— Эй ты! — грозно крикнул он.— Заткнись, а не то...— и он добавил несколько крепких выражений.
Что тут началось... они не пощадили друг друга.
Гали оказался крохобором, пьянью, политическим слепцом, Гобсеком, сосущим кровь у трудового народа, пережитком капитализма и мусором, попавшим в глаза времени. Али был назван беспутным цыганом, нищим, проходимцем, бездарным, безмозглым и бессердечным подкидышем, даже не казахом по национальности.
А когда дело дошло наконец до драки, гости распихали братьев по разным комнатам, заперли на ключ и уехали, покачав головами.
— Ой, какой позор, лучше умереть, чем еще раз пережить такой позор,— говорила двухсотлетняя бабушка Ульмес, моя посуду.
Гали мирно уснул, положив под голову кулак. А Али как лев метался по комнате, в которой его заперли, грозил кому-то, рычал и страшно ругался, потом бросил на свежеоструганный стол бумагу, ручку и начал писать. Писал он до тех пор, пока солнце не поднялось на длину аркана, в этом разъяренном состоянии он написал тридцать страниц, назвал очерк «Луч под землей» и подписался: Али Алтаев. Это был его новый псевдоним.
Злоба разрушает все, дробит даже камни, во всяком случае, добрые отношения между братьями она разбила. Младший, Жами, тщетно пытавшийся сыграть роль посредника, отчаялся и занял позицию нейтралитета. Что касается Али, то он решил всерьез пустить корни в ауле. В общем хозяйстве на долю матери приходилось восемнадцать овец и три коровы; Али, угрожая сейчас же уехать, вырвал у нее согласие на продажу половины доли. Он побрил голову наголо, надел кирзовые сапоги, подпоясался
1 Уважительное обращение к старшему по возрасту, но не старику.
широким ремнем и, как завзятый аулчанин, отправился на базар, погоняя овец и корову; ему удалось продать их там за шестьсот пятьдесят рублей, и этих денег показалось вполне достаточно для постройки дома.
По казахскому обычаю, жена старшего брата может дать прозвище братьям мужа; так в свое время Али нарекли Жертеспе и не напрасно: в работе он был похож на пулю, пущенную хорошим стрелком; поставив перед собой цель, он словно машина бил в одну точку, не зная усталости. Деловой, хваткий, Али сам начертил проект дома, сарая, летней столовой; сам свой проект утвердил, потом взял лопату и стал копать яму для закладки фундамента.
Али работал и ликовал. Все! Умер трутень, бессовестный торговец словами, умер делец Али Есентаев, никогда больше не воскреснет, пропади он пропадом! Оглянуться назад горько: все, что написано до сих пор,— прозрачная вода; не оставит следа ни в сердце, ни в уме. Стыдно сказать, чем раньше занимался Али. Подбирал одно к одному красивые слова, точно паутину плел; ходил задрав нос, воображал себя знатоком, забавлялся понятиями аллитерации, экспрессии. Ну и кто, кроме каких-нибудь академиков-языковедов, мог оценить эти упражнения? И ведь воображал, что знает жизнь народа, ораторствовал, выпячивался. Пустое это было дело. Чем такой писатель лучше паука, который, хоть и сплел красивую паутину, на деле всего лишь загрязняет угол дома! Все! Умер прежний Али Есентаев! И чтобы он, не дай бог, не воскрес, его надо как следует похоронить и сверху еще придавить большим камнем. А новый Али, Алитруженик, веселей! Крепче держи лопату!
Первые дни он еле дотягивал до вечера и замертво валился на постель; ладони покрылись волдырями, поясницу ломило — накапливалась усталость. Иногда ему становилось тоскливо, хотелось увидеть людей, пройтись по аулу, заглянуть в клуб, в магазины, но он не шел, был тверд как камень. Он знал, что ему, с его характером, нельзя ни на минуту оставлять задуманное дело, расхолаживаться; стоит только отвлечься, дать свободу мыслям, они, того и гляди, совсем свернут в сторону — тогда конец! Али ни с кем не общался в ауле, кроме чабана Жамалиддина, с которым когда-то вместе жил в интернате. В детстве они дружили, не разлучались, сидели за одной партой, вот только с ним иногда и позволял себе Али перекинуться парой слов.
— Бедняга,— сочувствовал ему Жамалиддин,— отдохни, ведь умрешь от усталости.
— Помоги, если жалеешь.
— Да нет, я не сумею,— вздыхает Жамалиддин и прищуривает свои хитрые голубые глаза, сидит себе и посмеивается.
Зато Жамалиддин помогал Али советом; он подсказал ему, где можно достать цемент, кирпич, лес — он знал все лазейки. Но очень скоро Али и с ним рассорился в пух и прах.
Случилось это так. Денег, вырученных на базаре, конечно, не хватило, и Али опять кинулся к матери, но та объявила протест, наотрез отказалась продавать оставшихся овец, тогда Али решил пойти работать ночным сторожем и сказал о своем решении Жамалиддину; однако тот охладил его пыл.
Во-первых, сказал он, сторожа, что работает в магазине, топором не вырубишь с его места: они вместе с завмагом ночью обделывают разные делишки, например, торгуют водкой по завышенной цене. Ведь никто не уступит, пока жив, осла, справляющего нужду золотом? Во-вторых, сторож сельсовета — человек пожилой, многодетный, тоже с работой не расстанется, а что касается гаража — то туда на пушечный выстрел не подпустит Гали,— и это в- третьих. Так сказал ему всезнающий Жамалиддин.
Но не сказал он только одного.
За аулом стоял длинный сарай, в котором содержали больных колхозных овец; всего около восьмисот копыт; овец считали за одну отару, а чабаном был Жамалиддин. Чабану по штатному расписанию полагался помощник- сторож, место пустовало, но Жамалиддин это скрывал, получая деньги за обе должности сразу. Однако нет ничего тайного, что бы не стало явным. О существующей вакантной должности Али по секрету рассказали, и он разозлился не на шутку. Ну и свинство, ругал он Жамалиддина, ах он собака! Сколько раз я в интернате делился с этим негодяем толокном, сколько раз защищал его от хулиганов! А теперь посмотрите-ка на него! Погоди, ты у меня узнаешь, как обманывать Али.
Он надел свой лучший серый костюм, обул замшевые
туфли, на белоснежную рубашку повязал нарядный, купленный за границей галстук и, гневно блестя глазами, двинулся к дому Жамалиддина. У Али созрел коварный план. Хватит, злорадно думал он, трудиться мне без отдыха, устрою-ка я себе отпуск, погощу недельку-другую у лучшего друга, пошучу с его женой-уродиной, приласкаю сопливых черноногих детей; пусть повертится, ягненка зарежет, коньяк покупает... А уж когда погощу как следует, тогда и выскажу ему все, что о нем думаю. Когда Али вошел во двор Жамалиддина, то увидел свет в одном из окон; он постучал, но никто не открыл ему, и тогда Али стал колотить в дверь руками и ногами, требуя отпереть. Наконец на крыльцо вышла девочка лет пятнадцати. Она была пунцовой от стыда и переминалась с ноги на ногу с таким видом, будто ее застали на месте преступления.
— Папа дома?
Девочка стояла, мялась и ничего не отвечала.
— Ну что, у тебя язык узлом завязался, что ли? Иди маму позови!
Девочка ушла в дом. Али прождал с полчаса, ее все не было и не было. Али уж не знал, что и подумать. Наконец она появилась снова.
— У нас гость, папа не может выйти...
— Интересно! Ты сказала, что пришел Али-ага?
— Сказала.
— Почему тогда не выходит?
— У нас гость важный, понимаете.
Али обошел дом, подошел к окну, в котором горел, свет, и сильно, чуть не разбив, ударил по стеклу.
— Эй ты, дерьмо, выходи-ка!..
Жамалиддин появился во дворе с недовольной физиономией.
— Ну что ты шумишь? Гость у меня неожиданный, приходи попозже.
— Ты что, серьезно?
— Ну да...
— Кто такой?
— Ветфельдшер...
— Он что, лучше меня?
— Но он же по делу...
— Последний" раз спрашиваю: ты не шутишь?
-— Не шучу. Приходи попозже...
. — На тебе «приходи попозже»!
Голова Жамалиддина стукнулась о косяк двери, а сам он рухнул на пол.
— Дрянь эдакая! Посмотрите-ка на него! Ветфельдшер, значит, человек, а я — нет?
Ни в этот, ни на следующий день Али работать не мог. Он ходил по двору взад и вперед словно маятник; его мучила совесть. К вечеру пришел Жамалиддин, попросил прощения и сознался, что скрыл от Али место ночного сторожа. Жамалиддин дал слово, что возьмет его на работу, и разорился на ягненка и две бутылки коньяка.
В тот день, когда Али впервые вышел на ночное дежурство, областная газета под рубрикой «Писатель и пятилетка» начала печатать его очерк «Луч под землей». Очерк был большой, вышел в трех номерах. Аулчане узнали, кто автор очерка, по фотографии, правда, только родные и близкие, потому что фотография была старая и изображала двадцатилетнего парня с челкой.
Братья Али загордились, ходили важные, словно стали выше ростом, а он начал подсчитывать, сколько получит гонорара и сколько кубов леса сможет купить.
Так они и жили своей жизнью, занимались делами, по- своему важными для каждого, но никто не чувствовал трагедии, которая неуклонно приближалась, потому что семена будущего события уже рассеялись в разных местах и каждое семя, попав в плодородную почву, уже набухло и проклюнулось...
Мамыржан считал себя надежным, порядочным гражданином, а отцовский долг почитал святым долгом. Каждую субботу он собирал детей в большой комнате-зале и в течение часа вел с ними беседы о труде, дисциплине, человечности. Он проверял домашние задания, задавал детям вопросы и требовал полного ответа, хотя сам мог этот ответ и не знать. Привыкшие к таким собраниям дети не считали странным поведение отца. Лишь младший сын Мамыржана, Дулат, иногда пытался бунтовать, впрочем его хватало ненадолго. Часто Дулат задавал отцу
встречные вопросы, на которые тот не мог ответить, и тем самым оказывался в неудобном положении. И если Мамыржан не мог ответить на вопросы сына, то начинал сразу угрожать, ругаться, тем и спасался.
Сегодня он возвратился с работы пораньше и, как всегда собрав детей в гостиной, не увидел среди них Дулата.
— А где Дулат?
— В «гвардейской»,— так в доме называли комнату Дулата и Талгата; комната, в которой жила старшая дочь, Раушан, называлась «пансионом благородных девиц».
— Что это за фокусы? Сейчас же приведите его сюда!
Талгат неохотно вышел, но вскоре появился снова:
— Говорит, не пойду, лежит, к стене отвернулся.
Не ожидавший от сына такой выходки, Мамыржан раскраснелся от обиды, замолчал, потеряв дар речи от негодования, потом пробормотал:
— Наверное, заболел...— встал с места и отправился в «гвардейскую».
Дулат лежал на диване, длинные ноги свешивались, лицом уткнулся в подушку.
— Ну-ка, вставай! Что за бунт?
В ответ ни звука.
— Кому я говорю! — Мамыржан, обидевшись, ткнул мальчика кулаком в затылок, раньше он никогда не позволял себе и пальцем притронуться к детям.
— Ну этого еще не хватало,— вскакивая, по-русски прорычал Дулат,— нечего сказать, хороши родители!
— Что ты сказал? Кадиша, эй Кадиша, иди послушай, что говорит твой щенок!
На шум сбежались все.
— Папа, не трогайте его... Ну, папа!..
— Как это — не трогать? Вот врежу сейчас! Я думал, что воспитываю из вас людей, а оказывается, кормлю собак! Не выйдет!..
— Папа, он же сегодня трояк получил! — чуть не плача, с обидой сказал Талгат.— Не троньте его.
Мамыржан, последнее время занятый служебными делами, и не знал, что Дулат сегодня должен был сдавать экзамен по химии.
— Неправда, в восьмом не сдают химию.
— Никто не сдает, а Дулат сдает. Учитель весь год придирался к нему, теперь заставил сдавать,— пояснила Кадиша.
— Да? — удивился Мамыржан.— А мне почему не сказали?
— Ты занимался с приезжими гостями...
— Хм... Как фамилия учителя?
— Матеков.
— Матеков? Матеков... Так, чем ты ему насолил?
— Не знаю.
— Чего не знаешь? Химию?
— Химию-то я как раз знаю, и не на тройку, а на шестерку.
— Тогда что ему надо?
— Откуда я знаю!
— Ну, а сам-то он что говорит?
— Говорит, что и я, и мой отец непорядочные люди.
Тут Мамыржан покраснел до корней волос. Он вспомнил игривую продавщицу Катиру из центрального гастронома, вспомнил ее фамилию — Матекова. «Да, Матекова,— говорила она,— муж у меня учитель, противный такой, хоть бы уехал куда. Скажите заведующему гор оно, пусть его отправят отсюда на недельку-другую». Так вот оно что!..
— Матеков!..— промычал Мамыржан.— Ну он вспомнит у меня имя своего отца! Я ему устрою! Завтра же пойду к заведующему гороно Аяганову. А если мне удастся собрать комиссию и тебе надо будет заново сдавать экзамен, не испугаешься?
— Чего тут бояться! Пусть десять Матековых соберутся.
— Тогда договорились.
Сегодняшняя беседа так и не состоялась.
Мамыржан установил еще один обычай. Каждое воскресенье с одиннадцати до двух вся семья гуляла в городском парке. Когда дети были маленькими, большей радости, чем эти прогулки, в доме не было, их ждали с нетерпением. Однако в последние годы для всех, кроме Мамыржана, обычай превратился в тягостную обязанность; Кадиша и дети, щадя отца, ничего не говорили ему, а каждое воскресенье покорно собирались и шли следом за ним.
Походам в парк Мамыржан придавал большое значение. Он тщательно одевался во все новое, так же нарядно
заставлял одеваться всех; Кадиша и Раушан заплетали волосы в две косы, это закон — пусть все видят образцовую казахскую семью.
В парке сначала слушают эстрадный концерт или смотрят какое-нибудь представление, организованное массовиком-затейником, потом отец ведет всех в кино; перед входом покупает детям мороженое по двадцать восемь копеек, а себе и Кадише—по стакану лимонада, расходы уже подсчитаны, средства выделены заранее. Каждый раз, покупая мороженое, Мамыржан говорит:
— Вы можете не делать мне добра в старости, достаточно того, что вы не забудете добра, которое я сделал вам.
Когда дети были совсем маленькими, они не понимали этой фразы, потом, став постарше, принимали ее за шутку, но, подрастая, начали задумываться о смысле отцовских слов. Что он хочет сказать? О каком, собственно, «добре» идет речь? Папа имеет в виду мороженое? Двадцать восемь копеек? Каждый по-своему решал этот вопрос. А Кадиша огорченно говорила:
— Ох уж эта твоя привычка!
Но Мамыржан убеждал ее:
— Кто не знает цену материальной стороны жизни, тот не знает цену и самой жизни.
«Вот и пойми папу. Что значит материальная сторона жизни? Двадцать восемь копеек? Нет, он, наверное, имеет в виду что-то другое. Или у него такие шутки?» — мучился Дулат в догадках.
Сегодня все повторилось снова. Но на этот раз Дулат, расстроенный со вчерашнего дня, раздраженно спросил:
— Вот, пап, ты все говоришь одно и то же. Как тебя понять? Двадцать восемь копеек, что ли, твоя материальная сторона жизни, без которой нет и самой жизни?
Мамыржан назидательно сказал сыну:
— Человек, не знающий цену копейки, не оценит и миллион. Возьмем, например, меня. Копейка — это одна секунда моей жизни, из секунды состоит минута, из минут— часы, из часов — дни, из дней — месяцы, из месяцев— годы, из годов — сама жизнь. Не забывайте этого.
Кадиша закрыла лицо руками, а Раушан и Талгат запротестовали:
— Ну, папа, ты даешь!
— Не буду я есть твою жизнь!—сказал Дулат и вы
кинул мороженое, которое держал в руках —Я не людоед. Что же, из этих копеек состоит твоя жизнь?
Мамыржан задохнулся, стукнул каблуком по асфальту.
— Подними мороженое!
— Подними сам, если надо!
Дулат повернулся и ушел. Его не было весь день, появился только к вечеру, когда все уже ложились спать. Не придумав, какие принять меры, Мамыржан решил дождаться утра, а уж тогда по-настоящему взяться за сына. Но только забрезжил рассвет, Дулат сам вошел в спальню отца. Он постоял немного перед его кроватью, выпрямившись. Длинный, уже большой, такой еще маленький...
— Пап, ты прости! (Мамыржан не шевельнулся, из-под прикрытых век он смотрел на сына, притворяясь спящим; его вдруг охватило чувство жалости, раскаяния перед сыном.) Папа, не собирай комиссии и своему другу в гороно ничего не говори. Пусть будет тройка. Жаловаться — это как-то не то...
В горле у Мамыржана стоял ком, он ничего не ответил, а чтобы дать сыну узнать, что все слышит, слегка шевельнулся. Это шевеление Дулат принял за согласие и тихонько вышел из комнаты.
Кадиша в столовой укладывала сыну чемодан, он отправлялся на практику; она положила туда теплую одежду и кое-какую снедь.
— Не озорничай,—наставляла Кадиша Дулата,— не спорь с учителями, зачем тебе это? Им, поди, тоже нелегко с такими, вроде тебя, необъезженными... Ну, будь послушным, солнышко мое, не успеешь оглянуться, как промчатся эти две недели.
Йулат снова стал маленьким послушным мальчиком. Кадиша смотрела на него, и ее сердце сжималось от любви к сыну. Над его тугими, словно березовые почки, губами появился первый пушок, теперь скоро сын станет взрослым, вздохнула Кадиша; она, пытаясь скрыть навернувшиеся на глаза слезы, схватила Дулата за шею, наклонила его голову к себе и поцеловала мальчика в лоб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55