина ответила рассеянной улыбкой, хотя не простила ему. Только что, вроде бы шутя, указал мне мое место. Место современного Фигаро, обязанного служить своему господину, который не умещается в одном амплуа, а выступает разом в двух или трех лицах. Продемонстрировав свою власть, испугался, как бы я, обидевшись, снова не показала коготков.
Так и подмывает царапнуть! Не забывай, от кого зависишь, одернула себя и присмирела. Пусть потешится иллюзией, что между нами все чисто. Словно ничего не было, словно ни у него, ни у меня не существует низменных расчетов. Я, не имея специального образования, заправляю по своему разумению творческим учреждением, он, сидя в кресле директора и художественного руководителя, получает двойной оклад, пользуется привилегиями и бездельничает. Почувствовав скуку и угрызения совести, является за утешением. Потом снова окунается в свою музыку, полную печали и мучительной тоски по гармонии. Хороша его музыка, но могла бы быть лучше — более цельной, мощной! Впервые Лионгина так строго подумала о музыке Ляонаса Б., действительно нравившейся ей. Лихорадочные его усилия соединить несоединимые вещи — положение и вдохновение, фрак и свободу движений! — рвут его музыку в куски. Сильнее, чем сама мелодия, потрясает в ней тоска по гармонии, какая-то патологическая тоска.
— Как ваша новая симфоньетта, директор?
— Основу натянул, но только основу. Утков нет. Не получены по наряду! — Он снова прыснул и отвернулся. Ей не нравится такой смех, он это знал. У него самого словно кулак в горло втиснут.
— Что, рассчитываете на импортную шерсть?
— Жалите сегодня, как оса. Задерганы. Наверно, ни от кого никакой помощи... Вот и у меня такое. Говорю о музыке. Вы отказываетесь мне помогать...— Ляонас Б. намекающе провел по лбу тыльной стороной руки.
— Я не музыкант. Любитель.
— Работая тут, еще умудряетесь любить музыку? - Такая должность. Приходится.
— Прекрасно умеете защититься.
— Тоже приходится.
— И еще терпеть всякие благоглупости художественного руководителя?
Лионгина опустила глаза, чтобы не видеть, как он унижается. Уйдет, станет корить себя, что не был достаточно упорным и строгим — не напомнил ей то, чего она не должна забывать, да, да! — и кинется работать, работать, работать, но симфоньетта не сдвинется с места.
Не дождавшись ответа, Ляонас Б. выпрямился, помассировал свои выразительные руки. Он уже стеснялся Лионгины, едва слышного ее дыхания. Почему-то сегодня она избегает малейшего намека на неофициальные их отношения. И эта ее нетерпимость мешает торжественно и красиво завершить визит, удачным аккордом загладить неловкие его попытки вернуть то, что потеряно. Он поцеловал бы ей руку, подержав перед тем в ладони, как хрупкий фарфор.
У дверей — шел к ним обиженный и злой — обернулся:
— Совсем забыл, Лионгина: в шестнадцать часов в министерстве репертуарное совещание.— Ничего он не забывал. Именно поэтому и протирал кресло в ее кабинете, все остальное — экспромт, музыкальная фантазия, не хотел показывать этого ни себе, ни ей. Знал, она не поверит, но не мог уйти, не взяв реванша.— Не ваша компетенция и т. д., но вы отчитаетесь лучше меня. Закоренелые бюрократы светлеют, завидев вас, ей-богу. И никакая лиса не тявкнет, что я манкирую.
Лиса. Лисий мех.
Лисья шубка. Может, понадобится и его помощь.
— Если таков ваш приказ...
— Какой там приказ, милая Лионгина! Умоляю. Выручите меня в тысячный раз. Вы — самая терпеливая муза на свете!
Терпеливая, горько усмехнулась она.
В Гастрольбюро Лионгина Губертавичене попала после окончания вечернего отделения экономического факультета. Пошла бы в торговлю, как большинство ее однокашниц, если бы не начальник, озаботившийся будущим своей дипломированной машинистки.
— Это что же ты тут делаешь? — строго спросил он однажды, застав ее печатающей.
— Работаю.
— Я скажу тебе, что ты делаешь: выбрасываешь на ветер государственные средства! Живые тысячи! Этому тебя учили четыре года?
— Ничего лучшего не могу найти, товарищ начальник.
— Не может найти, ха! Ты же вроде в консерваторию сдавала. Отличаешь фортепиано от барабана? Если отличаешь, порекомендую тебя своему братцу Ляонасу. Не бойся, он не такой людоед, как я. Образованный, балованный, чуткая струнка, так сказать! Чего глаза таращишь? Выбирайся на божий свет, не торчать же весь век в запечье!
Ляонас Б. не пришел от нее в восторг, однако не решился отказать старшему брату. Зачислил на не слишком щедро оплачиваемую должность инспектора и забыл. Так казалось Лионги-не. Но три года назад, когда Гастрольбюро получило новую штатную единицу — коммерческого директора,— шеф вспомнил о ней.
— Собираюсь крупно повысить вас, товарищ Лионгина. Но с одним существенным условием,— заявил тридцатишестилетний элегантный мужчина, абсолютно не похожий и все-таки чем-то неуловимо напоминающий старшего брата, громовым голосом диктовавшего свои воспоминания.— Будете не только моим заместителем, не только фактической главой бюро, но еще и моей музой.
Лионгина стояла, словно ее неожиданно окатили водой и выставили на мороз. Я — замужняя женщина, ответила она бесстрастным тоном человека, знающего себе цену, и поэтому мне интересно, что подразумеваете вы под второй частью условия. И заученно-двусмысленно усмехнулась: я еще не на все готова согласиться, товарищ директор. Не бойтесь, милая, я не людоед, охарактеризовал себя Ляонас Б., повторив определение старшего брата. Мне что, придется с вами спать, когда будете ссориться с женой? Лионгина смотрела на него, не опуская глаз и не краснея, и он подумал, что не ошибся, выдвигая эту красивую, явно незаурядную женщину на высокий пост.
Это будет зависеть не от меня — от вас! И рассмеялся неприятно прыскающим смехом. Порой этот иронический визгливый смех доносился из оркестровой ямы: вежливый и мягкий со всеми другими, к музыкантам он относился требовательно и жестко. Смех Лионгину покоробил, но не отпугнул. Мне нечего терять, пронеслось в голове, а выиграть могу многое. Натянув улыбку на маску, которую все уже считали ее настоящим лицом, она настойчиво попросила разъяснить, что означает «муза»? Ляонас Б. не успел обдумать всего заранее, тем более — ответов на наивные вопросы. Никаких особых перемен с ней не связывал, хотелось немного острого и пряного в пресной жизни.
Сам не знаю, перешел он на более официальный тон, вы будете воевать с нашей рутиной, я — писать свою музыку. И посмотрел на нее в упор, стараясь разглядеть завязку будущих отношений и получить от них больше, чем решился сказать, однако не забыл включить в параграфы соглашения. Буду валить на вас дела, которыми следовало бы заниматься самому. Давно к вам присматриваюсь — справитесь. Значит, не забыл, что принимал на работу?— удивилась Лионгина. Внимательно поглядывал на нее и прежде, когда она в вечном полумраке бюро клеила на стены афиши. По собственной инициативе старалась, чтобы в старом помещении не было столь мрачно. Провожал ее испытующим взглядом, однако близко не подходил и потную свою ладонь не совал. Больше, чем черты лица, волновал ее голос. Когда сотрудники заговаривали с ней, она отвечала точно, подчеркнуто деловито, не утомляя голосовых связок. Истинный ее голос в это время дремал, как звуки в пыльных стволах органа. Сейчас оценивающий взгляд директора прямо-таки рассекал ее, Лионгина не опустила загадочно улыбающегося лица. Вели он, готова была развернуться на каблучках, чтобы увидел, какова она со спины. На вас можно положиться, товарищ Лионгина, вы толковый, знающий работник. Ясное дело — я эгоист, работу буду наваливать безжалостно!— но, признайте, вас я не обижаю: на место коммерческого директора мне рекомендуют администраторов со стажем и связями, всем отказываю и назначаю рядового инспектора. Не желала Лионгина Губертавичене выглядеть в глазах этого известного и симпатичного мужчины рядовой, так и заявила. О, вы меня неправильно поняли, извинился Ляонас Б., не будь я твердо убежден, что вы — не рядовая женщина, разве посмел бы затруднять вас своим предложением? Открывалась пьянящая перспектива, на которую она не рассчитывала; если и надеялась на что-то подобное, то втайне, не решаясь пошептаться об этом даже сама с собою. И одновременно предложение тяжело придавило, словно уложенная на дорогую могилу гранитная глыба, хотя Лионгина продолжала смело смотреть в глаза несколько печальному, неожиданно раскрывшемуся перед ней еще одной или несколькими своими гранями человеку. Что еще доведется о нем узнать? Чувствовала, как дубеет кожа, словно тело вот-вот покроется сухими чешуйками бессмертников, как в детстве. Скоро превратишься в жука, спрятанного под броней бесчувственного жука, которого отшвырнет, а может, и раздавит модный, на толстой платформе, директорский башмак. Грубым насилием — наслышана и о таком — тут не пахло. Даю вам недельку на раздумье, поразмыслите, посоветуйтесь... С кем? Ей не с кем было советоваться. Даже в незапамятные времена, когда бросало в дрожь от малейшей несправедливости, приходилось принимать решение самой. Мелькнула опаленная солнцем привокзальная площадь, молоденькая женщина, отчаянно заговаривавшая с множеством мужчин, ступающая по лезвию ножа... Ляонас Б. был великодушен, предлагая неделю, однако в такой паузе таилась опасность. Лионгина Губертавичене жаждала вырваться из инспекторской, подняться на несколько ступенек выше.
Свободно дышать и далеко смотреть. Неделя была ее врагом. Даже Р один день — врагом. Подвернется другая женщина... Нет, Ляонас Б. выбрал ее. Боялась другого. Склонюсь над Алоизасом, ждущим утреннего прикосновения губ, и... И все же — не имею права рисковать! Лотерея жизни выигрышами не швыряется.
Согласна! Ляонас Б. восхищенно вздернул брови, склонился и поцеловал инспектору Лионгине Губертавичене руку, тем самым поднимая ее вверх, поближе к звездам.
Начало новой работы совпало с выездом концертной группы в Ригу. Лионгина и не предполагала, что Даугава так широка, что так длинны мосты через нее. Отныне перед ней, словно сценические задники, будут открываться горизонт за горизонтом, только расстояния и дали уже будут подлинными, а не воображаемыми. В первый же вечер в ее гостиничный номер постучался Ляонас Б. Выглядел он проще, чем обычно, не таким лощеным, хотя все еще был затянут в элегантно пошитый фрак. Запах коньяка свидетельствовал об усилиях преодолеть неуверенность, какую-то сверлящую заботу, не связанную с гастролями. А расстроил его и подтолкнул к рюмке несчастный случай. Когда он дирижировал оркестром, потерял сознание флейтист, чья легкая мелодия надежды должна была прозвучать как противовес тяжелому, мрачному финалу. Нервно метались руки Ляонаса Б., теребя полы фрака, а рот, из которого, будто стайка воробьев, время от времени выпархивал смех, не закрывался ни на минуту. Да, он женат, как она и предполагала, к тому же еще на женщине старше себя, на своей бывшей преподавательнице композиции. Конечно, во многом мне помогла, но... Никогда не женись из благодарности, сыну своему накажу!.. Права, само собой разумеется, жена. Особенно свято права с того дня, когда ей наконец поставили диагноз. Болезнь крови, неизлечимая болезнь, и что бы я ни делал, как бы ни лез вон из кожи, каясь в своих малых грехах, мужском нетерпении и толстокожести, она всегда будет правее меня в сто раз. Вдруг он спохватился, что говорит только сам, а она, Лионгина, оцепеневшая среди разбросанных украшений, всевозможных ярких тюбиков и других мелочей, пьяняще действующих на мужчин в дороге, не вымолвила ни слова. Где же ее голос, подлинный ее голос, звучащий из глубины груди, голос, который он воспринимает как тяжело рождающуюся из хаоса фугу, никем еще не написанную, не увековеченную фугу? Не бойтесь меня, я — добрый, видите, какие у меня руки! Добрый я, да, и несчастный — не только из-за семейной жизни, которая превратилась в ад. Меня никто не любит, я никого не люблю, только музыку, она же ревнива, дьявольски ревнива! Ее не променяешь на более снисходительную соперницу. Или ты ей все, или она тебе кукиш... Ляонас Б. не окончил. Он говорил правду и так сказал гораздо больше, чем другим, однако пришел, чтобы переспать с ней.
— Мне жалко вас. Я вам благодарна. Вы нравитесь мне больше, чем другие мужчины, но, только не обижайтесь, директор...
— Ляонас, Ляонас!
— ...не обижайтесь, директор, я не могу!
Лионгина не представляла себе, что ей так трудно будет лечь с мужчиной, от которого зависели и положение, и успех в жизни.
Так невыносимо трудно после как все в ней перегорело и внутри, кроме невидимых шрамов, осталась осознанная необходимость заботиться о более слабом, чем она, абсолютно беспомощном Алоизасе.
Только ли необходимость, долг? Руками, ласкавшими чужого мужчину, тоже можно подать чашку чая. Наконец, вся ее натура, вся женственность, подавленная, но все же окончательно не одоленная жизнью, восстала против сделки, унижающей в ней человека и женщину. Ее сторговали для определенных обязанностей, все остальное, что тоже часть ее, безжалостно отсекается и выбрасывается? Она больше не ощущала себя собою. Когда руки Ляонаса Б., не веря отказу, потянулись к ней, то встретили только жесткий панцирь жука, покрывавший грудь и живот. Разве я не нравлюсь тебе? Ничуточки не нравлюсь? Его мягкие руки безуспешно продирались сквозь панцирь, тщетно гладили жука. Ледяную сосульку. Деревянную куклу.
— Послушайте, Лионгина, я не умею насиловать!— Он стал умолять, а потом возмутился.
Кто она такая, что смеет над ним издеваться? Ведь заранее со всем согласилась! Рядовая служащая, возвысившаяся по его милости. Он ошибался — она не лицемерила, никаких обещаний не нарушала. Просто была не в состоянии переломить себя, хотя это было смешно в ее положении и в перспективе всей жизни. Она искренне сожалела, что не может ему подчиниться.
— Не сердитесь... Может быть, позже, директор...
— Ляонас, Ляонас! Заруби себе на носу — Ляонас! Когда позже — завтра, послезавтра?
— Не знаю. Я вам очень благодарна, но... стыдно признаться... Чувствую себя насекомым. Вам нужна женщина — не послушный жук...
Капризные синкопы диссонировали с глубинным течением фуги — с ее сочным многоголосием. И все-таки он был переполнен благодарностью и надеждой.
— Что ж, буду ждать. От меня не ускользнете, Лионгина. Буду ждать!— Поднес к губам и поцеловал ее холодную руку.
— Вам придется набраться терпения.— И, снова воскреснув, она улыбнулась заученной двусмысленной улыбкой.
— Не забыли меня, мать-начальница? — В кабинет бочком протискивается робкий бородач.
— Пегасик? Привет, привет. На колесах? Мою машину еще не вернули из ремонта.
— Колеса смазаны, лошадки запряжены!
Вовремя, до чего же вовремя, Пегасик!— думает Лионгина и погружается в уютные объятия «Волги». Гастролеры пусть с опозданием, но объявятся, Ляонас Б. и в другой раз заглянет повздыхать — потереться о твою душонку влажными ладонями,— только шубка не зашуршит на вешалке, если не покрутишься резвее. Транспорт бюро для задуманной поездки не подходит. Пока что, по ее сведениям, шубка не продана, но ее дергают за полы и Гедре Т., и Алдона И. Первую достаточно легонько пугнуть, от второй так легко не отделаешься.
— Куда прикажете?
— В мире энергетический кризис.
Зачем его усугублять? Подбросите недалеко,— и она называет координаты.
Обшарпанный старинный дом, втиснувшийся в ряд других таких же домов. Мрачная, темноватая лестница. За узкими и высокими, обитыми искусственной кожей дверьми — глубокие и широкие, как озера, квартиры. Не квартиры — музеи, набитые старой мебелью, коврами, посудой.
Лионгина долго давит кнопку орущего звонка. За дверью — никакого движения. В блеклом свете, проникающем на лестницу, поблескивает латунная табличка. Аста Г., заслуженная артистка, заслуженный деятель искусств республики.
— Открой, Аста! Я же знаю, ты завтракаешь, хотя все уже отобедали.
— Не угадала. Я голая и потому не могу тебя впустить,— верещит по ту сторону дверей капризный голосок Асты.
— Не валяй дурака, Аста, милая. Меня боишься?
— Не я одна голая.
Слышна возня, кто-то тянет хозяйку от дверей, она сопротивляется.
— Прости, дорогая. Он стесняется!— Дверь со стуком приотворяется, звякает и натягивается цепочка. В щель видно пухлое розовое существо со вздернутым носиком и круглыми голубыми глазками. Светлые вьющиеся волосы падают на плечи и белую, ничем не прикрытую грудь.
— Ах ты, бесстыдница! Хотя бы платок набросила,— ворчит смущенная Лионгина, будто сама кривляется голышом на виду у посторонних людей.
— Бесстыдница? — Аста покатывается со смеху, острый, не вяжущийся с ее пухлостью смех вот-вот, кажется, вспорет глухую тишину подозрительно прислушивающегося дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70