наверное, он думал: ну, приказывай, я побегу для тебя на край света, скажи только слово...
— Кроме тебя, Ктор,— увидев пса, забубнил старик,— у меня никого нет, никто честно не относится к Акиму, ты один оправдываешь свою жратву: Катька — дура, Митька— богом проклятый... Но ничего, Ктор, пусть они к нам с тобой только сунутся, и на порог не пустим, так ведь, Ктор?..
Тут Ктор, внимательно слушавший старика, нервно, словно лезвиями ножниц, повел ушами и, громко взяв, вскочил на ноги.
— Лежать!.. Что случилось?..— испуганно спросил старик.
Ктор выскочил из домика и, ломая сухие ветки кустарника, помчался прочь от хижины; старик, почувствовав неладное, быстро надел рваный полушубок, снял со стены заряженную, всегда наготове, винтовку и вышел из дома; он увидел, что с запада прямо на него движутся два огромных черных силуэта. Старику показалось, что он узнал одного из них.
«А-а, так это ты...— подумал старик,— сколько лет ты преследуешь меня, наконец мы встретились, нашел все- таки... Ну иди, иди сюда, посмотрим, кто кого. Иди... У меня внук Митька в милиции работает, покажет тебе небо с овчинку...»
Старик сам побежал к черным силуэтам, но у него были больные ноги, колени дрожали, и когда он бежал, то все время боялся упасть. Выбившись из сил, пасечник в отчаянии остановился, поднял ружье, выстрелил в воздух; идущие к нему черные силуэты испуганно присели, и в это время к ним подскочил Ктор.
Ктор был суровым псом, он не любил брехать попусту; грозно рыча, он приближался к ребятам, но, увидев, что перед ним не особенно опасные враги, не стал бросаться на них, а просто прилег, загораживая путь к избушке.
Он не тронет их, но не даст сделать шага ни вперед, ей назад, пока не услышит приказ хозяина: если надо будет, Ктор загрызет обоих, если нет—отпустит; воля хозяина— закон для нормального пса.
Старик приблизился к ребятам на расстояние двадцати шагов; он не мог унять дрожь в коленях, больные ноги отказывались подчиняться; Аким постоял неуверенно, словно человек, впервые ступивший на лед, а потом, наконец решившись, собрал все силы и басом, как можно более грозно, крикнул:
— Сами ко мне пришли! Попались, голубчики! Не шевелитесь— пристрелю на месте! Мне ответ не держать, у меня внук Митька в милиции работает! Он вас...
Старик задохнулся, и поэтому ему пришлось остановиться на полуслове. Теперь он ждал ответа, и через минуту его враги откликнулись испуганными голосами:
— Дедушка, это мы, мы ушли из лагеря и заблудились, мы не воры, мы ребята...
Если бы старик услышал сейчас голос взрослого человека, то, наверное, поверил бы, но звонких, точно у молодых петушков, мальчишьих голосов он испугался до полусмерти, решив, что преступники притворяются. Но старого Акима провести не удастся: кого хотят обмануть эти грабители, преследующие его всю жизнь? Дети из лагеря... Как же, поверил! Если бы в такой глуши и был какой-то лагерь, старик наверняка знал бы. А что, если сейчас выстрелить и прикончить обоих? И он не шутя задумался об этом.
Между тем грабители заговорили разом, перебивая друг друга:
— Дедушка, не бойтесь, это мы...
— Саша и Дулат мы...
— Дедушка, уберите свою собаку.
Старик понял, что преступники не вооружены, но ведь этот народ творит зло и голыми руками, отпускать их опасно. Пусть Ктор охраняет, а утром старик посмотрит: если они действительно взрослые и грабители, то отведет в милицию, а если нет... Да не может быть! Что они тогда делают на этой дальней, прячущейся от людей пасеке? Нет-нет! Их привлекли деньги Акима. Бродяги, наверное, знают, что старик всегда держит деньги при себе: носит на голом теле, под рубахой, и он строго приказал псу:
— Ктор, лежать, не отпускай!—Аким пошел к избушке, думая: пусть посидят до утра, негодяи.
В этот момент стариком овладело его обычное упрямство: он забыл свою растерянность, забыл еще недавно теснящий душу страх, вошел в избушку, сел на постель, решив обдумать все обстоятельно, не спеша, но одно решение он принял, и окончательно: пусть сидят до утра; старик свернул самокрутку, закурил, держа ее по привычке между широкими ладонями, как бы защищая от ветра. Прикурив, он застыл как камень, не шевельнется, не вздрогнет. Аким мог сидеть так час, два, десять; когда он так каменеет — для него останавливается время.
А грабители совсем растерялись, они наперебой кричали, молили, упрашивали; дедушка, отпусти нас, убери собаку, мы пойдем своей дорогой, говорили они; у нас нет к тебе никакого дела, ты ведь тоже сын человека, говорили они; если твои внуки сидели бы вот так, на холоде, боясь пошевелиться, что бы делал ты, говорили они. Но старика не трогали их крики, он сидел, прямой и неподвижный, как скала, он даже не слушал.
Тогда грабители разозлились, они стали произносить обидные, грубые слова. Ну и что, старик все перенесет, у них — слова, у него — сила, пусть померзнут на холоде, пусть их жрут комары, так им и надо. Ктор, верный друг, не позволит и шевельнуться. Но вдруг окаменелый старик встрепенулся, он услышал, как кто-то из них назвал его кровопийцей, а второй добавил: детоубийца. Тут старику стало горько, он дернулся и заспорил:
— О нет, родные мои, так нельзя, не оскорбляйте ни за что ни про что. Я потерял на фронте двоих сыновей. Александр пошел добровольцем и не вернулся, а Мефодий, убегая от военкома через лес, тоже погиб. Я потерял обоих сыновей, я оплакиваю их всю жизнь, а меня называют детоубийцей? Попробуйте скажите так еще — уложу на месте.
Старик сидел и в напряжении ждал, когда бессовестные повторят это страшное слово: услышу еще раз, решил
старик, не ждите от меня милости.
Комары нещадно кусали ребят, холодный ветер пронизывал до костей, собака не давала шевельнуться, а кроме того, смертельно хотелось спать; словом, терпению пришел конец.
Надо действовать, решил Подкова.
— Дулат, сними куртку и дай мне,—попросил ой друга.
— Зачем? — удивился Дулат, дрожа от холода.
— Накрою голову этой собаке и задушу, терять нечего, больше не могу терпеть...
— Перестань, загрызет. И этот, полоумный, тут же с ружьем выскочит... До рассвета уже недолго осталось...
— Далеко еще. У меня больше нет сил, и ты, смотри, весь синий... Этого гада старого не бойся, заснул небось давно! Не услышит.
Все остальное свершилось словно во сне или лихорадке, быстро, за несколько минут. Подкова попытался накрыть курткой огромную свирепую голову Ктора, но это ему не удалось, пес увернулся, стремительным прыжком опрокинул Сашу навзничь и подмял под себя; Дулат поспешил на помощь другу: отчаянно крича, он бросился на собаку, вскочил на нее верхом и стал, зажмурившись, молотить кулаками куда попало. Когда они втроем катались по земле и Ктор уже успел несколько раз как следует рвануть каждого из ребят, Дулат вдруг с ужасом увидел спешащего к ним старика; в руках у него было ружье, на губах играла улыбка, в глазах — решимость; Дулат не помнил, как сумел схватить большой тяжелый камень, как запустил им в старика, и тот упал лицом вниз, выронив ружье, которое теперь оказалось у мальчика; Дулат изо всех сил хватил ружьем по хребту собаки, продолжавшей мять Сашу; ружье разломилось надвое, и пес, скуля, стал отползать в сторону.
Подкова вскочил на ноги.
— Бежим! — крикнул он.
— Бежим...— ответил Дулат, бледный как полотно,— а старик-то... кажется, того, умер...—и он засмеялся, наверное, от растерянности.
Омар просыпался всегда ровно в шесть, не дожидаясь будильника; почему сегодня он позволил этому противному, нетерпеливо дребезжащему звонку разбудить себя? Он с трудом оторвал голову от подушки и огляделся: в доме стоял полумрак, часы показывали половину шестого; тогда он понял: звонили в дверь. Кто, зачем в такую рань? Еще никогда так бесцеремонно не являлись... Омар поднялся, нашел халат, накинул на голое тело и отправил
ся открывать. Он брел по темному еще коридору и изо всех сил ругал нетерпеливый наглый звонок; кто бы ты ни был, зачем это хамство, спрашивал Омар. Он повернул ключ в замке, широко распахнул дверь, качнулся вперед, готовый обрушить свое недовольство на прибывшего в неурочный час гостя, но увидел перед собой... нарядно одетую шестилетнюю девочку, соседскую дочку. На голове у Марины был пышный бант, в руках она держала рыжеволосую куклу.
— Здравствуйте,— пропищала Марина, и Омар подумал; что голосок у нее очень забавный, вот-вот сорвется.
— А-а, Марина,— забыв свою злость, сказал Омар,— что не спишь, малышка?
— А Зауре дома?
— Где ж ей быть? Еще спит.
— А я хотела с ней попрощаться... Вот,— Марина протянула Омару куклу.
Зауре крепко спала; Омару было жаль будить дочку, он в нерешительности постоял немного перед ее кроватью. Нет, наконец решил он, надо ее поднимать, все же подруга пришла, пусть попрощаются.
Она обычно тяжело просыпалась и на этот раз тоже с трудом разлепила глаза; надела платье, подошла к двери. Через минуту Зауре уже смеялась на всю квартиру, разговаривая с подружкой. Ну, девчонка! — подумал Омар. Сейчас мать проснется, ворчать будет. Омар, направляясь в ванную, прошел мимо дочери, которая успела распрощаться с Мариной.
— Далеко твоя Марина уезжает? — спросил Омар девочку.
— К бабушке.
— А надолго?
— До вечера!
— Что? — Омар рассмеялся.— До вечера?
Из дальней комнаты послышалось недовольное ворчание жены Омара, Сауле. «Разве когда-нибудь бывает покой в этом доме?» Сауле в ночной рубашке, громко шлепая тапочками, прошла по коридору. Ее коротенькие волосы, стриженные «под мальчика», стояли дыбом, открывая гладкий затылок и толстую шею. Это ей не шло, было грубо и некрасиво. «Ох, женщины! — вздохнул Омар.— Почему они слепо идут за любой модой, не считаясь, что им к лицу, а что — нет: ведь для того чтобы
так стричься, надо иметь точеную длинную шею и, конечно, быть чуть моложе. Ну ладно, меня-то это с какой стороны должно волновать!»
В последние дни все время кажется, будто что-то забыл. Но что, что?..— спрашивает себя Омар, однако вспомнить не может; он стал даже прислушиваться к разговору идущих мимо людей: вдруг подскажут? Но тщетно, что-то ускользает, главное забыто...
Сейчас, вытираясь большим махровым полотенцем, он снова и снова думает об этом. Что?.. Ну что?.. Странные вещи творятся со мной.
Омар спал в кабинете, теперь он вернулся туда: прохладно, обе створки окна распахнуты настежь, с гор несется прохладный свежий ветерок; пролетая через яблоневый сад, ветерок наполняется его ароматом. Омар садится за полированный коричневый письменный стол, своими длинными руками обнимает его за края, потом открывает запертый на ключ средний ящик, достает общую тетрадь в желтом кожаном переплете, касается ею лба. Затем внимательно смотрит на листы с теснящимися на них цифрами, линиями, скобками; их язык, их смысл, их тайну понимает только сам Омар. Он несколько раз перечитывает цифры, потом, словно дикий конь вдруг понес седока, начинает быстро что-то писать. Время это пролетает незаметно, как одно мгновение, как легкая дремота после сильной усталости, как предутренний приятный сон; потом остаются только сладкое чувство и легкое сожаление о прошлом; все это длится всего два часа, в восемь в кабинет, шлепая тапочками, входит Сауле. Она несет на подносе чашку чая и бутерброды с сервелатом.
Омар прячет толстую тетрадь в желтом переплете обратно в стол, закрывает его на ключ, ключ засовывает в шкаф между книгами, среди молчаливых переплетов он укрыт надежно — тайник известен только одному Омару. В восемь тридцать Омар выходит из дому, у ворот уже дожидается голубая «Волга».
Он заставил машину немного подождать, что случается довольно редко; сегодня он несколько минут стоял перед платяным шкафом, выбирая костюм; Омару предстоит наконец заняться Дикой улицей, это основное дело нынешнего дня. Вопрос сложный: во-первых, придется унижаться перед Койшеке, думал он, во-вторых, опять сцепится с Аблезом, и Омар, чтобы выглядеть как можно более внушительно, надел свой лучший костном со значком депутата.
Омар жил на втором этаже двухэтажного четырехквар-тирного дома, который прятался от любопытных глаз за высоким забором в старом яблоневом саду; он прошел через сад, наполненный утренней свежестью, открыл калитку и, выйдя на улицу, увидел, как какой-то длинный точно жердь казах, по виду из аула, спорил с милиционером; Омар окинул эту сцену рассеянным взглядом и уж хотел было пройти мимо, но тут услышал, как длинный казах упомянул его имя.
— Омар Берденов— мой лучший друг, мой близкий родственник,— клялся он, пытаясь оттолкнуть милиционера и пройти в дом.— Знаешь ли ты об этом, почему не пускаешь меня?
— Может, вы и родственник, но родственник, находящийся в состоянии опьянения,— строго внушал ему милиционер.— Идите-ка своей дорогой.
«О, так это же Каракутан,— приглядевшись, Омар узнал бывшего односельчанина,— интересно, что он здесь делает?»
Каракутан при виде Омара осекся, сильно наклонился, рискуя потерять равновесие, выбросил вперед длинные руки и воскликнул:
— Омиш, Омиш, ассаламагалейкум! Омиш, ты узнал меня? Это же я! Помнишь Сомжурека?
— Какой Сомжурек? — весело спросил Омар, снимая с лица ледяное выражение.— Каракутан, что ли?
— Во-во! — радостно закивал тот, чуть не прослезившись от умиления, что Омар вспомнил его прозвище.
Каракутан презрительным взглядом смерил милиционера с головы до ног, как бы желая сказать: ну что, победил я тебя?! А потом, видно, чтобы окончательно уничтожить беднягу милиционера, обнял Омара и крепко прижался к нему.
— Здравствуй, брат мой! Наконец-то нам выпало счастье встретиться!
Омар невольно вздохнул.
— Ну что ж, проходи в дом.
Каракутан был пьян, маленькие глазки совсем потерялись на опухшем лице, крючковатый нос почти касался полного гнилых зубов рта; запах перегара, смешавшись с запахом горького пота, вызывал у стоящего рядом Омара тошноту. Придется вести его в ванную, дать во что-нибудь переодеться. Сауле, принимая Каракутана, скорчила гримасу, а Зауре испуганно спросила:
— Папа, почему ты говоришь, что вы вместе учились? Разве ты такой старик, как этот дядя?
Омар грустно улыбнулся в ответ. Видно, не будет пути, не повезет сегодня. А если не повезет Омару, то не повезет и Дикой улице.
Омар всегда держит в голове сотни неразрешенных проблем; он создает различные комбинации из цифр, фактов, событий, он решает задачи, связанные с судьбой города: складывает, вычитает, умножает, делит, меняет местами.
Сегодня Омар пришел на службу всего получасом позже, а приемная уже набита людьми; он ни на ком не останавливает взгляда, никому не уделяет особого внимания; это не зазнайство, нет, это лишь привычка, подсказанная многолетним опытом; если кого-либо выделить, отличить от других, случится беда, в этом смысле Омар суеверен,— полетят планы, нарушатся сами намерения; поэтому Омар знает: лучше кивнуть всем пройти мимо к себе в кабинет. Кто, откуда и по какому делу — и так доложит исполнительная девушка-секретарь. Омар надолго устраивается в кресле, начался рабочий день.
Дел много, исполнитель один. Сотни проблем возни кают перед Омаром в течение дня, и если ему удается решить хотя бы одну из них, он считает, что день прошел не напрасно. Первые полчаса Омар просматривает бумаги. Стоит раскрыть какую-нибудь — и она начинает говорить: одна пугает, угрожает, другая смешит; одна высказывает пожелания, другая пытается отвертеться от выполнения; одна хочет понравиться, другая бесится от злости; одна молит со слезами, другая глядит свысока; одна честна, другая хитрит—каждая имеет свой характер. А если не найдешь с бумагами общий язык — берегись: то ли возьмешь грех на душу, то ли бумаги, сплотясь, двинутся против тебя.
Необходимо быть внимательным, Омар внимателен к бумагам, они для него привычные противники, он находит приемы и умело борется с ними.
У председателя горсовета Омара есть уязвимое место— его сердце, мягковатое у него сердце, нельзя так, не такое бы нужно руководителю. Если кто придет к нему с просьбой, отказать для Омара — сущее мучение. Хорошо, когда можешь исполнить просьбу, утешить, а если нет? Если не можешь? Поэтому Омар и не любит дни приема посетителей.
Закончив с бумагами, Омар зовет секретаршу, говорит, какая судьба уготована каждой бумаге, узнает, кто ждет его у дверей, облегченно вздыхает, кажется, ни у кого не горит: двоих посетителей отправляет к заместителям, двоих— к начальникам отделов. Интересный все же народ пошел, считают, если падать, то с верблюда, идут ведь не куда-нибудь, а прямиком к председателю.
Назым, секретарь Омара,— красивая, воспитанная, но слишком уж тоненькая и изящная: ведь подуй только ветер, кажется, она и сломается. В Омара влюблена до смерти, он об этом знает, поэтому, разговаривая с ней, не смотрит прямо на нее, а при появлении Назым напускает на себя строгий вид:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— Кроме тебя, Ктор,— увидев пса, забубнил старик,— у меня никого нет, никто честно не относится к Акиму, ты один оправдываешь свою жратву: Катька — дура, Митька— богом проклятый... Но ничего, Ктор, пусть они к нам с тобой только сунутся, и на порог не пустим, так ведь, Ктор?..
Тут Ктор, внимательно слушавший старика, нервно, словно лезвиями ножниц, повел ушами и, громко взяв, вскочил на ноги.
— Лежать!.. Что случилось?..— испуганно спросил старик.
Ктор выскочил из домика и, ломая сухие ветки кустарника, помчался прочь от хижины; старик, почувствовав неладное, быстро надел рваный полушубок, снял со стены заряженную, всегда наготове, винтовку и вышел из дома; он увидел, что с запада прямо на него движутся два огромных черных силуэта. Старику показалось, что он узнал одного из них.
«А-а, так это ты...— подумал старик,— сколько лет ты преследуешь меня, наконец мы встретились, нашел все- таки... Ну иди, иди сюда, посмотрим, кто кого. Иди... У меня внук Митька в милиции работает, покажет тебе небо с овчинку...»
Старик сам побежал к черным силуэтам, но у него были больные ноги, колени дрожали, и когда он бежал, то все время боялся упасть. Выбившись из сил, пасечник в отчаянии остановился, поднял ружье, выстрелил в воздух; идущие к нему черные силуэты испуганно присели, и в это время к ним подскочил Ктор.
Ктор был суровым псом, он не любил брехать попусту; грозно рыча, он приближался к ребятам, но, увидев, что перед ним не особенно опасные враги, не стал бросаться на них, а просто прилег, загораживая путь к избушке.
Он не тронет их, но не даст сделать шага ни вперед, ей назад, пока не услышит приказ хозяина: если надо будет, Ктор загрызет обоих, если нет—отпустит; воля хозяина— закон для нормального пса.
Старик приблизился к ребятам на расстояние двадцати шагов; он не мог унять дрожь в коленях, больные ноги отказывались подчиняться; Аким постоял неуверенно, словно человек, впервые ступивший на лед, а потом, наконец решившись, собрал все силы и басом, как можно более грозно, крикнул:
— Сами ко мне пришли! Попались, голубчики! Не шевелитесь— пристрелю на месте! Мне ответ не держать, у меня внук Митька в милиции работает! Он вас...
Старик задохнулся, и поэтому ему пришлось остановиться на полуслове. Теперь он ждал ответа, и через минуту его враги откликнулись испуганными голосами:
— Дедушка, это мы, мы ушли из лагеря и заблудились, мы не воры, мы ребята...
Если бы старик услышал сейчас голос взрослого человека, то, наверное, поверил бы, но звонких, точно у молодых петушков, мальчишьих голосов он испугался до полусмерти, решив, что преступники притворяются. Но старого Акима провести не удастся: кого хотят обмануть эти грабители, преследующие его всю жизнь? Дети из лагеря... Как же, поверил! Если бы в такой глуши и был какой-то лагерь, старик наверняка знал бы. А что, если сейчас выстрелить и прикончить обоих? И он не шутя задумался об этом.
Между тем грабители заговорили разом, перебивая друг друга:
— Дедушка, не бойтесь, это мы...
— Саша и Дулат мы...
— Дедушка, уберите свою собаку.
Старик понял, что преступники не вооружены, но ведь этот народ творит зло и голыми руками, отпускать их опасно. Пусть Ктор охраняет, а утром старик посмотрит: если они действительно взрослые и грабители, то отведет в милицию, а если нет... Да не может быть! Что они тогда делают на этой дальней, прячущейся от людей пасеке? Нет-нет! Их привлекли деньги Акима. Бродяги, наверное, знают, что старик всегда держит деньги при себе: носит на голом теле, под рубахой, и он строго приказал псу:
— Ктор, лежать, не отпускай!—Аким пошел к избушке, думая: пусть посидят до утра, негодяи.
В этот момент стариком овладело его обычное упрямство: он забыл свою растерянность, забыл еще недавно теснящий душу страх, вошел в избушку, сел на постель, решив обдумать все обстоятельно, не спеша, но одно решение он принял, и окончательно: пусть сидят до утра; старик свернул самокрутку, закурил, держа ее по привычке между широкими ладонями, как бы защищая от ветра. Прикурив, он застыл как камень, не шевельнется, не вздрогнет. Аким мог сидеть так час, два, десять; когда он так каменеет — для него останавливается время.
А грабители совсем растерялись, они наперебой кричали, молили, упрашивали; дедушка, отпусти нас, убери собаку, мы пойдем своей дорогой, говорили они; у нас нет к тебе никакого дела, ты ведь тоже сын человека, говорили они; если твои внуки сидели бы вот так, на холоде, боясь пошевелиться, что бы делал ты, говорили они. Но старика не трогали их крики, он сидел, прямой и неподвижный, как скала, он даже не слушал.
Тогда грабители разозлились, они стали произносить обидные, грубые слова. Ну и что, старик все перенесет, у них — слова, у него — сила, пусть померзнут на холоде, пусть их жрут комары, так им и надо. Ктор, верный друг, не позволит и шевельнуться. Но вдруг окаменелый старик встрепенулся, он услышал, как кто-то из них назвал его кровопийцей, а второй добавил: детоубийца. Тут старику стало горько, он дернулся и заспорил:
— О нет, родные мои, так нельзя, не оскорбляйте ни за что ни про что. Я потерял на фронте двоих сыновей. Александр пошел добровольцем и не вернулся, а Мефодий, убегая от военкома через лес, тоже погиб. Я потерял обоих сыновей, я оплакиваю их всю жизнь, а меня называют детоубийцей? Попробуйте скажите так еще — уложу на месте.
Старик сидел и в напряжении ждал, когда бессовестные повторят это страшное слово: услышу еще раз, решил
старик, не ждите от меня милости.
Комары нещадно кусали ребят, холодный ветер пронизывал до костей, собака не давала шевельнуться, а кроме того, смертельно хотелось спать; словом, терпению пришел конец.
Надо действовать, решил Подкова.
— Дулат, сними куртку и дай мне,—попросил ой друга.
— Зачем? — удивился Дулат, дрожа от холода.
— Накрою голову этой собаке и задушу, терять нечего, больше не могу терпеть...
— Перестань, загрызет. И этот, полоумный, тут же с ружьем выскочит... До рассвета уже недолго осталось...
— Далеко еще. У меня больше нет сил, и ты, смотри, весь синий... Этого гада старого не бойся, заснул небось давно! Не услышит.
Все остальное свершилось словно во сне или лихорадке, быстро, за несколько минут. Подкова попытался накрыть курткой огромную свирепую голову Ктора, но это ему не удалось, пес увернулся, стремительным прыжком опрокинул Сашу навзничь и подмял под себя; Дулат поспешил на помощь другу: отчаянно крича, он бросился на собаку, вскочил на нее верхом и стал, зажмурившись, молотить кулаками куда попало. Когда они втроем катались по земле и Ктор уже успел несколько раз как следует рвануть каждого из ребят, Дулат вдруг с ужасом увидел спешащего к ним старика; в руках у него было ружье, на губах играла улыбка, в глазах — решимость; Дулат не помнил, как сумел схватить большой тяжелый камень, как запустил им в старика, и тот упал лицом вниз, выронив ружье, которое теперь оказалось у мальчика; Дулат изо всех сил хватил ружьем по хребту собаки, продолжавшей мять Сашу; ружье разломилось надвое, и пес, скуля, стал отползать в сторону.
Подкова вскочил на ноги.
— Бежим! — крикнул он.
— Бежим...— ответил Дулат, бледный как полотно,— а старик-то... кажется, того, умер...—и он засмеялся, наверное, от растерянности.
Омар просыпался всегда ровно в шесть, не дожидаясь будильника; почему сегодня он позволил этому противному, нетерпеливо дребезжащему звонку разбудить себя? Он с трудом оторвал голову от подушки и огляделся: в доме стоял полумрак, часы показывали половину шестого; тогда он понял: звонили в дверь. Кто, зачем в такую рань? Еще никогда так бесцеремонно не являлись... Омар поднялся, нашел халат, накинул на голое тело и отправил
ся открывать. Он брел по темному еще коридору и изо всех сил ругал нетерпеливый наглый звонок; кто бы ты ни был, зачем это хамство, спрашивал Омар. Он повернул ключ в замке, широко распахнул дверь, качнулся вперед, готовый обрушить свое недовольство на прибывшего в неурочный час гостя, но увидел перед собой... нарядно одетую шестилетнюю девочку, соседскую дочку. На голове у Марины был пышный бант, в руках она держала рыжеволосую куклу.
— Здравствуйте,— пропищала Марина, и Омар подумал; что голосок у нее очень забавный, вот-вот сорвется.
— А-а, Марина,— забыв свою злость, сказал Омар,— что не спишь, малышка?
— А Зауре дома?
— Где ж ей быть? Еще спит.
— А я хотела с ней попрощаться... Вот,— Марина протянула Омару куклу.
Зауре крепко спала; Омару было жаль будить дочку, он в нерешительности постоял немного перед ее кроватью. Нет, наконец решил он, надо ее поднимать, все же подруга пришла, пусть попрощаются.
Она обычно тяжело просыпалась и на этот раз тоже с трудом разлепила глаза; надела платье, подошла к двери. Через минуту Зауре уже смеялась на всю квартиру, разговаривая с подружкой. Ну, девчонка! — подумал Омар. Сейчас мать проснется, ворчать будет. Омар, направляясь в ванную, прошел мимо дочери, которая успела распрощаться с Мариной.
— Далеко твоя Марина уезжает? — спросил Омар девочку.
— К бабушке.
— А надолго?
— До вечера!
— Что? — Омар рассмеялся.— До вечера?
Из дальней комнаты послышалось недовольное ворчание жены Омара, Сауле. «Разве когда-нибудь бывает покой в этом доме?» Сауле в ночной рубашке, громко шлепая тапочками, прошла по коридору. Ее коротенькие волосы, стриженные «под мальчика», стояли дыбом, открывая гладкий затылок и толстую шею. Это ей не шло, было грубо и некрасиво. «Ох, женщины! — вздохнул Омар.— Почему они слепо идут за любой модой, не считаясь, что им к лицу, а что — нет: ведь для того чтобы
так стричься, надо иметь точеную длинную шею и, конечно, быть чуть моложе. Ну ладно, меня-то это с какой стороны должно волновать!»
В последние дни все время кажется, будто что-то забыл. Но что, что?..— спрашивает себя Омар, однако вспомнить не может; он стал даже прислушиваться к разговору идущих мимо людей: вдруг подскажут? Но тщетно, что-то ускользает, главное забыто...
Сейчас, вытираясь большим махровым полотенцем, он снова и снова думает об этом. Что?.. Ну что?.. Странные вещи творятся со мной.
Омар спал в кабинете, теперь он вернулся туда: прохладно, обе створки окна распахнуты настежь, с гор несется прохладный свежий ветерок; пролетая через яблоневый сад, ветерок наполняется его ароматом. Омар садится за полированный коричневый письменный стол, своими длинными руками обнимает его за края, потом открывает запертый на ключ средний ящик, достает общую тетрадь в желтом кожаном переплете, касается ею лба. Затем внимательно смотрит на листы с теснящимися на них цифрами, линиями, скобками; их язык, их смысл, их тайну понимает только сам Омар. Он несколько раз перечитывает цифры, потом, словно дикий конь вдруг понес седока, начинает быстро что-то писать. Время это пролетает незаметно, как одно мгновение, как легкая дремота после сильной усталости, как предутренний приятный сон; потом остаются только сладкое чувство и легкое сожаление о прошлом; все это длится всего два часа, в восемь в кабинет, шлепая тапочками, входит Сауле. Она несет на подносе чашку чая и бутерброды с сервелатом.
Омар прячет толстую тетрадь в желтом переплете обратно в стол, закрывает его на ключ, ключ засовывает в шкаф между книгами, среди молчаливых переплетов он укрыт надежно — тайник известен только одному Омару. В восемь тридцать Омар выходит из дому, у ворот уже дожидается голубая «Волга».
Он заставил машину немного подождать, что случается довольно редко; сегодня он несколько минут стоял перед платяным шкафом, выбирая костюм; Омару предстоит наконец заняться Дикой улицей, это основное дело нынешнего дня. Вопрос сложный: во-первых, придется унижаться перед Койшеке, думал он, во-вторых, опять сцепится с Аблезом, и Омар, чтобы выглядеть как можно более внушительно, надел свой лучший костном со значком депутата.
Омар жил на втором этаже двухэтажного четырехквар-тирного дома, который прятался от любопытных глаз за высоким забором в старом яблоневом саду; он прошел через сад, наполненный утренней свежестью, открыл калитку и, выйдя на улицу, увидел, как какой-то длинный точно жердь казах, по виду из аула, спорил с милиционером; Омар окинул эту сцену рассеянным взглядом и уж хотел было пройти мимо, но тут услышал, как длинный казах упомянул его имя.
— Омар Берденов— мой лучший друг, мой близкий родственник,— клялся он, пытаясь оттолкнуть милиционера и пройти в дом.— Знаешь ли ты об этом, почему не пускаешь меня?
— Может, вы и родственник, но родственник, находящийся в состоянии опьянения,— строго внушал ему милиционер.— Идите-ка своей дорогой.
«О, так это же Каракутан,— приглядевшись, Омар узнал бывшего односельчанина,— интересно, что он здесь делает?»
Каракутан при виде Омара осекся, сильно наклонился, рискуя потерять равновесие, выбросил вперед длинные руки и воскликнул:
— Омиш, Омиш, ассаламагалейкум! Омиш, ты узнал меня? Это же я! Помнишь Сомжурека?
— Какой Сомжурек? — весело спросил Омар, снимая с лица ледяное выражение.— Каракутан, что ли?
— Во-во! — радостно закивал тот, чуть не прослезившись от умиления, что Омар вспомнил его прозвище.
Каракутан презрительным взглядом смерил милиционера с головы до ног, как бы желая сказать: ну что, победил я тебя?! А потом, видно, чтобы окончательно уничтожить беднягу милиционера, обнял Омара и крепко прижался к нему.
— Здравствуй, брат мой! Наконец-то нам выпало счастье встретиться!
Омар невольно вздохнул.
— Ну что ж, проходи в дом.
Каракутан был пьян, маленькие глазки совсем потерялись на опухшем лице, крючковатый нос почти касался полного гнилых зубов рта; запах перегара, смешавшись с запахом горького пота, вызывал у стоящего рядом Омара тошноту. Придется вести его в ванную, дать во что-нибудь переодеться. Сауле, принимая Каракутана, скорчила гримасу, а Зауре испуганно спросила:
— Папа, почему ты говоришь, что вы вместе учились? Разве ты такой старик, как этот дядя?
Омар грустно улыбнулся в ответ. Видно, не будет пути, не повезет сегодня. А если не повезет Омару, то не повезет и Дикой улице.
Омар всегда держит в голове сотни неразрешенных проблем; он создает различные комбинации из цифр, фактов, событий, он решает задачи, связанные с судьбой города: складывает, вычитает, умножает, делит, меняет местами.
Сегодня Омар пришел на службу всего получасом позже, а приемная уже набита людьми; он ни на ком не останавливает взгляда, никому не уделяет особого внимания; это не зазнайство, нет, это лишь привычка, подсказанная многолетним опытом; если кого-либо выделить, отличить от других, случится беда, в этом смысле Омар суеверен,— полетят планы, нарушатся сами намерения; поэтому Омар знает: лучше кивнуть всем пройти мимо к себе в кабинет. Кто, откуда и по какому делу — и так доложит исполнительная девушка-секретарь. Омар надолго устраивается в кресле, начался рабочий день.
Дел много, исполнитель один. Сотни проблем возни кают перед Омаром в течение дня, и если ему удается решить хотя бы одну из них, он считает, что день прошел не напрасно. Первые полчаса Омар просматривает бумаги. Стоит раскрыть какую-нибудь — и она начинает говорить: одна пугает, угрожает, другая смешит; одна высказывает пожелания, другая пытается отвертеться от выполнения; одна хочет понравиться, другая бесится от злости; одна молит со слезами, другая глядит свысока; одна честна, другая хитрит—каждая имеет свой характер. А если не найдешь с бумагами общий язык — берегись: то ли возьмешь грех на душу, то ли бумаги, сплотясь, двинутся против тебя.
Необходимо быть внимательным, Омар внимателен к бумагам, они для него привычные противники, он находит приемы и умело борется с ними.
У председателя горсовета Омара есть уязвимое место— его сердце, мягковатое у него сердце, нельзя так, не такое бы нужно руководителю. Если кто придет к нему с просьбой, отказать для Омара — сущее мучение. Хорошо, когда можешь исполнить просьбу, утешить, а если нет? Если не можешь? Поэтому Омар и не любит дни приема посетителей.
Закончив с бумагами, Омар зовет секретаршу, говорит, какая судьба уготована каждой бумаге, узнает, кто ждет его у дверей, облегченно вздыхает, кажется, ни у кого не горит: двоих посетителей отправляет к заместителям, двоих— к начальникам отделов. Интересный все же народ пошел, считают, если падать, то с верблюда, идут ведь не куда-нибудь, а прямиком к председателю.
Назым, секретарь Омара,— красивая, воспитанная, но слишком уж тоненькая и изящная: ведь подуй только ветер, кажется, она и сломается. В Омара влюблена до смерти, он об этом знает, поэтому, разговаривая с ней, не смотрит прямо на нее, а при появлении Назым напускает на себя строгий вид:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55