Бросила институт, хотя и был у нее голосок. Как ни странно, стала человеком, хлебнув горя. Хлебает его большими ложками и теперь — не везет ей с мужчинами.
— Придется отменять концерты, снять бронь в гостинице! Что теперь будет?
— Костюмчик вам действительно нравится? Спасибо. Еле уговорила портниху поднять плечи. Не волнуйтесь, Аудроне.
Он может появиться в любой момент.
— Кто? Еронимас?
— Наш гастролер. Уж эти мне летуны-гастролеры! Не привыкли еще к их странностям? А этот, как его...
— Игерман? Ральф Игерман? За Еронимаса я спокойна! Приползет, растранжирит все деньги и приползет. А костюмчик у вас изумительный! — Аудроне нелегко одновременно думать о нескольких вещах. Она живет настоящей минутой, едва успевая обороняться от нее. Заболел ребенок — беги, вызывай врача, выздоровел — заталкивай в детсад. Пропал Еронимас — в последнее время она жила со спившимся, выгнанным из всех театров актером Еронимасом С,— мотайся по забегаловкам, пока не обнаружишь его, оборванного, спустившего купленный ею костюм и ботинки.
— Будем ждать появления Игермана или какой-нибудь информации. Нету ли у него в Вильнюсе женщины? Может, прибыл инкогнито? Будьте начеку, Аудроне!
Лионгина презрительно дергает плечом. Предположение, что в исчезновении Игермана замешана женщина, почему-то неприятно ей. И вообще — надоела вся эта история. Впервые фамилию Игерман услышала она зимой, странным своим звучанием фамилия эта слегка задела сознание и пропала, словно смытая половодьем. Однако вскоре опять всплыло непривычное сочетание экзотического имени и фамилии, правда, не столько удивляя, сколько раздражая. Летели телеграмма за телеграммой. Чтецов, экс-звезд кино и театра развелось видимо-невидимо. Игерману отказали бы без церемоний, если бы не упорство Госконцерта,— кто-то наверху поддерживал его. Шли переговоры о гастролях известного скрипача, и Гастрольбюро не хотелось портить отношения с центром. Пусть приезжает осенью, когда отдохнувшая публика жадно кидается на каждую пестро раскрашенную приманку. Теперь концерты объявлены, а об Игермане ни слуху ни духу. Не соизволил, видите ли, сообщить, где сломал себе шею.
— И не дурите мне больше голову своим подопечным! — раздраженно бросает Лионгина.
— Моим... подопечным? — Аудроне обижена и удивлена.
— Да, будете им заниматься.
Дверь за Лионгиной Губертавичене закрывается. Перед глазами еще стоит испуганное личико инспектора. Разве для того предложила я ей работу в бюро, чтобы иметь, на ком срывать злость? — упрекает себя Лионгина. Знает, что это не так, но почему вытащила Аудроне из захудалого фотоателье, трудно сказать. Было много причин — в том числе и небескорыстных,— однако убедительной ни одной. Продолжала еще дорожить всем, что касалось Алоизаса, его усилий взобраться на высоту, которую некогда наметила Гертруда и куда позже подталкивала его своим угождением и жертвами она сама?
Лионгина не любила каяться. Аудроне еще не успела привести в порядок мысли, как двери кабинета распахиваются.
— Да, чуть не забыла.
Поставьте цветочек в воду. На что он будет похож?
Со скрипом выдвигается ящик, блестит вскрытая пачка сигарет «Таллин». Чертовщина, всего три штуки осталось. Что на сегодня? Финансовые документы. Бр-р, не люблю. История с шефским концертом... Выяснить с шубкой. Этот пункт повестки дня, как очень важный, обвела красным. Что еще? Ральф Игер-ман. Прекрасно, в долгу не останемся. Когда наконец объявится, купит за свой счет обратный билет. Эмиль Гилельс приехал вовремя. И Татьяна Николаева тоже минута в минуту. Даже Сан-Францисский симфонический, помнится, не опоздал. Со всеми своими трубами и литаврами. А какой-то чтец Игерман... Все, Лина?
Зазвонил телефон, она хватает трубку.
— А, Вильгельмина! Привет, привет, Алоизас благодарит за языки! — На самом деле языков он еще и не нюхал, но ничего страшного, что поворкует от его имени.— Откуда говорите, Вильгельмина, из дому? Бригита под боком? — Как медом мажешь, помянув дочку.— Здравствуй, девочка, ты — молодец! Это я, тетя Лионгина. Очень приятно, что у тебя все в порядке, очень приятно. Твоя скрипочка, я уверена, очарует весь мир. Ну Европу, если испугалась всего мира. Приезжает прекрасное меццо — шведка Эриксон. Оставлю тебе местечко в пятом ряду. Может, два, если есть спутник? Скрипочка, говоришь? Правильно, девочка, она не обманет, пока будешь прижимать к подбородку. Прижимай крепче! Теперь дай мамочку, чао, милая! — Она чмокает губами, имитируя поцелуй, и неожиданно думает: боже, какие чистые, ароматные цветы вырастают на нашем свинском навозе!
— Хвалите? Как бы не перехвалили! — Вильгельмина такая теперь мягкая, что готова положить к ногам собеседницы блага всего мира.— Вы только выбежали вчера, как мне в голову ударило: не сказала, что получаем бананы. Потому и тревожу с самого утра. Сколько вам оставить, Лионгина?
— Бананы? — Лионгина вовсе не жаждет бананов.— Оставьте кило три. У нас гостья. Съедим как-нибудь.
— Больше ничего?
— Ничего, разве что...
— Говорите, Лионгина, не стесняйтесь. Вы же знаете. Бриги-точка... Я...
В голосе Вильгельмины дрожат отзвуки единственной слезы, и Лионгине неловко сразу выкладывать о лисьей шубке. С самого начала, едва она услыхала пыхтенье Вильгельмины, в голове пронеслось: вот он — кончик ниточки!
— Ваша доченька — прелесть,— снова ласкает Лионгина ухо матери и по-деловому осведомляется: — Нет ли у вас случайно знакомств в Доме моделей, Вильгельмина?
— Заглядывает к нам главный инженер обувной фабрики «Аулас».
Селедку ему устраиваю. Не подойдет?
— Уже кое-что, но...
— Еще знаю одного гинеколога. Приходит за угрями и чешским пивом. Все знаменитые женщины — его клиентки. Не сомневаюсь, что и директор Дома моделей тоже.
— Неплохо, неплохо.
— Знакомств хватает, милая Лионгина. Если не заставите прыгать через слишком высокий забор, может, и перелезу.
— Высокий, Вильгельмина! Правда, карабкаться придется другим — не вам. Ваша роль ограничивается информацией.
— Чем, чем?
— Нужно только разузнать кое-что.
— Лопну от любопытства!
— Ничего особенного, разочаруетесь, когда узнаете.— Напряженный голос может выдать, и Лионгина умолкает, обмахиваясь ладонью.— Дело вот в чем. На днях в Доме моделей демонстрировали образцы продукции, в том числе — шубку из обрезков чернобурки. По секрету сказали, что она из цельных шкурок, не из обрезков, как заявили модельеры! В этом случае ее цена — триста с лишком — просто смех!
— Красивая?
— Ох!
— Хотите для себя?
Лионгина смешалась. Не обдумала все до конца. Впрочем, Вильгельмина мне предана. Скажу.
— Да, Вильгельмина, хочу. Из обрезков или нет — не столь важно. Кто на нее претендует — куда важнее.
— Тут-то собака и зарыта. Не требуется высшего образования, чтобы понять.
— Больших надежд не питаю.— Лионгине хочется оградить себя на случай неудачи.— Пока меня удовлетворила бы информация.
— Постараюсь, можете не сомневаться.
— Действовать надо немедленно, пока шубка не испарилась.
— Представляю, как она вам пойдет! Если кто и достоин такого украшения, так это вы, Лионгина. Я так благодарна вам за Бригиточку.
— Бригита — прелесть. Жду звонка. Привет, Вильгельмина, жду!
Итак, шаг сделан, первая стрела пущена в цель. Лионгина закуривает, жадно затягивается, сигарета даже потрескивает. Проясняется взгляд, светлеет окно; вот уже первый снежок на улице и стройная дама в заснеженной парижской шубке. Кто такая? Не Губертавичене ли, ха-ха? Что-то слишком я разволновалась. Надо остыть, стать такой же, как в другие утра. Но как? Безотчетная, не совсем пристойная радость не дает успокоится.
— Алло! Доброе утро! — Она проглатывает смешок.— Вы готовы, товарищ главбух?
Вяло, словно половину себя оставив за дверью, вваливается главный бухгалтер бюро. Раскаленные, в пятнах щеки свидетельствуют о том, что у нее — ни секундочки свободной.
— Садитесь, пожалуйста, садитесь.— На лице Лионгины радушная добрая улыбка. Половина ее тоже в другом месте в будущем, искрящемся первым снегом дне.
— Спасибо, товарищ директор.
Постою.
Ах так? Не пригласила бы сесть, обязательно бы плюхнулась своим толстым задом! Поэтому не буду спешить, погуляю еще по белому проспекту, а ты постой, чучело.
Как бы не замечая неприязни, Лионгина одаривает бухгалтершу еще более любезной улыбкой.
— Надеюсь, принесли документы?
Лионгина медленно шуршит бумагами. Обнюхивает столбики цифр, как ловушки. Могла бы и не утруждаться, все тут взвешено и выверено, но она водит длинным ногтем, пока главбух не закипает. На одном из листов мелькает знакомая, уже изрядно надоевшая фамилия. Игерман. Снова Игерман.
— Что это?
— Гарантийное письмо. В гостиницу «Гинтарас».
— Так поздно?
— Есть устная договоренность. Все равно он не прибыл.
— Это не ваша забота.— Лионгина очаровательно улыбается, словно перед ней краснеет и сопит не главбух Гастроль-бюро, а знаменитый маэстро.
— Кто будет платить, если не я?
— Бюро, а не вы. Немедленно пошлите курьера.
— Нет у нас больше курьера, товарищ директор.
— Что еще за шутки?
— Ушла в больницу санитаркой. Нервы не выдержали.
— Ваши нервы, надеюсь, выдерживают? — Лионгина разжимает губы лишь настолько, чтобы показать здоровые передние зубы и не обнажать коронок. Бухгалтерша ненавидит красивые зубы, у нее порченые.— Пошлите Аудроне.— Лионгине не хотелось бы гонять Аудроне, но что поделаешь.
— У нее дети болеют.
— Так снесите сами,— меланхолично предлагает Лионгина, игриво покачивая головкой.
— Пожалуйста! Только будете сидеть без зарплаты! — Взрывается главбух.— Лучше бы не связывались со всякими проходимцами!
— Кого вы имеете в виду?
— Игермана этого, кого же еще.
— Уж не поменяться ли нам с вами обязанностями? Мигом разрешились бы все проблемы бюро, в том числе — и проблема курьера.
Лионгина громко смеется, приглашая и главбуха разжать губы. Вовремя звонит телефон.
— Присядьте, будет удобнее.— Лионгина указывает тяжело сопящей женщине на кресло,— Пожалейте свои вены.
Ноги у главбуха, как столбы, стянуты эластичными бинтами. В ответ на приглашение не сядет.
Воплощение субординации и служебного долга.
— Доброе утро, Лионгина,— доносится хорошо знакомый, ласкающий слух низкий голос директора и художественного руководителя бюро — стало быть, ее прямого начальника — Ляонаса Б.— Не помешаю своему коммерческому гению, если попрошу заглянуть на минутку? Чертовски серое утро, просто убивающее вдохновение, бр-р-р!
— Что вы, товарищ директор. Утро, мне кажется, прекрасное! Чуточку романтики, и увидите то же, что и я...— Не бог весть что видит и она — несуществующий снег с рукава несуществующей шубки слизнул серый день.— Превосходная графика ветвей!
За окном гадость — не графика, несколько слезящихся, с ревматическими шишками деревьев, но художественный руководитель с удовольствием слушает модуляции ее голоса, а лицо главбуха уже не красное — синее.
— Крепко заняты, милая Лионгина? — Ее имя ему тоже приятно произносить.— Вообще-то спешки нет, подожду. Полюбуюсь вашей графикой. Жаль, без вас.
— Если очень нужно... Сегодня наш день в банке, товарищ директор. Зарплата и так далее! — Лионгина бросает заговорщицкий взгляд на женщину, опустившую вздрагивающие веки. Если бы могла, заткнула бы уши, чтобы не слышать, как флиртует во время работы, не стесняясь посторонних!
— Не утруждайтесь, пожалуйста. Звонил этот, как его? Игер-ман. Рафаэл Игерман.
Рафаэл? Почему Рафаэл? Был когда-то один Рафаэл — в другой жизни, в незапамятные времена, лет сто, а то и тысячу назад.
— Ральф, товарищ директор,— поправляет Лионгина, будто ей не все равно.— Ральф Игерман.
Ральф и Рафаэл — не одно и то же. Огромное расстояние, как между землей и луной, хотя... родственное созвучие, родственные планеты. Рафаэл, повторяет она неслышно, как будто боится забыть. Ральф — словно какой-то тоскливо звякнувший осколок имени.
— Извиняюсь, Ральф. Было плохо слышно. Шипело, трещало. Из Тюмени звонил.
— Не с луны?
— Простите, Лионгина, может, и спутал.— Не какого-то Игермана — его самого покоробило.— Он очень волновался, сообщил, что в Тюмени — да, в Тюмени! — ему присвоили звание почетного нефтяника.
— Обмывал титул и прозевал самолет?
— Вы злая, Лионгина. Вас обидели? Что случилось?
— Все нормально. Не прибыл на гастроли Рафаэл, простите, Ральф Игерман. Сбежала курьерша. Сорвался шефский концерт в районе. Лионгина вслушивается в утихшее звучание имени. Ральф! Ральф Игерман. Никакого Рафаэла нет и не было.
— Сорвался? Почему сорвался? — Директор, художественный руководитель и композитор Ляонас Б. сожалеет, что нарушено его спокойствие.
— Постараюсь выяснить, товарищ директор.— Голос Лионгины сдержанно-деловой, как и положено в служебное время. И немножко сердитый за то, что он оговорился, произнося имя гастролера. Сочетание Рафаэл Игерман звучит дико.
— Действуйте от моего имени, Лионгина.
Как всегда. Не знаю, что бы я делал без вас!
Жалобный вздох Ляонаса Б., сотрясши мембрану, поднимается к старинным деревянным сводам кабинета, ударяется о зеленые изразцы камина, украшенного игривыми амурчиками, и рикошетом — о крупную, пылающую от негодования фигуру главбуха. Как усердная свидетельница в суде, стоит она, не обращая внимания на ноющие венозные узлы. Темное платье, красная в белый горошек косынка, призванная скрыть толстую шею. Подражает какой-нибудь франтихе-эстраднице? Фантазии на грош, однако прекрасно представляет себе, как валяемся мы с директором в окружении ампирной мебели и канделябров. Широкий, мягкий кожаный диван у стены — для чего же он еще, если не для греха? Одно ей, вероятно, не ясно: где прячем подушку?
— Этот и вот этот чеки я не подпишу.
Летит в сторону один, вслед за ним другой зеленоватый бланк, прежде чем бухгалтерша приходит в себя.
— Не шутите, директор! Сверьте, копейка в копейку!
— В добросовестности вашей я не сомневаюсь. Но на что, скажите, это похоже? Поля черные, грязные...
— Из-за двух-то пятнышек? — Главбуха сотрясает обида, теперь она похожа на неподъемный мешок, перевязанный цветной тряпицей.— Копирка скверная. Не мы ее делаем.
— Меня не интересует, кто делает.
— Банк примет. Знакомый контролер. Только подпишите, товарищ директор! — умоляет она.
— Примет или не примет — извольте переписать. Мы несем массам красоту. У нас всюду должна господствовать эстетика. В наших залах, документах, на лицах.
— Что?..
Грудь бухгалтерши вздымается, не в силах вобрать воздух.
— Да, да, и на лицах! Остатки яичницы, право же, не украшают вашего лица. Разумеется, и нашего бюро.
— Простите. Я так спешила... спешила!
— Вот вам зеркальце, если своего нет.
Главбух косится в зеркальце, мощно втягиваемый воздух застревает в легких, потом порывисто вырывается наружу, будто кто-то швыряет изнутри камешки. Хлынул дождь слез, струйки размывают неумело подкрашенные веки, текут по щекам. Держась за сердце, пошатываясь, выкатывается она из кабинета, сквозь двери проникает запах обильно нацеженного валокордина.
Упражнения воли не менее полезны, чем гимнастика. Особенно женщине-руководителю. Это шутка, что женщины нежнее мужчин. Если же действительно нежнее — советую: держите свои сердечки в металлических сейфах или холодильниках. Лионгина закуривает сигарету, пускает дым в потолок. Маленький, совсем крохотный реванш. Не за выпавший и растаявший первый снег. И не за легкомысленно привидевшуюся во сне шубку, которая пока ничья...
Сама не знаю, за что. Немножко неприятно смотреть на эту тушу, но... С самого начала ненавидела она меня. Еще тогда, когда мы с Ляонасом Б. и двумя словами не перебросились. Изводила гарантийными письмами, отчетами. Теперь, побежденная, униженная, все равно не желает сдаваться. Самое смешное, что ревнует не к ускользнувшей из рук власти — ведь была тут полной хозяйкой, пока я не стала коммерческим директором! — к благосклонности Ляонаса Б. ревнует. Можно предположить, что влюблена в него. Все в него влюбляются. В его голос, в этакое легкое пренебрежительное превосходство, в его музыку. Глупая штука — сердце женщины. Даже у такой, похожей на мешок зерна, на свинью, на что хотите! Без сердца жить невозможно, тем более — процветать. Позволю ей процветать вместе со мной, ха-ха! Злой, рвущий рот смех не развеселил. Едва ли доказала она что-то своей резкостью. На смену тяжелому и нервному — не из опыта — по наитию! — знанию, мол, достаточно ей взглянуть на тень человека, чтобы насквозь понять его,— пришли администраторские навыки, безапелляционность, резвость практического ума. Исчезла утомлявшая и пугавшая ее прежде проницательность, когда и зажмурившись видела тропу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
— Придется отменять концерты, снять бронь в гостинице! Что теперь будет?
— Костюмчик вам действительно нравится? Спасибо. Еле уговорила портниху поднять плечи. Не волнуйтесь, Аудроне.
Он может появиться в любой момент.
— Кто? Еронимас?
— Наш гастролер. Уж эти мне летуны-гастролеры! Не привыкли еще к их странностям? А этот, как его...
— Игерман? Ральф Игерман? За Еронимаса я спокойна! Приползет, растранжирит все деньги и приползет. А костюмчик у вас изумительный! — Аудроне нелегко одновременно думать о нескольких вещах. Она живет настоящей минутой, едва успевая обороняться от нее. Заболел ребенок — беги, вызывай врача, выздоровел — заталкивай в детсад. Пропал Еронимас — в последнее время она жила со спившимся, выгнанным из всех театров актером Еронимасом С,— мотайся по забегаловкам, пока не обнаружишь его, оборванного, спустившего купленный ею костюм и ботинки.
— Будем ждать появления Игермана или какой-нибудь информации. Нету ли у него в Вильнюсе женщины? Может, прибыл инкогнито? Будьте начеку, Аудроне!
Лионгина презрительно дергает плечом. Предположение, что в исчезновении Игермана замешана женщина, почему-то неприятно ей. И вообще — надоела вся эта история. Впервые фамилию Игерман услышала она зимой, странным своим звучанием фамилия эта слегка задела сознание и пропала, словно смытая половодьем. Однако вскоре опять всплыло непривычное сочетание экзотического имени и фамилии, правда, не столько удивляя, сколько раздражая. Летели телеграмма за телеграммой. Чтецов, экс-звезд кино и театра развелось видимо-невидимо. Игерману отказали бы без церемоний, если бы не упорство Госконцерта,— кто-то наверху поддерживал его. Шли переговоры о гастролях известного скрипача, и Гастрольбюро не хотелось портить отношения с центром. Пусть приезжает осенью, когда отдохнувшая публика жадно кидается на каждую пестро раскрашенную приманку. Теперь концерты объявлены, а об Игермане ни слуху ни духу. Не соизволил, видите ли, сообщить, где сломал себе шею.
— И не дурите мне больше голову своим подопечным! — раздраженно бросает Лионгина.
— Моим... подопечным? — Аудроне обижена и удивлена.
— Да, будете им заниматься.
Дверь за Лионгиной Губертавичене закрывается. Перед глазами еще стоит испуганное личико инспектора. Разве для того предложила я ей работу в бюро, чтобы иметь, на ком срывать злость? — упрекает себя Лионгина. Знает, что это не так, но почему вытащила Аудроне из захудалого фотоателье, трудно сказать. Было много причин — в том числе и небескорыстных,— однако убедительной ни одной. Продолжала еще дорожить всем, что касалось Алоизаса, его усилий взобраться на высоту, которую некогда наметила Гертруда и куда позже подталкивала его своим угождением и жертвами она сама?
Лионгина не любила каяться. Аудроне еще не успела привести в порядок мысли, как двери кабинета распахиваются.
— Да, чуть не забыла.
Поставьте цветочек в воду. На что он будет похож?
Со скрипом выдвигается ящик, блестит вскрытая пачка сигарет «Таллин». Чертовщина, всего три штуки осталось. Что на сегодня? Финансовые документы. Бр-р, не люблю. История с шефским концертом... Выяснить с шубкой. Этот пункт повестки дня, как очень важный, обвела красным. Что еще? Ральф Игер-ман. Прекрасно, в долгу не останемся. Когда наконец объявится, купит за свой счет обратный билет. Эмиль Гилельс приехал вовремя. И Татьяна Николаева тоже минута в минуту. Даже Сан-Францисский симфонический, помнится, не опоздал. Со всеми своими трубами и литаврами. А какой-то чтец Игерман... Все, Лина?
Зазвонил телефон, она хватает трубку.
— А, Вильгельмина! Привет, привет, Алоизас благодарит за языки! — На самом деле языков он еще и не нюхал, но ничего страшного, что поворкует от его имени.— Откуда говорите, Вильгельмина, из дому? Бригита под боком? — Как медом мажешь, помянув дочку.— Здравствуй, девочка, ты — молодец! Это я, тетя Лионгина. Очень приятно, что у тебя все в порядке, очень приятно. Твоя скрипочка, я уверена, очарует весь мир. Ну Европу, если испугалась всего мира. Приезжает прекрасное меццо — шведка Эриксон. Оставлю тебе местечко в пятом ряду. Может, два, если есть спутник? Скрипочка, говоришь? Правильно, девочка, она не обманет, пока будешь прижимать к подбородку. Прижимай крепче! Теперь дай мамочку, чао, милая! — Она чмокает губами, имитируя поцелуй, и неожиданно думает: боже, какие чистые, ароматные цветы вырастают на нашем свинском навозе!
— Хвалите? Как бы не перехвалили! — Вильгельмина такая теперь мягкая, что готова положить к ногам собеседницы блага всего мира.— Вы только выбежали вчера, как мне в голову ударило: не сказала, что получаем бананы. Потому и тревожу с самого утра. Сколько вам оставить, Лионгина?
— Бананы? — Лионгина вовсе не жаждет бананов.— Оставьте кило три. У нас гостья. Съедим как-нибудь.
— Больше ничего?
— Ничего, разве что...
— Говорите, Лионгина, не стесняйтесь. Вы же знаете. Бриги-точка... Я...
В голосе Вильгельмины дрожат отзвуки единственной слезы, и Лионгине неловко сразу выкладывать о лисьей шубке. С самого начала, едва она услыхала пыхтенье Вильгельмины, в голове пронеслось: вот он — кончик ниточки!
— Ваша доченька — прелесть,— снова ласкает Лионгина ухо матери и по-деловому осведомляется: — Нет ли у вас случайно знакомств в Доме моделей, Вильгельмина?
— Заглядывает к нам главный инженер обувной фабрики «Аулас».
Селедку ему устраиваю. Не подойдет?
— Уже кое-что, но...
— Еще знаю одного гинеколога. Приходит за угрями и чешским пивом. Все знаменитые женщины — его клиентки. Не сомневаюсь, что и директор Дома моделей тоже.
— Неплохо, неплохо.
— Знакомств хватает, милая Лионгина. Если не заставите прыгать через слишком высокий забор, может, и перелезу.
— Высокий, Вильгельмина! Правда, карабкаться придется другим — не вам. Ваша роль ограничивается информацией.
— Чем, чем?
— Нужно только разузнать кое-что.
— Лопну от любопытства!
— Ничего особенного, разочаруетесь, когда узнаете.— Напряженный голос может выдать, и Лионгина умолкает, обмахиваясь ладонью.— Дело вот в чем. На днях в Доме моделей демонстрировали образцы продукции, в том числе — шубку из обрезков чернобурки. По секрету сказали, что она из цельных шкурок, не из обрезков, как заявили модельеры! В этом случае ее цена — триста с лишком — просто смех!
— Красивая?
— Ох!
— Хотите для себя?
Лионгина смешалась. Не обдумала все до конца. Впрочем, Вильгельмина мне предана. Скажу.
— Да, Вильгельмина, хочу. Из обрезков или нет — не столь важно. Кто на нее претендует — куда важнее.
— Тут-то собака и зарыта. Не требуется высшего образования, чтобы понять.
— Больших надежд не питаю.— Лионгине хочется оградить себя на случай неудачи.— Пока меня удовлетворила бы информация.
— Постараюсь, можете не сомневаться.
— Действовать надо немедленно, пока шубка не испарилась.
— Представляю, как она вам пойдет! Если кто и достоин такого украшения, так это вы, Лионгина. Я так благодарна вам за Бригиточку.
— Бригита — прелесть. Жду звонка. Привет, Вильгельмина, жду!
Итак, шаг сделан, первая стрела пущена в цель. Лионгина закуривает, жадно затягивается, сигарета даже потрескивает. Проясняется взгляд, светлеет окно; вот уже первый снежок на улице и стройная дама в заснеженной парижской шубке. Кто такая? Не Губертавичене ли, ха-ха? Что-то слишком я разволновалась. Надо остыть, стать такой же, как в другие утра. Но как? Безотчетная, не совсем пристойная радость не дает успокоится.
— Алло! Доброе утро! — Она проглатывает смешок.— Вы готовы, товарищ главбух?
Вяло, словно половину себя оставив за дверью, вваливается главный бухгалтер бюро. Раскаленные, в пятнах щеки свидетельствуют о том, что у нее — ни секундочки свободной.
— Садитесь, пожалуйста, садитесь.— На лице Лионгины радушная добрая улыбка. Половина ее тоже в другом месте в будущем, искрящемся первым снегом дне.
— Спасибо, товарищ директор.
Постою.
Ах так? Не пригласила бы сесть, обязательно бы плюхнулась своим толстым задом! Поэтому не буду спешить, погуляю еще по белому проспекту, а ты постой, чучело.
Как бы не замечая неприязни, Лионгина одаривает бухгалтершу еще более любезной улыбкой.
— Надеюсь, принесли документы?
Лионгина медленно шуршит бумагами. Обнюхивает столбики цифр, как ловушки. Могла бы и не утруждаться, все тут взвешено и выверено, но она водит длинным ногтем, пока главбух не закипает. На одном из листов мелькает знакомая, уже изрядно надоевшая фамилия. Игерман. Снова Игерман.
— Что это?
— Гарантийное письмо. В гостиницу «Гинтарас».
— Так поздно?
— Есть устная договоренность. Все равно он не прибыл.
— Это не ваша забота.— Лионгина очаровательно улыбается, словно перед ней краснеет и сопит не главбух Гастроль-бюро, а знаменитый маэстро.
— Кто будет платить, если не я?
— Бюро, а не вы. Немедленно пошлите курьера.
— Нет у нас больше курьера, товарищ директор.
— Что еще за шутки?
— Ушла в больницу санитаркой. Нервы не выдержали.
— Ваши нервы, надеюсь, выдерживают? — Лионгина разжимает губы лишь настолько, чтобы показать здоровые передние зубы и не обнажать коронок. Бухгалтерша ненавидит красивые зубы, у нее порченые.— Пошлите Аудроне.— Лионгине не хотелось бы гонять Аудроне, но что поделаешь.
— У нее дети болеют.
— Так снесите сами,— меланхолично предлагает Лионгина, игриво покачивая головкой.
— Пожалуйста! Только будете сидеть без зарплаты! — Взрывается главбух.— Лучше бы не связывались со всякими проходимцами!
— Кого вы имеете в виду?
— Игермана этого, кого же еще.
— Уж не поменяться ли нам с вами обязанностями? Мигом разрешились бы все проблемы бюро, в том числе — и проблема курьера.
Лионгина громко смеется, приглашая и главбуха разжать губы. Вовремя звонит телефон.
— Присядьте, будет удобнее.— Лионгина указывает тяжело сопящей женщине на кресло,— Пожалейте свои вены.
Ноги у главбуха, как столбы, стянуты эластичными бинтами. В ответ на приглашение не сядет.
Воплощение субординации и служебного долга.
— Доброе утро, Лионгина,— доносится хорошо знакомый, ласкающий слух низкий голос директора и художественного руководителя бюро — стало быть, ее прямого начальника — Ляонаса Б.— Не помешаю своему коммерческому гению, если попрошу заглянуть на минутку? Чертовски серое утро, просто убивающее вдохновение, бр-р-р!
— Что вы, товарищ директор. Утро, мне кажется, прекрасное! Чуточку романтики, и увидите то же, что и я...— Не бог весть что видит и она — несуществующий снег с рукава несуществующей шубки слизнул серый день.— Превосходная графика ветвей!
За окном гадость — не графика, несколько слезящихся, с ревматическими шишками деревьев, но художественный руководитель с удовольствием слушает модуляции ее голоса, а лицо главбуха уже не красное — синее.
— Крепко заняты, милая Лионгина? — Ее имя ему тоже приятно произносить.— Вообще-то спешки нет, подожду. Полюбуюсь вашей графикой. Жаль, без вас.
— Если очень нужно... Сегодня наш день в банке, товарищ директор. Зарплата и так далее! — Лионгина бросает заговорщицкий взгляд на женщину, опустившую вздрагивающие веки. Если бы могла, заткнула бы уши, чтобы не слышать, как флиртует во время работы, не стесняясь посторонних!
— Не утруждайтесь, пожалуйста. Звонил этот, как его? Игер-ман. Рафаэл Игерман.
Рафаэл? Почему Рафаэл? Был когда-то один Рафаэл — в другой жизни, в незапамятные времена, лет сто, а то и тысячу назад.
— Ральф, товарищ директор,— поправляет Лионгина, будто ей не все равно.— Ральф Игерман.
Ральф и Рафаэл — не одно и то же. Огромное расстояние, как между землей и луной, хотя... родственное созвучие, родственные планеты. Рафаэл, повторяет она неслышно, как будто боится забыть. Ральф — словно какой-то тоскливо звякнувший осколок имени.
— Извиняюсь, Ральф. Было плохо слышно. Шипело, трещало. Из Тюмени звонил.
— Не с луны?
— Простите, Лионгина, может, и спутал.— Не какого-то Игермана — его самого покоробило.— Он очень волновался, сообщил, что в Тюмени — да, в Тюмени! — ему присвоили звание почетного нефтяника.
— Обмывал титул и прозевал самолет?
— Вы злая, Лионгина. Вас обидели? Что случилось?
— Все нормально. Не прибыл на гастроли Рафаэл, простите, Ральф Игерман. Сбежала курьерша. Сорвался шефский концерт в районе. Лионгина вслушивается в утихшее звучание имени. Ральф! Ральф Игерман. Никакого Рафаэла нет и не было.
— Сорвался? Почему сорвался? — Директор, художественный руководитель и композитор Ляонас Б. сожалеет, что нарушено его спокойствие.
— Постараюсь выяснить, товарищ директор.— Голос Лионгины сдержанно-деловой, как и положено в служебное время. И немножко сердитый за то, что он оговорился, произнося имя гастролера. Сочетание Рафаэл Игерман звучит дико.
— Действуйте от моего имени, Лионгина.
Как всегда. Не знаю, что бы я делал без вас!
Жалобный вздох Ляонаса Б., сотрясши мембрану, поднимается к старинным деревянным сводам кабинета, ударяется о зеленые изразцы камина, украшенного игривыми амурчиками, и рикошетом — о крупную, пылающую от негодования фигуру главбуха. Как усердная свидетельница в суде, стоит она, не обращая внимания на ноющие венозные узлы. Темное платье, красная в белый горошек косынка, призванная скрыть толстую шею. Подражает какой-нибудь франтихе-эстраднице? Фантазии на грош, однако прекрасно представляет себе, как валяемся мы с директором в окружении ампирной мебели и канделябров. Широкий, мягкий кожаный диван у стены — для чего же он еще, если не для греха? Одно ей, вероятно, не ясно: где прячем подушку?
— Этот и вот этот чеки я не подпишу.
Летит в сторону один, вслед за ним другой зеленоватый бланк, прежде чем бухгалтерша приходит в себя.
— Не шутите, директор! Сверьте, копейка в копейку!
— В добросовестности вашей я не сомневаюсь. Но на что, скажите, это похоже? Поля черные, грязные...
— Из-за двух-то пятнышек? — Главбуха сотрясает обида, теперь она похожа на неподъемный мешок, перевязанный цветной тряпицей.— Копирка скверная. Не мы ее делаем.
— Меня не интересует, кто делает.
— Банк примет. Знакомый контролер. Только подпишите, товарищ директор! — умоляет она.
— Примет или не примет — извольте переписать. Мы несем массам красоту. У нас всюду должна господствовать эстетика. В наших залах, документах, на лицах.
— Что?..
Грудь бухгалтерши вздымается, не в силах вобрать воздух.
— Да, да, и на лицах! Остатки яичницы, право же, не украшают вашего лица. Разумеется, и нашего бюро.
— Простите. Я так спешила... спешила!
— Вот вам зеркальце, если своего нет.
Главбух косится в зеркальце, мощно втягиваемый воздух застревает в легких, потом порывисто вырывается наружу, будто кто-то швыряет изнутри камешки. Хлынул дождь слез, струйки размывают неумело подкрашенные веки, текут по щекам. Держась за сердце, пошатываясь, выкатывается она из кабинета, сквозь двери проникает запах обильно нацеженного валокордина.
Упражнения воли не менее полезны, чем гимнастика. Особенно женщине-руководителю. Это шутка, что женщины нежнее мужчин. Если же действительно нежнее — советую: держите свои сердечки в металлических сейфах или холодильниках. Лионгина закуривает сигарету, пускает дым в потолок. Маленький, совсем крохотный реванш. Не за выпавший и растаявший первый снег. И не за легкомысленно привидевшуюся во сне шубку, которая пока ничья...
Сама не знаю, за что. Немножко неприятно смотреть на эту тушу, но... С самого начала ненавидела она меня. Еще тогда, когда мы с Ляонасом Б. и двумя словами не перебросились. Изводила гарантийными письмами, отчетами. Теперь, побежденная, униженная, все равно не желает сдаваться. Самое смешное, что ревнует не к ускользнувшей из рук власти — ведь была тут полной хозяйкой, пока я не стала коммерческим директором! — к благосклонности Ляонаса Б. ревнует. Можно предположить, что влюблена в него. Все в него влюбляются. В его голос, в этакое легкое пренебрежительное превосходство, в его музыку. Глупая штука — сердце женщины. Даже у такой, похожей на мешок зерна, на свинью, на что хотите! Без сердца жить невозможно, тем более — процветать. Позволю ей процветать вместе со мной, ха-ха! Злой, рвущий рот смех не развеселил. Едва ли доказала она что-то своей резкостью. На смену тяжелому и нервному — не из опыта — по наитию! — знанию, мол, достаточно ей взглянуть на тень человека, чтобы насквозь понять его,— пришли администраторские навыки, безапелляционность, резвость практического ума. Исчезла утомлявшая и пугавшая ее прежде проницательность, когда и зажмурившись видела тропу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70