Оказывается, отпустив повод своего серого жеребца, раздирая гортань от крика, из аула выехал, точно кинулся на своих врагов, Муталип. Всем было ясно: как бы громко ни кричал Муталип, как бы грозно ни скакал его жеребец и как бы Муталип ни крутил кнутом над головой, он никогда никого не тронет пальцем, и все же мальчишки боялись его панически. Омар, как куропатка, спасающаяся от ястреба, волоча за собой сумку, бросился в колючий кустарник. Он продирался в него все глубже и глубже. Зная, что только в зарослях ченгеля найдет свое спасение. Лицо, ноги и руки его покрылись кровавыми царапинами. Он не чувствовал боли, и вскоре заросли проглотили его.
Как обычно, Муталип обязательно проскакивает весь участок. На середине поля он слезает с жеребца, следит глазами за прыснувшими, как горох из мешка, ребятишками, смеется, а затем едет на свекольное поле: там уже собрались все колхозники.
Омар знает его привычку и не торопится вылезать.
Он отыскал уютную лужайку и сел. Болезнь вернулась к нему, в теле поднялся жар, закружилась голова, кожа в ознобе покрылась пупырышками. Пришлось лечь. Он лег на спину и увидел, что лучи солнца уже целуют верхушки колючих кустраников. Противный колючий ченгель, оказывается, зацвел желтовато-красными цветами; вокруг цветков кружатся коричневые дикие пчелы. И стоило только мальчику увидеть голубое небо, как его мечта устремилась ввысь: перед ним остановился волшебный чалый скакун с лебединой шеей, на Омаре полунепроницаемые доспехи, на поясе алмазная сабля, в руках наган с нескончаемым зарядом. Он рванулся навстречу полчищам фашистов...
Омар, наверное, задремал, лежа на лужайке, он, кажется, довольно долго пролежал так, в забытьи. Вдруг, словно испугавшись чего-то, оторвал голову от земли, огляделся и увидел серую собаку, которую видел утром в окне. Его не обуял ужас, он просто подумал: эта собака дедушки Жарыка, почему она здесь? Он решил подойти к собаке, но, приподнявшись, так и застыл: то, что он принимал за собаку, было вовсе не собакой, а каким-то существом со вздыбленной шерстью, крупное, с бычка; голова — с лошадиную, пасть ощерена, смотрит на Омара и, точно собираясь заржать жеребцом, оттягивает углы губ вниз, показывая синеватые клыки, как острые кинжалы. Еще не сраженный пока ужасным видением, он внимательно смотрел на серую собаку и думал: что она собирается делать? Но тут его глаза встретились с ее глазами, и он оцепенел: это был волк, он узнал его по вздыбленной гриве, вернее, не узнал, а почувствовал, и душа у него ушла в пятки. Он не мог оторвать взгляда от чего-то страшного, похожего на холодные глаза старухи Ырысты, горбатой жены ходжи Жарыка.
И та, и другая сторона замерли, время остановилось, а больше мальчик ничего не помнит. Потом Муталип рассказывал, что он, весь расцарапанный, пятясь, вышел из зарослей ченгеля и так же, спиной вперед, прошел по стерне до самого аула; он ничего не понял и лишь рассмеялся над мальчишеской выходкой. Как добрался до аула, как пришел домой, Омар не имел понятия. Мать говорила, что он лишь прошептал: «Глаза бабушки рысты...» — и потерял сознание.
С этой минуты начались настоящие мучения: он никак не мог выпрыгнуть из бушующего пожара: все вокруг застил черный дым, он задыхался, в воображении голышом ложился на тонкую корку льда, катался по нему, даже тогда жаркое пламя лизало его тело. Он видел, что вместе с ним горели в огне полевые мыши, сурки, тушканчики, ящерицы, они пищали, кричали, верещали, прятались в свои норки, но тут же выскакивали, полыхая голубым огнем.
Три дня и три ночи он не приходил в себя. И мать, и ходжа Жарык, и старуха Ырысты — все уже решили, что он ушел от них, до на четвертый день болезнь отступила.
Он начал оживать, глаза его приоткрылись, он увидел на почетном месте у дастархана ходжу Жарыка. Мать — в белом платке, в белом платье, в черной бархатной безрукавке—сидит на корточках, словно молится. Кажется,
она плачет. Ходжа Жарык сидит с закрытыми глазами, насупив густые брови и покачивая большой, точно котел, головой. Он как мулла, читающий отходную молитву. До сознания Омара дошли слова матери:
— Отец его исчез, неизвестно — жив ли, нет... Теперь из потомства Сердена (видимо, она хотела сказать Вердена, но от волнения оговорилась) осталось единственное копытце — мой сынок. Я говорю это вам, старшему деду моего Омаша... Единственное копытце! Если он умрет, заглохнет целый род... Откажитесь от своих чар, сделайте так, чтобы Омаш остался жить. Возьмите что пожелаете... Балапан, мой муж, ведь не был для вас чужим... Я знаю, что это вы призвали к нам беду... Когда свет мой, Омаш, вошел, он прошептал: «Глаза бабушки Ырысты...» Я знаю, что это не наказание божье, чем мы могли прогневить всевышного — вдова и мальчик-полусиротка? Нет, это не всевышний на нас рассердился, а за что-то рассердились вы. Может, мы чем-то обидели вас, но не знаем? Простите нас, люди говорят, что все случилось из-за вашей серой собаки... Верните мне моего сына! Все, что пожелаете в этом доме,— ваше. У меня есть красная корова, единственная животина, жертвую ее во имя здравия Омаша, отдаю вам ее, дарю...
— Я не возьму — сказал ходжа Жарык.
Мама снова заплакала, коснулась лбом дастархана и снова подняла голову. Это она так низко поклонилась ходже Жарыку.
— Поклон твоей доброте, поклон твоей человечности, поклон твоей щедрости, дедушка Омара! Ты из великодушия отказался от красной коровы, чтобы у больного моего сыночка, который не прожил на свете и семи лет... Если мы не сумеем отблагодарить тебя за твое добро, пусть бог отблагодарит!
Ходжа Жарык снова закрыл глаза, покачал головой и, еле шевеля вытянутыми трубочкой губами, промычал:
— Другое...
Мама перестала плакать, удивленно уставилась в лицо ходже.
— Другое!— повторил Жарык. На этот раз голос его прозвучал тверже.
Глаза матери, черные как сливы и большие, стали еще больше, округлились.
— Что «другое», дедушка моего единственного сына?
Ходжа Жарык, отвернув край скатерти, поднялся на
колени и, протянув руку к матери, схватил ее за предплечье. Рванул на себя. Черные как сливы и большие глаза матери округлились еще больше, из сливяно-черных глаз посыпались красные искры. Вырвавшись, она вскочила на ноги. Слева от порога на стене висел с посеребренной рукоятью кнут отца. Мама не спеша сняла его с гвоздя, так же не спеша подошла к Жарыку и стегнула несколько раз по голове. Похоже, что ходжа этого ожидал. Он закрыл голову руками, встал, тоже не спеша, и подошел к порогу, надел свои кебис — кожаные галоши — и вышел.
Мать стоит как изваяние, замерев посреди комнаты. Потом она кидает к порогу кнут, который все еще в ее руке, опускается на корточки и, склонив голову до пола, начинает сдавленно рыдать; потом она подходит к лежащему в постели Омару, обнимает его и опять плачет навзрыд. И дальше... она развязывает на шее узел головного платка, стирает с лица слезы и снова выходит на середину комнаты. Она ставит рядом две лавки, плотно, одну к другой, берет на руки Омара и кладет его на это жесткое ложе. Омар ничего не понимает, он лишь видит сквозь слипшиеся ресницы смутный силуэт мамы. Она снимает черную безрукавку, бросает ее в передний угол, распускает свои тяжелые, до земли косы, нагнувшись, целует сына в лоб — влажные волосы обдают его свежим ароматом лугов, щекочут щеки — и протягивает раскрытые ладони кверху. Голос ее спокоен и ясен.
— О господи!—так начинает она заклинание.— Если мой муж Балапан жив, пусть будет мной доволен, если умер, пусть будет доволен его прах! Я отдаю тебе свою душу и тело, возьми меня, но оставь на земле моего сына! Возьми меня! Возьми меня! Возьми меня!
Говоря так, она трижды с распущенными волосами обходит вокруг лежащего на лавке Омара...
...Да, гоняясь за воспоминаниями, Омар далеко ушел от машины. Уже занимался рассвет. Пора возвращаться.
А в это время начальник Облздравуправления Жекебаев, почти уже доехавший до города, прикидывая в уме поступок своего начальника и так и эдак, пришел к заключению. Что значит смерть одного ребенка для области с миллионным населением? Зачем столько хлопот, зачем такая нервотрепка*? И сам не спал, и другим не дал выспаться. К чему было подниматься среди ночи и мчаться неизвестно куда сломя голову? Что это? Горячая кровь молодости или самодурство хмельной от власти головы?
«ЯК-40» — удивительно удобный, быстрый и красивый,— за два часа соединил две области, которые лежат довольно далеко друг от друга. Омар, с присущей ему привычкой слегка иронизировать в разговорах с родными, посмотрел на белоснежный кимешек матери, на ее золотистое атласное платье, зеленый камзол, на мягкие сапожки без каблуков и сказал:
— Вы должны быть довольны своей снохой. Она нарядила вас как невесту.
Хоть он и сказал эти слова с улыбкой, мать ответила ему холодно:
— Ваше здоровье — вот для меня главный подарок, а все остальное так, необязательно...— Она замолчала. Молчала половину пути, а потом неожиданно спросила:—Ты помнишь Шади, сына моего покойного дяди Жарыка? Он твой ровесник.
— А... Этот косолапый дурачок?!—Омар снова решил перейти на шутливый тон, но мать осадила его:
— Оставь! Все были бы такими дураками. Он — главный кладовщик в совхозе, имя его гремит. Если он сказал: белое, значит, благословил. Сказал: черное —проклял. У него одиннадцать детей. Младший в. этом году пошел в школу. Шади завтра по этому случаю устраивает праздник. Обещает скачки и кокпар. Ты бы выбрал время, приехал на той.
Омар вздохнул:
— Да где ж его взять...
Члены делегации договорились выйти из самолета последними, представители Алкатау ждали их у трапа. Вдали в ряд стояли штук десять легковых машин. Гости и хозяева поздоровались, разошлись по машинам. Омар все время озирался, но не мог увидеть мать, которая сошла с трапа раньше его. Машина, куда он сел, пересекла центральную площадь, проехала еще немного и уткнулась носом в двухэтажный особняк — резиденцию или гостиницу для гостей областного масштаба. Особняк стоял в ущелье на берегу речки, к нему подступал лес. Гостей разместили по комнатам. Когда они умылись с дороги и собрались внизу за столом, который ломился от и закусок, Омар сказал Бримбету Сарымбетовичу:
— Я был уверен, что мою маму привезли тоже сюда. Но я ее не вижу...
Бримбет Сарымбетович захохотал:
— Да ты все еще ребенок! Маму ищет! Без мамы и дня прожить не можешь? Не беспокойся, ее мой помощник повез в Кокозек.
После обеда они полетели в отдаленный совхоз осматривать новый овцеводческий комплекс в песках. Сооружение, рассчитанное на шестьдесят тысяч голов скота, было грандиозным. Они осматривали его часов пять. Когда возвращались обратно, Бримбет Сарымбетович спросил:
—- Ну как?!
Он знал, какой будет ответ, и удивился, что Омар и на солнце отыскал пятна.
— Некоторые упущения есть. Первое — комплекс стоит слишком далеко от населенного пункта; второе — прекрасные условия, которые созданы для овец, к сожалению, не созданы для людей; в-третьих, вокруг комплекса нет пастбищ, а при стойловом содержании овца не дает полноценного потомства и у нее невкусное мясо; в-четвертых — чабаны ваши в основном молодежь, а вокруг ни одного красивого вида, не на чем остановить взгляд, нет леса, который мог бы укрыть от ветра и от жары. Человек, поработав здесь два-три месяца, будет морально угнетен и превратится в дикаря.
Бримбет Сарымбетович не рассердился, он громко засмеялся:
— Все правильно говоришь! Но я думал услышать похвалу, а услышал критику! Хорошо, построй вот такой же комплекс в своей области, а потом и будешь критиковать. Ну, пошли, устали, попьем чаю!
Они вернулись на центральную усадьбу совхоза, во Дворце посмотрели концерт самодеятельности. Приходивший обычно в восторг от народных певцов и танцоров, на этот раз Омар даже не улыбнулся, что-то без причины волновало, тревожило его.
К концу дня они опять сели в вертолет и направились к областному центру. Летчик, симпатичный, с подстриженными усами молодой мужчина по имени Ескали, посадил Омара рядом с собой. Когда вертолет уже подлетал к областному центру, Омар спросил у него:
— Кокозек знаешь где?
— Еще как!
— Жми туда!
— Хозяин заругается...
— Я беру на себя.
— Воля ваша.
Вертолет накренился и повернул в сторону долины Ко- дели. Омар узнавал знакомые места — колодцы, зимовья. По долине двигалась, то сжимаясь, то растягиваясь, большая, похожая на тень огромной птицы, толпа. Это были всадники, играющие в кокпар. Они вырывали друг у друга тушу козла. Значит, праздник Шади, о котором вчера говорила мать, состоялся.
Вертолет снизился и два раза облетел Кокозек. Возле одного из крайних домов собралась толпа. У очагов пожилые женщины, все, как одна, в белых кимешеках,— какая из них мать Омара, кто разберет? Они сочли неудобной посадку на территории празднующего аула, не пожелали беспокоить людей. Решили сесть у старого Кокозека, в трех километрах к западу от нынешнего. Разыскали подходящее место и посадили вертолет.
— Ох, хозяин сейчас взорвется! — предсказал Ескали.
— Не трусь! — ободрил его Омар.
В кабину ворвался Бримбет Сарымбетович:
— Почему сели? Где сели?
— Так... захотелось на землю...
Они сели на распаханные пары, пассажиры, остерегаясь грязи, не стали выходить из кабины, вышел только Омар и стал удаляться от вертолета. Кажется, где-то здесь... Он искал место, где был аул его детства.
...У мамы были большие, черные как сливы глаза, из сливяно-черных глаз брызнули красные искры, и на голову поднимающегося мерзкого старика посыпались удары, сверкающие, как весенние молнии... Мать не спеша распустила длинные, до колен, волосы и ясно произнесла:
— Дорогой мой, живи... Ради тебя я приношу себя в жертву.— Она обошла Омара, лежавшего на лавке. Обошла трижды...
Омару захотелось, припав лицом, поцеловать землю, где запечатлелись бесчисленные следы матери, но он постеснялся товарищей, сидевших в вертолете; опустился на корточки, поднял с земли комочек трижды прижав его к губам, поцеловал и аккуратно положил на место.
??
??
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Как обычно, Муталип обязательно проскакивает весь участок. На середине поля он слезает с жеребца, следит глазами за прыснувшими, как горох из мешка, ребятишками, смеется, а затем едет на свекольное поле: там уже собрались все колхозники.
Омар знает его привычку и не торопится вылезать.
Он отыскал уютную лужайку и сел. Болезнь вернулась к нему, в теле поднялся жар, закружилась голова, кожа в ознобе покрылась пупырышками. Пришлось лечь. Он лег на спину и увидел, что лучи солнца уже целуют верхушки колючих кустраников. Противный колючий ченгель, оказывается, зацвел желтовато-красными цветами; вокруг цветков кружатся коричневые дикие пчелы. И стоило только мальчику увидеть голубое небо, как его мечта устремилась ввысь: перед ним остановился волшебный чалый скакун с лебединой шеей, на Омаре полунепроницаемые доспехи, на поясе алмазная сабля, в руках наган с нескончаемым зарядом. Он рванулся навстречу полчищам фашистов...
Омар, наверное, задремал, лежа на лужайке, он, кажется, довольно долго пролежал так, в забытьи. Вдруг, словно испугавшись чего-то, оторвал голову от земли, огляделся и увидел серую собаку, которую видел утром в окне. Его не обуял ужас, он просто подумал: эта собака дедушки Жарыка, почему она здесь? Он решил подойти к собаке, но, приподнявшись, так и застыл: то, что он принимал за собаку, было вовсе не собакой, а каким-то существом со вздыбленной шерстью, крупное, с бычка; голова — с лошадиную, пасть ощерена, смотрит на Омара и, точно собираясь заржать жеребцом, оттягивает углы губ вниз, показывая синеватые клыки, как острые кинжалы. Еще не сраженный пока ужасным видением, он внимательно смотрел на серую собаку и думал: что она собирается делать? Но тут его глаза встретились с ее глазами, и он оцепенел: это был волк, он узнал его по вздыбленной гриве, вернее, не узнал, а почувствовал, и душа у него ушла в пятки. Он не мог оторвать взгляда от чего-то страшного, похожего на холодные глаза старухи Ырысты, горбатой жены ходжи Жарыка.
И та, и другая сторона замерли, время остановилось, а больше мальчик ничего не помнит. Потом Муталип рассказывал, что он, весь расцарапанный, пятясь, вышел из зарослей ченгеля и так же, спиной вперед, прошел по стерне до самого аула; он ничего не понял и лишь рассмеялся над мальчишеской выходкой. Как добрался до аула, как пришел домой, Омар не имел понятия. Мать говорила, что он лишь прошептал: «Глаза бабушки рысты...» — и потерял сознание.
С этой минуты начались настоящие мучения: он никак не мог выпрыгнуть из бушующего пожара: все вокруг застил черный дым, он задыхался, в воображении голышом ложился на тонкую корку льда, катался по нему, даже тогда жаркое пламя лизало его тело. Он видел, что вместе с ним горели в огне полевые мыши, сурки, тушканчики, ящерицы, они пищали, кричали, верещали, прятались в свои норки, но тут же выскакивали, полыхая голубым огнем.
Три дня и три ночи он не приходил в себя. И мать, и ходжа Жарык, и старуха Ырысты — все уже решили, что он ушел от них, до на четвертый день болезнь отступила.
Он начал оживать, глаза его приоткрылись, он увидел на почетном месте у дастархана ходжу Жарыка. Мать — в белом платке, в белом платье, в черной бархатной безрукавке—сидит на корточках, словно молится. Кажется,
она плачет. Ходжа Жарык сидит с закрытыми глазами, насупив густые брови и покачивая большой, точно котел, головой. Он как мулла, читающий отходную молитву. До сознания Омара дошли слова матери:
— Отец его исчез, неизвестно — жив ли, нет... Теперь из потомства Сердена (видимо, она хотела сказать Вердена, но от волнения оговорилась) осталось единственное копытце — мой сынок. Я говорю это вам, старшему деду моего Омаша... Единственное копытце! Если он умрет, заглохнет целый род... Откажитесь от своих чар, сделайте так, чтобы Омаш остался жить. Возьмите что пожелаете... Балапан, мой муж, ведь не был для вас чужим... Я знаю, что это вы призвали к нам беду... Когда свет мой, Омаш, вошел, он прошептал: «Глаза бабушки Ырысты...» Я знаю, что это не наказание божье, чем мы могли прогневить всевышного — вдова и мальчик-полусиротка? Нет, это не всевышний на нас рассердился, а за что-то рассердились вы. Может, мы чем-то обидели вас, но не знаем? Простите нас, люди говорят, что все случилось из-за вашей серой собаки... Верните мне моего сына! Все, что пожелаете в этом доме,— ваше. У меня есть красная корова, единственная животина, жертвую ее во имя здравия Омаша, отдаю вам ее, дарю...
— Я не возьму — сказал ходжа Жарык.
Мама снова заплакала, коснулась лбом дастархана и снова подняла голову. Это она так низко поклонилась ходже Жарыку.
— Поклон твоей доброте, поклон твоей человечности, поклон твоей щедрости, дедушка Омара! Ты из великодушия отказался от красной коровы, чтобы у больного моего сыночка, который не прожил на свете и семи лет... Если мы не сумеем отблагодарить тебя за твое добро, пусть бог отблагодарит!
Ходжа Жарык снова закрыл глаза, покачал головой и, еле шевеля вытянутыми трубочкой губами, промычал:
— Другое...
Мама перестала плакать, удивленно уставилась в лицо ходже.
— Другое!— повторил Жарык. На этот раз голос его прозвучал тверже.
Глаза матери, черные как сливы и большие, стали еще больше, округлились.
— Что «другое», дедушка моего единственного сына?
Ходжа Жарык, отвернув край скатерти, поднялся на
колени и, протянув руку к матери, схватил ее за предплечье. Рванул на себя. Черные как сливы и большие глаза матери округлились еще больше, из сливяно-черных глаз посыпались красные искры. Вырвавшись, она вскочила на ноги. Слева от порога на стене висел с посеребренной рукоятью кнут отца. Мама не спеша сняла его с гвоздя, так же не спеша подошла к Жарыку и стегнула несколько раз по голове. Похоже, что ходжа этого ожидал. Он закрыл голову руками, встал, тоже не спеша, и подошел к порогу, надел свои кебис — кожаные галоши — и вышел.
Мать стоит как изваяние, замерев посреди комнаты. Потом она кидает к порогу кнут, который все еще в ее руке, опускается на корточки и, склонив голову до пола, начинает сдавленно рыдать; потом она подходит к лежащему в постели Омару, обнимает его и опять плачет навзрыд. И дальше... она развязывает на шее узел головного платка, стирает с лица слезы и снова выходит на середину комнаты. Она ставит рядом две лавки, плотно, одну к другой, берет на руки Омара и кладет его на это жесткое ложе. Омар ничего не понимает, он лишь видит сквозь слипшиеся ресницы смутный силуэт мамы. Она снимает черную безрукавку, бросает ее в передний угол, распускает свои тяжелые, до земли косы, нагнувшись, целует сына в лоб — влажные волосы обдают его свежим ароматом лугов, щекочут щеки — и протягивает раскрытые ладони кверху. Голос ее спокоен и ясен.
— О господи!—так начинает она заклинание.— Если мой муж Балапан жив, пусть будет мной доволен, если умер, пусть будет доволен его прах! Я отдаю тебе свою душу и тело, возьми меня, но оставь на земле моего сына! Возьми меня! Возьми меня! Возьми меня!
Говоря так, она трижды с распущенными волосами обходит вокруг лежащего на лавке Омара...
...Да, гоняясь за воспоминаниями, Омар далеко ушел от машины. Уже занимался рассвет. Пора возвращаться.
А в это время начальник Облздравуправления Жекебаев, почти уже доехавший до города, прикидывая в уме поступок своего начальника и так и эдак, пришел к заключению. Что значит смерть одного ребенка для области с миллионным населением? Зачем столько хлопот, зачем такая нервотрепка*? И сам не спал, и другим не дал выспаться. К чему было подниматься среди ночи и мчаться неизвестно куда сломя голову? Что это? Горячая кровь молодости или самодурство хмельной от власти головы?
«ЯК-40» — удивительно удобный, быстрый и красивый,— за два часа соединил две области, которые лежат довольно далеко друг от друга. Омар, с присущей ему привычкой слегка иронизировать в разговорах с родными, посмотрел на белоснежный кимешек матери, на ее золотистое атласное платье, зеленый камзол, на мягкие сапожки без каблуков и сказал:
— Вы должны быть довольны своей снохой. Она нарядила вас как невесту.
Хоть он и сказал эти слова с улыбкой, мать ответила ему холодно:
— Ваше здоровье — вот для меня главный подарок, а все остальное так, необязательно...— Она замолчала. Молчала половину пути, а потом неожиданно спросила:—Ты помнишь Шади, сына моего покойного дяди Жарыка? Он твой ровесник.
— А... Этот косолапый дурачок?!—Омар снова решил перейти на шутливый тон, но мать осадила его:
— Оставь! Все были бы такими дураками. Он — главный кладовщик в совхозе, имя его гремит. Если он сказал: белое, значит, благословил. Сказал: черное —проклял. У него одиннадцать детей. Младший в. этом году пошел в школу. Шади завтра по этому случаю устраивает праздник. Обещает скачки и кокпар. Ты бы выбрал время, приехал на той.
Омар вздохнул:
— Да где ж его взять...
Члены делегации договорились выйти из самолета последними, представители Алкатау ждали их у трапа. Вдали в ряд стояли штук десять легковых машин. Гости и хозяева поздоровались, разошлись по машинам. Омар все время озирался, но не мог увидеть мать, которая сошла с трапа раньше его. Машина, куда он сел, пересекла центральную площадь, проехала еще немного и уткнулась носом в двухэтажный особняк — резиденцию или гостиницу для гостей областного масштаба. Особняк стоял в ущелье на берегу речки, к нему подступал лес. Гостей разместили по комнатам. Когда они умылись с дороги и собрались внизу за столом, который ломился от и закусок, Омар сказал Бримбету Сарымбетовичу:
— Я был уверен, что мою маму привезли тоже сюда. Но я ее не вижу...
Бримбет Сарымбетович захохотал:
— Да ты все еще ребенок! Маму ищет! Без мамы и дня прожить не можешь? Не беспокойся, ее мой помощник повез в Кокозек.
После обеда они полетели в отдаленный совхоз осматривать новый овцеводческий комплекс в песках. Сооружение, рассчитанное на шестьдесят тысяч голов скота, было грандиозным. Они осматривали его часов пять. Когда возвращались обратно, Бримбет Сарымбетович спросил:
—- Ну как?!
Он знал, какой будет ответ, и удивился, что Омар и на солнце отыскал пятна.
— Некоторые упущения есть. Первое — комплекс стоит слишком далеко от населенного пункта; второе — прекрасные условия, которые созданы для овец, к сожалению, не созданы для людей; в-третьих, вокруг комплекса нет пастбищ, а при стойловом содержании овца не дает полноценного потомства и у нее невкусное мясо; в-четвертых — чабаны ваши в основном молодежь, а вокруг ни одного красивого вида, не на чем остановить взгляд, нет леса, который мог бы укрыть от ветра и от жары. Человек, поработав здесь два-три месяца, будет морально угнетен и превратится в дикаря.
Бримбет Сарымбетович не рассердился, он громко засмеялся:
— Все правильно говоришь! Но я думал услышать похвалу, а услышал критику! Хорошо, построй вот такой же комплекс в своей области, а потом и будешь критиковать. Ну, пошли, устали, попьем чаю!
Они вернулись на центральную усадьбу совхоза, во Дворце посмотрели концерт самодеятельности. Приходивший обычно в восторг от народных певцов и танцоров, на этот раз Омар даже не улыбнулся, что-то без причины волновало, тревожило его.
К концу дня они опять сели в вертолет и направились к областному центру. Летчик, симпатичный, с подстриженными усами молодой мужчина по имени Ескали, посадил Омара рядом с собой. Когда вертолет уже подлетал к областному центру, Омар спросил у него:
— Кокозек знаешь где?
— Еще как!
— Жми туда!
— Хозяин заругается...
— Я беру на себя.
— Воля ваша.
Вертолет накренился и повернул в сторону долины Ко- дели. Омар узнавал знакомые места — колодцы, зимовья. По долине двигалась, то сжимаясь, то растягиваясь, большая, похожая на тень огромной птицы, толпа. Это были всадники, играющие в кокпар. Они вырывали друг у друга тушу козла. Значит, праздник Шади, о котором вчера говорила мать, состоялся.
Вертолет снизился и два раза облетел Кокозек. Возле одного из крайних домов собралась толпа. У очагов пожилые женщины, все, как одна, в белых кимешеках,— какая из них мать Омара, кто разберет? Они сочли неудобной посадку на территории празднующего аула, не пожелали беспокоить людей. Решили сесть у старого Кокозека, в трех километрах к западу от нынешнего. Разыскали подходящее место и посадили вертолет.
— Ох, хозяин сейчас взорвется! — предсказал Ескали.
— Не трусь! — ободрил его Омар.
В кабину ворвался Бримбет Сарымбетович:
— Почему сели? Где сели?
— Так... захотелось на землю...
Они сели на распаханные пары, пассажиры, остерегаясь грязи, не стали выходить из кабины, вышел только Омар и стал удаляться от вертолета. Кажется, где-то здесь... Он искал место, где был аул его детства.
...У мамы были большие, черные как сливы глаза, из сливяно-черных глаз брызнули красные искры, и на голову поднимающегося мерзкого старика посыпались удары, сверкающие, как весенние молнии... Мать не спеша распустила длинные, до колен, волосы и ясно произнесла:
— Дорогой мой, живи... Ради тебя я приношу себя в жертву.— Она обошла Омара, лежавшего на лавке. Обошла трижды...
Омару захотелось, припав лицом, поцеловать землю, где запечатлелись бесчисленные следы матери, но он постеснялся товарищей, сидевших в вертолете; опустился на корточки, поднял с земли комочек трижды прижав его к губам, поцеловал и аккуратно положил на место.
??
??
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55