!
— Другого в ауле нет.
— Бро-о-ось! Зачем ему наш Али?
— Ну, не знаю. Али, кажется, про него в газетку написал.
— Может быть... Вообще-то кому не понравится, когда в газете похвалят? Да-а... Берденов, Берденов... Крепкий парень. Это непросто. Как хоть наш шалопай его принял?
— Не знаю, видел только, что они стояли втроем — с ними еще кто-то был, третий,— и бросали в реку камни.
— Что они там все?! В детство впали, что ли?
— Ну, не знаю...
Гали задумался, покачал головой, даже немного протрезвел.
— Давай-ка барашка обратно в машину! И сам садись, поехали.
Они сели в машину, подкатили к дому старухи Улмее, внимательно оглядели вертолет, стоявший на скалистом берегу, метрах в пятидесяти от дома. Гали приказал чабану:
— Доставай барашка, и как только я крикну из дома: «Жамалиддин!» — тащи его в комнату, проси благословения гостей зарезать его и режь, свежуй!
Гали снял шляпу и, держа ее в руках, переступил порог:
— Ассаламагалейкум!
Гости расположились на стеганых одеялах и, лежа на животах, забавлялись игрой в шахматы. Услышав приветствие, они лениво подняли головы, так же лениво ответили; не ответил только Али. Увидев брата, он помрачнел. «Пусть злится, щенок-то нашенский, свой»,— подумал Гали и стал пристально разглядывать незнакомых мужчин. Берденов... Который же Берденов?.. Не может быть, чтобы этот молодой, похожий на артиста... кудрявый, волосы падают на лоб... нет, Берденов наверняка тот, второй, что посолиднее... Гости опять углубились в игру. Подумаешь, воображают тоже! Гали присел на корточки и как старший начал беседу:
— Ну, добро пожаловать к нам в дом! Я —старший брат Али. Отлучался тут по службе, пастбища объезжал, жаль, что вы не сообщили о своем прибытии. Ну все равно, славно, что вы приехали! Что же мы сидим? Жамалиддин!
В комнату тут же ввалился чабан, волоча за собой барашка.
— Ас-салау! Аксакалы, благословите!
Гость, похожий на артиста, перепугался, разволновался:
— Нет, нет! Ни в коем случае! Мы только что удрали от угощения, не режьте ни в коем случае!
Гали не струсил, он твердо стоял на своем.
— Ты, братец, помолчи,—сказал он Омару,—я прошу благословения не у тебя, а у этого человека,— и он почтительно поклонился Мамыржану.
Это было последней каплей. Терпение Али лопнуло. Он вскочил, рассыпав шахматы, и, указывая на дверь, прорычал:
— Убирайся вон отсюда! Кто тебя сюда звал? Вон!
Братья сцепились, и, если бы гости не разняли их, все закончилось бы обычной дракой. Планы рухнули, вместо того чтобы провести в доме матери Али ночь, а поутру отправиться в путь, гости засобирались. «Разве найдешь тут покой, тупицы все поголовно!» — махнул рукой Али.
Через четверть часа вертолет затрещал, вновь распугав всех есентаевских кур, рассыпал их в разные стороны, наклонился набок над рекой, рванулся и нырнул в объятия гор, в узкое ущелье...
Алатау по-казахски значит то же, что и Алтай, но Алатау моложе, выше Алтая; Алтай и не спорит, сам возвышает своего молодого брата, уступает ему это прекрасное имя, остается скромным Алтаем; Алатау сверху вниз смотрит на свой народ, он стелет ему только полы роскошного одеяния, но не допускает до себя, словно молодая гордячка не позволяет коснуться своей груди; Алтай, как родная мать, не выпускает свой народ из объятий, ласково баюкает его, прижимает к груди, дарует ему жизненную силу.
Если устал от быта ты, живущий в низовьях, если надоели тебе мелкие неурядицы, поднимись ближе к небу, на Алтайские горы, и увидишь гребни волн, словно шторм в океане; от прозрачного и чистого воздуха осветится душа, шире станет она, от тебя отойдут заботы, что угнетали в доме, забудется незначительное, проявится главное: ты увидишь бездонную глубину и бездонную высь, энергия и радость войдут в тебя, ты поймешь настоящую цену многоцветного счастья, именуемого жизнью. Али, ты счастлив, ты владеешь всем миром, у тебя есть друзья, которые поддержат тебя, не дадут согнуться, упасть, если ты споткнешься о мусор бытия. Забудь обо всем, люби свой Алтай, жертвуй свое дарование родному Алтаю!
Сначала Муса не до конца понял, что проиграл; сейчас, когда он сидел на переднем сиденье «Волги» Досыма и трясся на ухабах, до его сознания стало понемногу доходить, что он остался в дураках. Чем больше он думал об этом, тем больше хмурились его брови, а внутри начало жечь, точно он опрокинул пиалушку йода; Муса даже не столько злился на подлеца Уренгея, который так ловко вы
крутился, сколько на самого себя: как он позволил себя провести? Зачем я вообще обращался за помощью к этой собаке, удивлялся Муса своему поступку, хоть сорок дней гоняй до пота этого прощелыгу, овечьего катышка не добьешься.
Дорога, которую так хвалил Уренгей, становилась все хуже и хуже, усложнялась поворотами, ухабами; конца ей видно не было; Муса сидел, белый от бешенства. Аспанбай и Улмекен вели себя тише воды ниже травы, понимая, что достаточно малейшего предлога, и Муса сжует их заживо. Шофера жаль, думал Муса, вот мучится, бедный, попробуй-ка вести машину по этакому бездорожью; здесь, по-моему, вообще легковые машины не проезжали! Ах, собака Уренгей, погоди, попадешь еще в мои руки; только попробуй приехать в город!
Машина, словно усталый конь, двигалась грустно, еле- еле; на ее пути часто попадались скользкие перевалы, глубокие щели, поворотов становилось все больше и больше, но она мужественно ползла от одного к другому.
— Эй, парень! — обратился Муса к шоферу.— Далеко еще?
— Да, пожалуй,— ответил тот.
— Сколько еще?
— Да немного есть...
Тут Муса разозлился и на шофера: проклятый казахский характер, думал он, ни за что не ответит прямо, вот виляет, вот виляет... Чертовы аульские босяки! Неужели трудно толком ответить? И этот еще люльку не перерос, а туда же: немного есть! Тьфу, чтоб ты пропал!
— Сколько еще ехать, спрашиваю,— Муса все же решил добиться ответа.
— Прилично...
Нет, бесполезно! Не ответит по-человечески. Хоть ДО утра трясись на этих чертовых кочках и спрашивай — щенок будет твердить свое: прилично, немного еще есть и еще какую-нибудь хреновину.
Иногда в ущельях то по одну, то по другую сторону дороги показывались аулы: группки черных или белых юрт, но чернявый паренек по имени Аспанбай не торопился объявить, дескать, все, приехали! Дорога ползет вверх, машина плачет стонет, точно живая, будто спрашивает: Муса, скажи честно, разве эти ухабы для меня? Грех-то какой, изнывает Муса, ведь мы глумимся над изнеженной машиной Досыма, настоящее преступление так обращать-
с я с ней! Подлец, подлец Уренгей! Проклятие на твою голову!
За три часа пути злость не только не прошла, но разгорелась еще пуще; между тем солнце двинулось вниз, горизонт расширился, и тут неожиданно перед глазами путников возникла просторная зеркальная равнина; подъехав ближе, они убедились, что это была не равнина, а огромное застывшее озеро-зеркало, по берегу которого рассыпались белые юрты. С одной стороны озеро обступали горы, покрытые еловым лесом: его берега упирались в их подножие, с другой — простирались на несколько километров летние пастбища — жайляу, которые завершались красной глядой плоских гор. Тут же протекал полноводный Большой Ирелен; извиваясь и петляя, он разделял на части одно из пастбищ, на его берегу стояла группка белых юрт, к ним и направился Муса со своими спутниками. Самая большая из пяти юрт, расположенных здесь, принадлежала табунщику Кошекбаю, который сейчас орудовал возле жели.
— Пойди сообщи, что мы приехали,— сказал Муса Аспанбаю.
В этот момент из юрты вышла хозяйка, жена Кошек- бая, приблизилась к машине, вытирая руки о передник, в ее глазах стоял немой вопрос: кто вы? — а когда узнала, бронзовое обветренное лицо гостеприимно засияло.
— О-о-о! — обрадовалась она.— Так это же родня из Ортаса!
Пока они вылезали из машины, к юрте подошел сам Кошекбай, молодой бритоголовый мужчина высокого роста; он с разбегу обнял Мусу и сказал, широко улыбаясь:
— Добро пожаловать и примите соболезнования!
Муса уже немного успокоился, но злость на Уренгея, а
заодно и на весь белый свет никуда не делась. Она затаилась где-то внутри, готовая напомнить о себе в любой момент. Когда расспросили о здоровье, о состоянии скота, когда разместились в юрте и попили кумыса, когда было произнесено: «Пусть земля ей будет пухом!» — Муса сказал:
— Мы спешим, Кошекбай, нам сейчас нужно обратно, необходимо срочно поговорить.
Кошекбай так удивился, что его рука, протягивавшая Аспанбаю чашку с кумысом, застыла в воздухе.
— Что ты говоришь?
— Мы спешим назад...
— Не-е-т! Я не знаю и зиать не хочу о вашей спешке. Парни уже поехали за бараном, будем его резать, вы должны пожить здесь два-три дня, отпущу, когда достойно отметим ваш приезд.
Муса наотрез отказался, он вывел Кошекбая за аул и сразу начал атаку.
— В общем, продашь мне двух-трех баранов по сходной цене,— так закончил он свою речь.
Кошекбай изменился в лице.
— В каком смысле?
— В том, в каком слышал!
— Я... должен продать тебе баранов?,.
— Сделай, будь добр!
— Сколько нужно?
— Говорю, два, ну, три...
— У кого вы остановились в ауле?
— У Уренгея.
— Когда поминки?
— Послезавтра.
— Не надо меня так позорить! Баранов завтра же я попрошу доставить в аул по горам, прямой дорогой. Чтоб я — да продавал тебе?! Не произноси больше этого поганого слова! Понял? Еще раз скажешь — обидишь! Сегодня никуда не отпущу, вы должны у меня переночевать. Как можно уехать, не вкусив бараньей головы? Все! Разговор окончен! В вашем багажнике поместится еще один баран, завтра возьмете его с собой и отвезете в Ортас. Что это за выходки, не пойму! И не стыдно вам, вы же казахи! Да что говорить, вы там, в городе, совсем с ума посходили!
Так Муса и его спутники остались ночевать в ауле.
Путешествие по Алтаю заняло бы бог знает сколько времени, если бы Али и его компания пустились в путь на лошадях; на вертолете они совершили эту поездку за два часа. Вертолет пролетел над холмами Нарына, взмыл вверх над Куршимом, миновал Маркакол, искупался в солнечных бликах -горы Белухи и, плавно летя вдоль русла Большого Ирелена, наконец оказался у озера Самар. Путешественники видели множество зеленых равнин, черных оврагов, горных хребтов, видели аулы, что стреляли в небо прямыми струями дыма, несметное количество скота на летних пастбищах. Особенно красивы были жайляу у озера Самар; подходя к ним, Большой Ирелен, раньше широкий и бурный, словно подорвав свои силы у Красных скал, застенчиво приближался к озеру, но не сливался с ним, а проплывал мимо, словно путник, что не останавливается в ауле, который попадается на его пути.
На западном берегу озера показался большой рубленый дом; это дом Терентия, сказал Омар, к Терентию мы поедем ночевать, сейчас приземлимся вон у того аула, где стоит «Волга», а над одной из юрт висит красный флаг. Посадили вертолет подальше от аула, чтобы не перепугать скот. Все сошли на землю и направились к жели, у которого были привязаны маленькие жеребята; навстречу им уже бежали табунщики.
— Сегодня что-то вертолеты зачастили к нам,— сказал один из них после приветствий.
— А кто еще прилетал?
— Недавно прилетал милицейский вертолет, нас предупредили, мы знаем.
— О чем предупредили? Что вы знаете?
— Ну это... Про тех двоих, что убили старика пасечника.
— Какого пасечника?
— А-а, так вы не в курсе! Говорят, их было двое, оба молодые, один русский, другой казах. Кое-кто из скотоводов говорит, что они прячутся в здешних лесах. На вертолете из Ортаса прилетала милиция, предупредили всех. Говорят, будьте бдительны, если встретите, задержите. Мы про вас тоже сначала подумали, что вы из милиции.
Разговор о преступниках затянулся, поэтому все надолго задержались возле жели.
— Ой, что это с нами, мы даже не пригласили гостей в дом! — хлопнув себя по лбу, воскликнул Кошекбай и со смехом пошел к юрте. Гости направились за ним...
На Улмекен были синие брюки, подчеркивающие крутые бедра, и белая кофточка с рюшками на вороте; ее распущенные волосы свободно лились по груди и спине, она стояла у входа в юрту Кошекбая и придавала всему аулу особую прелесть; Омар увидел Улмекен и сразу насторожился. Когда же Али увидел Улмекен, глаза его потеплели, он обогнал всех и первым подошел к ней.
— Удивительно,—сказал он,—или мир тесен, или нас много. Едем туда, куда не собирались, видим человека, не ожидая увидеть,—и Али протянул ей руку,—рад, здравствуйте!
Улмекен увидела их еще издали, когда они сходили с вертолета, увидела и узнала всех, но по-настоящему увиденным и узнанным был только он, Омар. Улмекен почему- то обрадовалась так, словно к ней приехал родной брат, по которому она стосковалась. Как хорошо, что я сегодня надела эту кофточку, она так идет мне, успела подумать Улмекен; когда Омар разговаривал с табунщиком у жели, Улмекен охватило нетерпение, ей захотелось подойти ближе, но было неудобно. Чего это табунщики их окружили, людей, что ли, не видели, осуждающе качала она головой. Когда группа во главе с Омаром направилась к юрте, Улмекен заулыбалась и даже почувствовала легкое головокружение, она, кажется, не поняла слов Али, который первый протянул ей руку, холодно ответила на его улыбку, пошла прямо навстречу Омару и, наверное от растерянности, повторила ему слова, которые только что сказал ей Али.
— Или мир тесен, или нас много...— И добавила, словно давным-давно знала Омара: — Кто мог подумать, что я здесь встречу вас...
Это мгновение запечатлелось в памяти Али, будто стоп-кадр. Али почувствовал, предположил, а потом понял: эти люди созданы друг для друга! Как я не заметил ничего при той, первой встрече? В глубине души его под слоем пепла уже тлела искорка, которую Али мгновенно удалось погасить: он умел радоваться за других, это было счастливым свойством его характера, свойством, присущим каждому художнику.
Улмекен забыла обо всем, забыла себя; за время беседы, которая длилась часа четыре, она не отрывала взгляд от Омара; она смотрела на него украдкой, смотрела оборачиваясь, смотрела и прямо, не таясь. Это видели все собравшиеся в доме: и молодые, и старые, видели и смущались вместо нее, а Улмекен ничего не замечала. Муса сказал дочери:
— Улмекен, ты, наверно, устала, пойди в другую юрту, отдохни.
Она не слышала его слов, не сводила глаз с Омара, видела только его мужественное лицо, черные глаза, кудрявые волосы, чуть касающиеся своими колечками чистого
высокого лба, длинные белые пальцы музыканта, твердо очерченный рот; неожиданно вспыхнувшее чувство выбросило Улмекен из реальных границ и условностей бытия. Когда Омар смеялся, у нее захватывало дыхание, ей хотелось целовать его красивые губы, действовавшие на нее, как действует на мужчину украшение на шее девушки, Улмекен задыхалась от желания.
Окружающим было неловко; чувствуя это, понимал свое положение и сам Омар; он готов был провалиться сквозь землю, но словно светлый луч горел во мраке и звал его: иди, иди ко мне, неумолимо звал он. Как усталый голодный.
Аспанбай поел куырдака, напился кумыса и ушел прогуляться в горы, он забыл о людях, люди забыли о нем; он не будет искать их общества, и люди не станут искать его. Аспанбай знал, что ночи на жайляу бывают холодными; он захватил с собой полушубок Кошекбая; до самого заката с удивлением наблюдал за табунами лошадей. Сколько он ни смотрел, не мог насытиться чарующим зрелищем. Белогривые алтайские кобылицы и черногривые чалые жеребцы с ржанием отдалялись от табуна, находили друг друга, то бросались вскачь, то останавливались на полном скаку и хватали мягкими губами наполненные нектаром травы; Аспанбай поднялся на Красную скалу, отсюда его взору открылась вся жизнь аула. Озеро Самар стояло перед Аспанбаем как на ладони.
Толстые, точно бочки, кобылы-матери не отходят далеко от жели, где привязаны жеребята, они следят за своими детьми, оберегают их; среди толстых, солидных мамаш вертится молодая кобыла-трехлетка, стройная, как скульптура, черная и блестящая, как пиявка; она внезапно отрывается от табуна и скачет куда-то в сторону, но не тут- то было: гнедой жеребец с редкой гривой из толстенных, словно бревна, волос пригибает к земле свою мощную короткую шею, прижимает уши, с медвежьим ревом бросается следом за непокорной кобылицей и возвращает ее обратно в табун; этот жеребец, когда зол, похож на разъяренного гусака, который пытается клюнуть маленького ребенка, на потревоженного дракона, что шипя выползает из своей норы. Кобыла-трехлетка стоит некоторое время возле своего рыжего жеребенка, однако вскоре, видимо, ре
шив, что сердитый жеребец уже забыл о ней, опять начинает потихоньку удаляться от табуна, но гнедой не дремлет, видит все: снова, вытянув шею и приняв страшный драконий облик, он мчится за ней и возвращает назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— Другого в ауле нет.
— Бро-о-ось! Зачем ему наш Али?
— Ну, не знаю. Али, кажется, про него в газетку написал.
— Может быть... Вообще-то кому не понравится, когда в газете похвалят? Да-а... Берденов, Берденов... Крепкий парень. Это непросто. Как хоть наш шалопай его принял?
— Не знаю, видел только, что они стояли втроем — с ними еще кто-то был, третий,— и бросали в реку камни.
— Что они там все?! В детство впали, что ли?
— Ну, не знаю...
Гали задумался, покачал головой, даже немного протрезвел.
— Давай-ка барашка обратно в машину! И сам садись, поехали.
Они сели в машину, подкатили к дому старухи Улмее, внимательно оглядели вертолет, стоявший на скалистом берегу, метрах в пятидесяти от дома. Гали приказал чабану:
— Доставай барашка, и как только я крикну из дома: «Жамалиддин!» — тащи его в комнату, проси благословения гостей зарезать его и режь, свежуй!
Гали снял шляпу и, держа ее в руках, переступил порог:
— Ассаламагалейкум!
Гости расположились на стеганых одеялах и, лежа на животах, забавлялись игрой в шахматы. Услышав приветствие, они лениво подняли головы, так же лениво ответили; не ответил только Али. Увидев брата, он помрачнел. «Пусть злится, щенок-то нашенский, свой»,— подумал Гали и стал пристально разглядывать незнакомых мужчин. Берденов... Который же Берденов?.. Не может быть, чтобы этот молодой, похожий на артиста... кудрявый, волосы падают на лоб... нет, Берденов наверняка тот, второй, что посолиднее... Гости опять углубились в игру. Подумаешь, воображают тоже! Гали присел на корточки и как старший начал беседу:
— Ну, добро пожаловать к нам в дом! Я —старший брат Али. Отлучался тут по службе, пастбища объезжал, жаль, что вы не сообщили о своем прибытии. Ну все равно, славно, что вы приехали! Что же мы сидим? Жамалиддин!
В комнату тут же ввалился чабан, волоча за собой барашка.
— Ас-салау! Аксакалы, благословите!
Гость, похожий на артиста, перепугался, разволновался:
— Нет, нет! Ни в коем случае! Мы только что удрали от угощения, не режьте ни в коем случае!
Гали не струсил, он твердо стоял на своем.
— Ты, братец, помолчи,—сказал он Омару,—я прошу благословения не у тебя, а у этого человека,— и он почтительно поклонился Мамыржану.
Это было последней каплей. Терпение Али лопнуло. Он вскочил, рассыпав шахматы, и, указывая на дверь, прорычал:
— Убирайся вон отсюда! Кто тебя сюда звал? Вон!
Братья сцепились, и, если бы гости не разняли их, все закончилось бы обычной дракой. Планы рухнули, вместо того чтобы провести в доме матери Али ночь, а поутру отправиться в путь, гости засобирались. «Разве найдешь тут покой, тупицы все поголовно!» — махнул рукой Али.
Через четверть часа вертолет затрещал, вновь распугав всех есентаевских кур, рассыпал их в разные стороны, наклонился набок над рекой, рванулся и нырнул в объятия гор, в узкое ущелье...
Алатау по-казахски значит то же, что и Алтай, но Алатау моложе, выше Алтая; Алтай и не спорит, сам возвышает своего молодого брата, уступает ему это прекрасное имя, остается скромным Алтаем; Алатау сверху вниз смотрит на свой народ, он стелет ему только полы роскошного одеяния, но не допускает до себя, словно молодая гордячка не позволяет коснуться своей груди; Алтай, как родная мать, не выпускает свой народ из объятий, ласково баюкает его, прижимает к груди, дарует ему жизненную силу.
Если устал от быта ты, живущий в низовьях, если надоели тебе мелкие неурядицы, поднимись ближе к небу, на Алтайские горы, и увидишь гребни волн, словно шторм в океане; от прозрачного и чистого воздуха осветится душа, шире станет она, от тебя отойдут заботы, что угнетали в доме, забудется незначительное, проявится главное: ты увидишь бездонную глубину и бездонную высь, энергия и радость войдут в тебя, ты поймешь настоящую цену многоцветного счастья, именуемого жизнью. Али, ты счастлив, ты владеешь всем миром, у тебя есть друзья, которые поддержат тебя, не дадут согнуться, упасть, если ты споткнешься о мусор бытия. Забудь обо всем, люби свой Алтай, жертвуй свое дарование родному Алтаю!
Сначала Муса не до конца понял, что проиграл; сейчас, когда он сидел на переднем сиденье «Волги» Досыма и трясся на ухабах, до его сознания стало понемногу доходить, что он остался в дураках. Чем больше он думал об этом, тем больше хмурились его брови, а внутри начало жечь, точно он опрокинул пиалушку йода; Муса даже не столько злился на подлеца Уренгея, который так ловко вы
крутился, сколько на самого себя: как он позволил себя провести? Зачем я вообще обращался за помощью к этой собаке, удивлялся Муса своему поступку, хоть сорок дней гоняй до пота этого прощелыгу, овечьего катышка не добьешься.
Дорога, которую так хвалил Уренгей, становилась все хуже и хуже, усложнялась поворотами, ухабами; конца ей видно не было; Муса сидел, белый от бешенства. Аспанбай и Улмекен вели себя тише воды ниже травы, понимая, что достаточно малейшего предлога, и Муса сжует их заживо. Шофера жаль, думал Муса, вот мучится, бедный, попробуй-ка вести машину по этакому бездорожью; здесь, по-моему, вообще легковые машины не проезжали! Ах, собака Уренгей, погоди, попадешь еще в мои руки; только попробуй приехать в город!
Машина, словно усталый конь, двигалась грустно, еле- еле; на ее пути часто попадались скользкие перевалы, глубокие щели, поворотов становилось все больше и больше, но она мужественно ползла от одного к другому.
— Эй, парень! — обратился Муса к шоферу.— Далеко еще?
— Да, пожалуй,— ответил тот.
— Сколько еще?
— Да немного есть...
Тут Муса разозлился и на шофера: проклятый казахский характер, думал он, ни за что не ответит прямо, вот виляет, вот виляет... Чертовы аульские босяки! Неужели трудно толком ответить? И этот еще люльку не перерос, а туда же: немного есть! Тьфу, чтоб ты пропал!
— Сколько еще ехать, спрашиваю,— Муса все же решил добиться ответа.
— Прилично...
Нет, бесполезно! Не ответит по-человечески. Хоть ДО утра трясись на этих чертовых кочках и спрашивай — щенок будет твердить свое: прилично, немного еще есть и еще какую-нибудь хреновину.
Иногда в ущельях то по одну, то по другую сторону дороги показывались аулы: группки черных или белых юрт, но чернявый паренек по имени Аспанбай не торопился объявить, дескать, все, приехали! Дорога ползет вверх, машина плачет стонет, точно живая, будто спрашивает: Муса, скажи честно, разве эти ухабы для меня? Грех-то какой, изнывает Муса, ведь мы глумимся над изнеженной машиной Досыма, настоящее преступление так обращать-
с я с ней! Подлец, подлец Уренгей! Проклятие на твою голову!
За три часа пути злость не только не прошла, но разгорелась еще пуще; между тем солнце двинулось вниз, горизонт расширился, и тут неожиданно перед глазами путников возникла просторная зеркальная равнина; подъехав ближе, они убедились, что это была не равнина, а огромное застывшее озеро-зеркало, по берегу которого рассыпались белые юрты. С одной стороны озеро обступали горы, покрытые еловым лесом: его берега упирались в их подножие, с другой — простирались на несколько километров летние пастбища — жайляу, которые завершались красной глядой плоских гор. Тут же протекал полноводный Большой Ирелен; извиваясь и петляя, он разделял на части одно из пастбищ, на его берегу стояла группка белых юрт, к ним и направился Муса со своими спутниками. Самая большая из пяти юрт, расположенных здесь, принадлежала табунщику Кошекбаю, который сейчас орудовал возле жели.
— Пойди сообщи, что мы приехали,— сказал Муса Аспанбаю.
В этот момент из юрты вышла хозяйка, жена Кошек- бая, приблизилась к машине, вытирая руки о передник, в ее глазах стоял немой вопрос: кто вы? — а когда узнала, бронзовое обветренное лицо гостеприимно засияло.
— О-о-о! — обрадовалась она.— Так это же родня из Ортаса!
Пока они вылезали из машины, к юрте подошел сам Кошекбай, молодой бритоголовый мужчина высокого роста; он с разбегу обнял Мусу и сказал, широко улыбаясь:
— Добро пожаловать и примите соболезнования!
Муса уже немного успокоился, но злость на Уренгея, а
заодно и на весь белый свет никуда не делась. Она затаилась где-то внутри, готовая напомнить о себе в любой момент. Когда расспросили о здоровье, о состоянии скота, когда разместились в юрте и попили кумыса, когда было произнесено: «Пусть земля ей будет пухом!» — Муса сказал:
— Мы спешим, Кошекбай, нам сейчас нужно обратно, необходимо срочно поговорить.
Кошекбай так удивился, что его рука, протягивавшая Аспанбаю чашку с кумысом, застыла в воздухе.
— Что ты говоришь?
— Мы спешим назад...
— Не-е-т! Я не знаю и зиать не хочу о вашей спешке. Парни уже поехали за бараном, будем его резать, вы должны пожить здесь два-три дня, отпущу, когда достойно отметим ваш приезд.
Муса наотрез отказался, он вывел Кошекбая за аул и сразу начал атаку.
— В общем, продашь мне двух-трех баранов по сходной цене,— так закончил он свою речь.
Кошекбай изменился в лице.
— В каком смысле?
— В том, в каком слышал!
— Я... должен продать тебе баранов?,.
— Сделай, будь добр!
— Сколько нужно?
— Говорю, два, ну, три...
— У кого вы остановились в ауле?
— У Уренгея.
— Когда поминки?
— Послезавтра.
— Не надо меня так позорить! Баранов завтра же я попрошу доставить в аул по горам, прямой дорогой. Чтоб я — да продавал тебе?! Не произноси больше этого поганого слова! Понял? Еще раз скажешь — обидишь! Сегодня никуда не отпущу, вы должны у меня переночевать. Как можно уехать, не вкусив бараньей головы? Все! Разговор окончен! В вашем багажнике поместится еще один баран, завтра возьмете его с собой и отвезете в Ортас. Что это за выходки, не пойму! И не стыдно вам, вы же казахи! Да что говорить, вы там, в городе, совсем с ума посходили!
Так Муса и его спутники остались ночевать в ауле.
Путешествие по Алтаю заняло бы бог знает сколько времени, если бы Али и его компания пустились в путь на лошадях; на вертолете они совершили эту поездку за два часа. Вертолет пролетел над холмами Нарына, взмыл вверх над Куршимом, миновал Маркакол, искупался в солнечных бликах -горы Белухи и, плавно летя вдоль русла Большого Ирелена, наконец оказался у озера Самар. Путешественники видели множество зеленых равнин, черных оврагов, горных хребтов, видели аулы, что стреляли в небо прямыми струями дыма, несметное количество скота на летних пастбищах. Особенно красивы были жайляу у озера Самар; подходя к ним, Большой Ирелен, раньше широкий и бурный, словно подорвав свои силы у Красных скал, застенчиво приближался к озеру, но не сливался с ним, а проплывал мимо, словно путник, что не останавливается в ауле, который попадается на его пути.
На западном берегу озера показался большой рубленый дом; это дом Терентия, сказал Омар, к Терентию мы поедем ночевать, сейчас приземлимся вон у того аула, где стоит «Волга», а над одной из юрт висит красный флаг. Посадили вертолет подальше от аула, чтобы не перепугать скот. Все сошли на землю и направились к жели, у которого были привязаны маленькие жеребята; навстречу им уже бежали табунщики.
— Сегодня что-то вертолеты зачастили к нам,— сказал один из них после приветствий.
— А кто еще прилетал?
— Недавно прилетал милицейский вертолет, нас предупредили, мы знаем.
— О чем предупредили? Что вы знаете?
— Ну это... Про тех двоих, что убили старика пасечника.
— Какого пасечника?
— А-а, так вы не в курсе! Говорят, их было двое, оба молодые, один русский, другой казах. Кое-кто из скотоводов говорит, что они прячутся в здешних лесах. На вертолете из Ортаса прилетала милиция, предупредили всех. Говорят, будьте бдительны, если встретите, задержите. Мы про вас тоже сначала подумали, что вы из милиции.
Разговор о преступниках затянулся, поэтому все надолго задержались возле жели.
— Ой, что это с нами, мы даже не пригласили гостей в дом! — хлопнув себя по лбу, воскликнул Кошекбай и со смехом пошел к юрте. Гости направились за ним...
На Улмекен были синие брюки, подчеркивающие крутые бедра, и белая кофточка с рюшками на вороте; ее распущенные волосы свободно лились по груди и спине, она стояла у входа в юрту Кошекбая и придавала всему аулу особую прелесть; Омар увидел Улмекен и сразу насторожился. Когда же Али увидел Улмекен, глаза его потеплели, он обогнал всех и первым подошел к ней.
— Удивительно,—сказал он,—или мир тесен, или нас много. Едем туда, куда не собирались, видим человека, не ожидая увидеть,—и Али протянул ей руку,—рад, здравствуйте!
Улмекен увидела их еще издали, когда они сходили с вертолета, увидела и узнала всех, но по-настоящему увиденным и узнанным был только он, Омар. Улмекен почему- то обрадовалась так, словно к ней приехал родной брат, по которому она стосковалась. Как хорошо, что я сегодня надела эту кофточку, она так идет мне, успела подумать Улмекен; когда Омар разговаривал с табунщиком у жели, Улмекен охватило нетерпение, ей захотелось подойти ближе, но было неудобно. Чего это табунщики их окружили, людей, что ли, не видели, осуждающе качала она головой. Когда группа во главе с Омаром направилась к юрте, Улмекен заулыбалась и даже почувствовала легкое головокружение, она, кажется, не поняла слов Али, который первый протянул ей руку, холодно ответила на его улыбку, пошла прямо навстречу Омару и, наверное от растерянности, повторила ему слова, которые только что сказал ей Али.
— Или мир тесен, или нас много...— И добавила, словно давным-давно знала Омара: — Кто мог подумать, что я здесь встречу вас...
Это мгновение запечатлелось в памяти Али, будто стоп-кадр. Али почувствовал, предположил, а потом понял: эти люди созданы друг для друга! Как я не заметил ничего при той, первой встрече? В глубине души его под слоем пепла уже тлела искорка, которую Али мгновенно удалось погасить: он умел радоваться за других, это было счастливым свойством его характера, свойством, присущим каждому художнику.
Улмекен забыла обо всем, забыла себя; за время беседы, которая длилась часа четыре, она не отрывала взгляд от Омара; она смотрела на него украдкой, смотрела оборачиваясь, смотрела и прямо, не таясь. Это видели все собравшиеся в доме: и молодые, и старые, видели и смущались вместо нее, а Улмекен ничего не замечала. Муса сказал дочери:
— Улмекен, ты, наверно, устала, пойди в другую юрту, отдохни.
Она не слышала его слов, не сводила глаз с Омара, видела только его мужественное лицо, черные глаза, кудрявые волосы, чуть касающиеся своими колечками чистого
высокого лба, длинные белые пальцы музыканта, твердо очерченный рот; неожиданно вспыхнувшее чувство выбросило Улмекен из реальных границ и условностей бытия. Когда Омар смеялся, у нее захватывало дыхание, ей хотелось целовать его красивые губы, действовавшие на нее, как действует на мужчину украшение на шее девушки, Улмекен задыхалась от желания.
Окружающим было неловко; чувствуя это, понимал свое положение и сам Омар; он готов был провалиться сквозь землю, но словно светлый луч горел во мраке и звал его: иди, иди ко мне, неумолимо звал он. Как усталый голодный.
Аспанбай поел куырдака, напился кумыса и ушел прогуляться в горы, он забыл о людях, люди забыли о нем; он не будет искать их общества, и люди не станут искать его. Аспанбай знал, что ночи на жайляу бывают холодными; он захватил с собой полушубок Кошекбая; до самого заката с удивлением наблюдал за табунами лошадей. Сколько он ни смотрел, не мог насытиться чарующим зрелищем. Белогривые алтайские кобылицы и черногривые чалые жеребцы с ржанием отдалялись от табуна, находили друг друга, то бросались вскачь, то останавливались на полном скаку и хватали мягкими губами наполненные нектаром травы; Аспанбай поднялся на Красную скалу, отсюда его взору открылась вся жизнь аула. Озеро Самар стояло перед Аспанбаем как на ладони.
Толстые, точно бочки, кобылы-матери не отходят далеко от жели, где привязаны жеребята, они следят за своими детьми, оберегают их; среди толстых, солидных мамаш вертится молодая кобыла-трехлетка, стройная, как скульптура, черная и блестящая, как пиявка; она внезапно отрывается от табуна и скачет куда-то в сторону, но не тут- то было: гнедой жеребец с редкой гривой из толстенных, словно бревна, волос пригибает к земле свою мощную короткую шею, прижимает уши, с медвежьим ревом бросается следом за непокорной кобылицей и возвращает ее обратно в табун; этот жеребец, когда зол, похож на разъяренного гусака, который пытается клюнуть маленького ребенка, на потревоженного дракона, что шипя выползает из своей норы. Кобыла-трехлетка стоит некоторое время возле своего рыжего жеребенка, однако вскоре, видимо, ре
шив, что сердитый жеребец уже забыл о ней, опять начинает потихоньку удаляться от табуна, но гнедой не дремлет, видит все: снова, вытянув шею и приняв страшный драконий облик, он мчится за ней и возвращает назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55