А Мамыржан, наоборот, начал понемногу приходить в себя, ему очень хотелось, чтобы те двое подольше говорили, будто от их близости ему была какая-то польза. Омар и Мирас забыли о времени, но секретарша напомнила им о нем:
— Омар Балапанович, я могу пообедать?
Только теперь председатель горсовета посмотрел на часы.
— Ох-хо! Время-то второй час! — засмеялся он.— Идите, конечно. А мы сейчас хлебнем чайку и отправимся знакомиться с городом. Начнем, конечно, с шахты. Сам буду сопровождать, сам все вам расскажу, пойду с удовольствием, давно я не спускался под землю.
Тут Мирас, улыбнувшись, сказал Омару:
— Кстати, мы не представили вам нашего друга Мамыржана, нехорошо получилось. Вы знакомы?
— А как же! Наш кадр! — весело сказал Омар, и у Мамыржана опять повлажнели глаза.
«А как же, сказал он, наш кадр, сказал он. Дорогой, милый мой Омаржан, поднял меня в глазах гостей»,— слова председателя горсовета умилили Мамыржана, наполнили все его существо горячей благодарностью; теперь он был готов пойти за Омара в огонь и в воду.
В соседней комнате накрыли стол. За обедом Али. рассказывал об их с Мамыржаном интернатской жизни, о том, как им пришлось горе мыкать, вспомнил и несколько смешных эпизодов. Мамыржан с упоением слушал яркую и остроумную речь Али, он был доволен, счастлив, его душа пела, и, хотя ему не удавалось вставить ни слова, он молча кивал в такт рассказчику, ликующая улыбка не сползала с его губ. Когда речь шла о нем лично, о его интернатских выходках, о его детских привычках, Мамыржан смотрел в землю и краснел, и это происходило не столько даже от природной застенчивости, сколько от желания показаться Омару скромным и соблюсти субординацию.
— Едем на третью шахту! — решительно сказал Омар, когда трапеза подошла к концу.— На третью и только на третью, хотя в нашем комбинате их шесть, туда и только туда — я начинал там рабочим. Сейчас мы с Маке покажем вам наше подземелье,— и он подмигнул Мамыржану.
Словно молния сверкнула над головой Мамыржана и на мгновение ослепила его; а потом перед его мысленным взором одна за другой стали вырастать огромные огненные буквы и в конце сложились в предложение: «Мы с Маке покажем вам подземелье». Тогда Мамыржану показалось, что он ест сахар пополам с солью: слова «мы с Маке» горячили тело, дыхание замирало от восторга, слово «подземелье» теснило сердце, обдавало его холодом, мешало собраться с мыслями. Много лет прожил Мамыржан в этом шахтерском городе, но не только ни разу не спускался в шахту, но, более того, ни разу не видел и самого комбината на поверхности. Холодный пот выступил
на лбу. Он боялся спускаться под землю.
Тут-то и начался настоящий ад. В жизни своей Мамыржан еще так не мучился. Когда на новенькой белой «Волге» они ехали на шахту и Омар всю дорогу рассказывал о дневной норме выработки, о видах добываемых цветных металлов, о шахтерах, о передовиках, о руководителях шахты, Мамыржан жил только одним: своим вопросом «Как быть?», своей заботой не опростоволоситься перед Омаром: вдруг он заметит, что Мамыржан трусит? Но ведь шахта — это очень страшно! Трагические случаи, обвалы! Нельзя без подготовки лезть под землю!
Машина остановилась у трехэтажного дома управления шахты. Возле подъезда ждали пять человек, от группы отделился краснощекий молодой мужчина, толстенький, небольшого роста; с неожиданным для своей комплекции проворством он распахнул дверцу кабины: «Добро пожаловать» — и выставил напоказ свои жеребячьи зубы. Молодой мужчина оказался директором шахты, обладателем довольно просторного кабинета. На длинном столе — яблоки, виноград, минеральная вода, разбросаны пачки дорогих сигарет. Звали молодого человека Оразхан, и когда гости расселись, он, еще раз сказав «добро пожаловать», представил своих коллег: главный инженер, заместитель, секретарь парткома, комсорг, затем сообщил о месячных и суточных нормах шахты, о количестве завоеванных Красных знамен; все это время Мамыржан так и сидел не двигаясь, погруженный в свои терзания, ни одно слово не коснулось его уха, он думал: «Как быть?»— иногда, утешая, спрашивал сам себя: «Чего я боюсь, не ребенок же?! Но спокойствие не возвращалось, Мамыржана знобило, колени не переставая дрожали. Мамыржан боялся не столько спуска в шахту, сколько того, что там, под землей, Омар увидит, как он боится.
Они надели шахтерскую одежду, прошли по двору и оказались у небольшого домика с железной дверью; она приоткрылась, и толстенький Оразхан пригласил: пожалуйста, проходите; спросил: приходилось ли раньше спускаться в забои. Мирас и Али ответили утвердительно; как ни странно, они много знали о шахтерском труде, проявили удивительную осведомленность, точно всю жизнь проработали под землей; Мамыржан стоял рядом с ними осунувшийся, в лице ни кровинки. «Поехали!» — сказал Омар. «Поехали!» — повторил Оразхан, и толстая старуха привратница закрыла за ними дверь, там, снаружи, нажала какую-то кнопку, и железная будка с визгом и грохотом провалилась вниз. Омар, Мирас и Али ничего не почувствовали, они смеялись и что-то кричали на ухо друг другу, а Мамыржан сам не заметил, как произнес: «Господи, помилуй», и обрадовался, что из-за шума и грохота никто ничего не расслышал. Только на тебя надежда, господи! Не дай осиротеть детям моим! Не дай глупо принять смерть! Ему показалось, что его внутренности сдвинулись с места, почувствовал физическую необходимость выйти на воздух, кровь ударила в голову, ему стало дурно, и, сам того не замечая, Мамыржан вцепился в локоть Али.
В это время железная будка остановилась, и все вышли на ярко освещенную широкую площадку. Мамыржан щурил глаза, покачивался и думал, что эта светлая пещера, в которой он очутился, не имеет ничего общего с его представлением о шахте.
— Это же настоящая станция метро! — воскликнул Мирас. Омар кивнул.
Тут откуда-то из-за угла на площадку вышел невысокий плотный человек средних лет, русский по национальности.
— Меня зовут Иван Иванович Изотов,— он говорил по-казахски хорошо, без акцента,— я начальник смены этажа.
Иван Иванович провел их по пещере, затем они завернули за угол, перед ними открылась дверь в очередной кабинет — столы, стулья, телефон, стенгазета,— настоящая канцелярия. Изотов усадил гостей, доложил о суточной продукции своей смены, о соцсоревновании: сколько раз победили, сколько раз оказались побежденными; предложил осмотреть шахту своими глазами, ведь, как говорят казахи, сухая ложка рот дерет, улыбнулся и встал с места. «Веди к конвейеру!» — велел Омар. В центре штрека лежали железные рельсы, по обе стороны деревянный «тротуар» из теса; прошли по нему, попали в забой. В забое лежало огромное железное корыто длиной до ста метров, настоящие ясли в конюшне. Изотов шел первым, остановился возле корыта, весь вид его говорил о предстоящей торжественной церемонии, голубые глаза улыбались и блестели. Когда гости подошли ближе и встали в ожидании, он коснулся ладонью железных яслей и взволнованно произнес: «Ой вы, милые мои!» Потом позвал: «Жексен!» В глубине забоя был полумрак, и вдруг, мигая, по очереди загорелись неоновые лампы, из-за невидимого поворота вышел какой-то великан, но раньше него самого до гостей доползла качающаяся огромная тень, она нависла над головой Мамыржана, словно птица Феникс. Мамыржана закружило, затошнило, он мучился,
как степной казах, впервые вступивший на палубу корабля; но когда тень накрыла их полностью и пошла дальше, великан моментально уменьшился — человек как человек, только голова точно котел, широколицый, с мощной спиной, не низок и не высок, обыкновенный крепкий молодой мужчина. Увидев Омара, он обрадовался и засмеялся звонко, как ребенок.
— Ассаламалейкум, Омар-ага!
Омар тоже, казалось, обрадовался:
— Как дела, Жексен?
— Неплохо, ага, слава богу! — Жексен не поздоровался с остальными, не обратил на них никакого внимания.
— Ну, Жексен, показывай свое умение! — сказал Омар.
Тот подошел к какому-то ящику, высотой по пояс человеку, нажал кнопку, что-то крутанул. Ящик завыл, как печная труба в буран.
— Назад! — крикнул Жексен.
Гости отступили, спрятались в небольшой выемке; через несколько мгновений ухнуло, словно взорвалась бомба, напротив стал раскачиваться огромный камень и, оставив после себя пустоту величиной с дом, свалился вниз; тут зашевелились две железные двухметровые руки и притянули упавший камень к себе в объятия. Железное корыто — конвейер — начало тихо поскрипывать, вибрировать, в него падали и падали большие и малые камни. Через пять-шесть минут опять раздался взрыв, на расстоянии пятидесяти метров снова отломилась огромная каменная стена, снова железные руки стали собирать падающие камни и высыпать их в железное корыто; через пять минут снова все повторилось. Люди, собравшиеся в подземелье, притихли и любовались его чудесами.
Мамыржану стало спокойнее, волнение отступило, душа понемногу возвращалась на место. Еще утром слово «шахта» было для него равнозначно слову «ад», шахтер представлялся несчастным чумазым существом, в грязи и масле, теперь же он видел перед собой целый подземный мир, ничуть не хуже того, что наверху, яркий свет, чистота... Железное корыто грохотало и тряслось; привыкнув к его равномерному шуму, уставший от нервного перенапряжения, Мамыржан начал было дремать, но тут машина резко остановилась, и в забое наступила тишина. Мамыржан очнулся. Изотов сказал: «Видели, каких-нибудь сорок минут, а сколько руды готово!» Мамыржан
заметил, что Изотов раскраснелся и покашливал, будто готовился произнести торжественную речь. «Товарищи,— сказал Изотов,— вы только что были свидетелями трех взрывов. Они необычны. Это особые взрывы, без взрывчатки. Взрывы при помощи обыкновенного воздуха. Вы видите эту машину,— он показал на железное корыто,— используя силу вибрации и собственный вес руды, она размельчает руду. Раньше мы делали это вручную, молотком, затрачивали массу времени, расходовали много металла. Машина, которую вы видите перед собой,— оригинальной конструкции, ее сделали собственными руками рабочие нашей шахты; машин такой конструкции пока не существует не только в Советском Союзе, но и во всем мире. С тех пор как мы стали ее использовать, в каждом забое работает лишь один шахтер. Вот Жексен, например, один выполняет работу ста шахтеров.— Изотов вдруг нахохлился, словно петух, победивший в бою, свысока оглядел присутствующих и перешел к главному:— Товарищи! Автор нашей уникальной выбрационной машины— Омар Балапанович! И это я сообщаю вам с гордостью!»— последние слова он сказал по-русски. Небольшая группа, слушавшая его, захлопала в ладоши: вот те на, оказывается, не просто руководитель, а руководитель- изобретатель! А Изотов и Оразхан так надулись от важности, словно это они, а не Омар, стоявший здесь же, весело улыбаясь, изобрели чудо-машину...
У Мамыржана — в который раз за этот день—были близки слезы. От волнения перехватило горло. Ему показалось, что Омар излучает божественное сияние; он сказал про себя: хороший мой Омаржан! И первыми словами, произнесенными им за сегодняшний день, были: «Дорогой мой Омеке!» — он подошел к Омару и громко чмокнул его в обе щеки.
В этот момент он почувствовал, что честен, что по- настоящему прав, по-настоящему восторжен: и слова, и объятия, и поцелуи были искренни и естественны. Омара не покоробил его порыв, он все понял, он не принял слова Мамыржана как грубую лесть. Омар мягко улыбнулся и
похлопал беднягу по спине.
Мамыржан был на высоте. Но когда трус, переполненный высокими чувствами, начинает действовать как храбрец, то он или сам попадает в беду, или подводит других.
На этот раз Мамыржан попал в беду сам. Расхрабрившись, все время повторяя: «Дорогой мой Омаржан! Милый мой Омаржан!» — он зазевался, отстал от остальных, а потом и вовсе потерял из виду идущую впереди группу. Он резко остановился. Деревянный тротуар разделился на два штрека: один сворачивал налево, другой направо. Мамыржан прошел шагов сто по одному штреку, впереди никого, он вернулся на прежнее место и зашагал по другому, но впереди также никого не увидел. Стояла мертвая тишина, у него захватило дух: сдавленные временем синеватые каменные глыбы угрюмо обступали его, казалось, это сам Ужас распахнул свою огромную посиневшую пасть, показывая темную жадную глотку. Когда рядом с Мамыржаном были люди, он и не замечал, что в пещере живет Ужас. Неоновые лампочки, которые, как казалось тогда, ярко светили, были слабыми и испускали неверный серый свет, они все время мигали и грозили погаснуть совсем; Мамыржану почудилось, что по штреку кто-то крадется, тихо, словно вор, забравшийся в дом; он прислушался— с потолка падали капли, падали шепча, наполняя страхом и без того помертвевшее сердце; эти шелестящие звуки еще больше подчеркивали могильную тишину подземелья.
Мамыржан начал метаться по пещере, ударился в панику и не мог хладнокровно обдумать свое положение, спокойно решить, что предпринять. Он бросился бежать по одному штреку, потом повернул, помчался по второму, а когда вернулся на прежнее место, вдруг понял, что штреков-то было не два, а три. Привыкшие к канцелярской жизни и размеренному движению легкие стали захлебываться, сердце еще больше сжалось, он в полуобморочном состоянии прислонился к стене и услышал, как откуда-то из-под земли раздался леденящий душу грохот, наверное, так стонут земные недра перед землетрясением или ад перед гибелью вселенной. Грохот усиливался, закачались, задвигались внутренности пещеры. Мамыржан решил, что произошел обвал. «Конец,— подумал он,— прощай белый свет!» Теперь ему стало ясно: он останется здесь навсегда. «Глубина триста метров»,— вспомнились ему слова Изотова и куда-то уплыли...
Когда он пришел в себя и огляделся: «Где я?» — то увидел прежний полумрак, прежнюю пещеру синеватых глыб, сам он лежал навзничь на тесовом тротуаре. Мамыржан поднял голову, потом сел, приходя в себя. В детстве, бывало, он сидел так, борясь со сном.
...Он остался на веки вечные под землей, на глубине трехсот метров, среди каменных глыб. «Здесь не сгниешь!»— вдруг подумал он, и эта мысль почему-то рассмешила его. Он хрипло рассмеялся, но смех не был настоящим, он был смешан с непроизвольно вырвавшимся из горла рыданием. И Мамыржан заплакал.
Как хмурые тучи рассеиваются, вылившись дождем, так и позорный страх вдруг делся куда-то, унесенный слезами. Мамыржан успокоился, и настолько, что рассмеялся на этот раз по-настоящему, найдя свое положение в чем-то забавным. «Если смерть такова, то это не страшно и очень легко!» И когда из земных недр снова послышался грохот взрыва, он уже не испугался, а вскочил с места и легко зашагал по штреку. Грохот усиливался, за одним из поворотов вдруг блеснул огонь, оказавшийся поездом; вагоны, подталкивая друг друга в затылок, промчались мимо, потом он увидел бегущего к нему толстого человека и узнал в нем Жексена, который недавно демонстрировал свою чудесную машину, за Жексеном бежали две женщины в белых халатах...
— Увидели по телевизору, вы лежите пластом, так испугались! А потом, слава богу, поднялись, я и побежал скорей к вам, а Изотов стал звонить Омару-ага....
Мамыржан не понимал, о чем говорит Жексен. «Какой телевизор, какой телефон?..» Одна из женщин, высокая, с крупным носом, обратилась к Мамыржану:
— Слава богу, все обошлось. С сердцем, голубчик, плохо было?
— Давайте давление померим,— сказала вторая.
У первой женщины голос был низкий, мужской, она гудела как труба, голос второй напоминал Кадишу — звонкий колокольчик.
Мамыржан не отвечал, словно был лишен дара речи, он поочередно смотрел на всех троих, ничего не понимая и не произнося ни слова. Он хотел спросить: «Кто вы? Где я?» — но в горле только двигался кадык, рот не раскрывался, а слова так и затухали где-то внутри, не родившись.
— Ну, идемте,— сказал Жексен и пошел впереди.
Мамыржан последовал за ним. В подземном кабинете
ждал Изотов.
— Слава богу, все в порядке,— Изотов посадил их на стулья, стоящие в ряд у стены, а сам расположился на своем троне и покрутил диск телефона.— Оразхан Бакарович, пришел этот человек. Позвоните Омару Балапановичу, я подожду...
«На глубине трехсот метров труп не гниет»,— опять подумал Мамыржан и хотел сказать об этом Изотову и Жексену, но вновь лишь забулькало в горле, звуки не прорывались, он растерянно посмотрел на окружающих.
Потом, когда наконец выбрались из-под земли, Изотов проводил его в душ, дал свой свитер и перепоручил Мамыржана Оразхану.
Оразхан привез Мамыржана в дом отдыха комбината, расположенный в пяти километрах от города, в лесу, на берегу моря — Бухтарминского водохранилища.
Они поели в столовой на левом этаже, поднялись на второй, там Омар и его друзья, засучив рукава, играли на бильярде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— Омар Балапанович, я могу пообедать?
Только теперь председатель горсовета посмотрел на часы.
— Ох-хо! Время-то второй час! — засмеялся он.— Идите, конечно. А мы сейчас хлебнем чайку и отправимся знакомиться с городом. Начнем, конечно, с шахты. Сам буду сопровождать, сам все вам расскажу, пойду с удовольствием, давно я не спускался под землю.
Тут Мирас, улыбнувшись, сказал Омару:
— Кстати, мы не представили вам нашего друга Мамыржана, нехорошо получилось. Вы знакомы?
— А как же! Наш кадр! — весело сказал Омар, и у Мамыржана опять повлажнели глаза.
«А как же, сказал он, наш кадр, сказал он. Дорогой, милый мой Омаржан, поднял меня в глазах гостей»,— слова председателя горсовета умилили Мамыржана, наполнили все его существо горячей благодарностью; теперь он был готов пойти за Омара в огонь и в воду.
В соседней комнате накрыли стол. За обедом Али. рассказывал об их с Мамыржаном интернатской жизни, о том, как им пришлось горе мыкать, вспомнил и несколько смешных эпизодов. Мамыржан с упоением слушал яркую и остроумную речь Али, он был доволен, счастлив, его душа пела, и, хотя ему не удавалось вставить ни слова, он молча кивал в такт рассказчику, ликующая улыбка не сползала с его губ. Когда речь шла о нем лично, о его интернатских выходках, о его детских привычках, Мамыржан смотрел в землю и краснел, и это происходило не столько даже от природной застенчивости, сколько от желания показаться Омару скромным и соблюсти субординацию.
— Едем на третью шахту! — решительно сказал Омар, когда трапеза подошла к концу.— На третью и только на третью, хотя в нашем комбинате их шесть, туда и только туда — я начинал там рабочим. Сейчас мы с Маке покажем вам наше подземелье,— и он подмигнул Мамыржану.
Словно молния сверкнула над головой Мамыржана и на мгновение ослепила его; а потом перед его мысленным взором одна за другой стали вырастать огромные огненные буквы и в конце сложились в предложение: «Мы с Маке покажем вам подземелье». Тогда Мамыржану показалось, что он ест сахар пополам с солью: слова «мы с Маке» горячили тело, дыхание замирало от восторга, слово «подземелье» теснило сердце, обдавало его холодом, мешало собраться с мыслями. Много лет прожил Мамыржан в этом шахтерском городе, но не только ни разу не спускался в шахту, но, более того, ни разу не видел и самого комбината на поверхности. Холодный пот выступил
на лбу. Он боялся спускаться под землю.
Тут-то и начался настоящий ад. В жизни своей Мамыржан еще так не мучился. Когда на новенькой белой «Волге» они ехали на шахту и Омар всю дорогу рассказывал о дневной норме выработки, о видах добываемых цветных металлов, о шахтерах, о передовиках, о руководителях шахты, Мамыржан жил только одним: своим вопросом «Как быть?», своей заботой не опростоволоситься перед Омаром: вдруг он заметит, что Мамыржан трусит? Но ведь шахта — это очень страшно! Трагические случаи, обвалы! Нельзя без подготовки лезть под землю!
Машина остановилась у трехэтажного дома управления шахты. Возле подъезда ждали пять человек, от группы отделился краснощекий молодой мужчина, толстенький, небольшого роста; с неожиданным для своей комплекции проворством он распахнул дверцу кабины: «Добро пожаловать» — и выставил напоказ свои жеребячьи зубы. Молодой мужчина оказался директором шахты, обладателем довольно просторного кабинета. На длинном столе — яблоки, виноград, минеральная вода, разбросаны пачки дорогих сигарет. Звали молодого человека Оразхан, и когда гости расселись, он, еще раз сказав «добро пожаловать», представил своих коллег: главный инженер, заместитель, секретарь парткома, комсорг, затем сообщил о месячных и суточных нормах шахты, о количестве завоеванных Красных знамен; все это время Мамыржан так и сидел не двигаясь, погруженный в свои терзания, ни одно слово не коснулось его уха, он думал: «Как быть?»— иногда, утешая, спрашивал сам себя: «Чего я боюсь, не ребенок же?! Но спокойствие не возвращалось, Мамыржана знобило, колени не переставая дрожали. Мамыржан боялся не столько спуска в шахту, сколько того, что там, под землей, Омар увидит, как он боится.
Они надели шахтерскую одежду, прошли по двору и оказались у небольшого домика с железной дверью; она приоткрылась, и толстенький Оразхан пригласил: пожалуйста, проходите; спросил: приходилось ли раньше спускаться в забои. Мирас и Али ответили утвердительно; как ни странно, они много знали о шахтерском труде, проявили удивительную осведомленность, точно всю жизнь проработали под землей; Мамыржан стоял рядом с ними осунувшийся, в лице ни кровинки. «Поехали!» — сказал Омар. «Поехали!» — повторил Оразхан, и толстая старуха привратница закрыла за ними дверь, там, снаружи, нажала какую-то кнопку, и железная будка с визгом и грохотом провалилась вниз. Омар, Мирас и Али ничего не почувствовали, они смеялись и что-то кричали на ухо друг другу, а Мамыржан сам не заметил, как произнес: «Господи, помилуй», и обрадовался, что из-за шума и грохота никто ничего не расслышал. Только на тебя надежда, господи! Не дай осиротеть детям моим! Не дай глупо принять смерть! Ему показалось, что его внутренности сдвинулись с места, почувствовал физическую необходимость выйти на воздух, кровь ударила в голову, ему стало дурно, и, сам того не замечая, Мамыржан вцепился в локоть Али.
В это время железная будка остановилась, и все вышли на ярко освещенную широкую площадку. Мамыржан щурил глаза, покачивался и думал, что эта светлая пещера, в которой он очутился, не имеет ничего общего с его представлением о шахте.
— Это же настоящая станция метро! — воскликнул Мирас. Омар кивнул.
Тут откуда-то из-за угла на площадку вышел невысокий плотный человек средних лет, русский по национальности.
— Меня зовут Иван Иванович Изотов,— он говорил по-казахски хорошо, без акцента,— я начальник смены этажа.
Иван Иванович провел их по пещере, затем они завернули за угол, перед ними открылась дверь в очередной кабинет — столы, стулья, телефон, стенгазета,— настоящая канцелярия. Изотов усадил гостей, доложил о суточной продукции своей смены, о соцсоревновании: сколько раз победили, сколько раз оказались побежденными; предложил осмотреть шахту своими глазами, ведь, как говорят казахи, сухая ложка рот дерет, улыбнулся и встал с места. «Веди к конвейеру!» — велел Омар. В центре штрека лежали железные рельсы, по обе стороны деревянный «тротуар» из теса; прошли по нему, попали в забой. В забое лежало огромное железное корыто длиной до ста метров, настоящие ясли в конюшне. Изотов шел первым, остановился возле корыта, весь вид его говорил о предстоящей торжественной церемонии, голубые глаза улыбались и блестели. Когда гости подошли ближе и встали в ожидании, он коснулся ладонью железных яслей и взволнованно произнес: «Ой вы, милые мои!» Потом позвал: «Жексен!» В глубине забоя был полумрак, и вдруг, мигая, по очереди загорелись неоновые лампы, из-за невидимого поворота вышел какой-то великан, но раньше него самого до гостей доползла качающаяся огромная тень, она нависла над головой Мамыржана, словно птица Феникс. Мамыржана закружило, затошнило, он мучился,
как степной казах, впервые вступивший на палубу корабля; но когда тень накрыла их полностью и пошла дальше, великан моментально уменьшился — человек как человек, только голова точно котел, широколицый, с мощной спиной, не низок и не высок, обыкновенный крепкий молодой мужчина. Увидев Омара, он обрадовался и засмеялся звонко, как ребенок.
— Ассаламалейкум, Омар-ага!
Омар тоже, казалось, обрадовался:
— Как дела, Жексен?
— Неплохо, ага, слава богу! — Жексен не поздоровался с остальными, не обратил на них никакого внимания.
— Ну, Жексен, показывай свое умение! — сказал Омар.
Тот подошел к какому-то ящику, высотой по пояс человеку, нажал кнопку, что-то крутанул. Ящик завыл, как печная труба в буран.
— Назад! — крикнул Жексен.
Гости отступили, спрятались в небольшой выемке; через несколько мгновений ухнуло, словно взорвалась бомба, напротив стал раскачиваться огромный камень и, оставив после себя пустоту величиной с дом, свалился вниз; тут зашевелились две железные двухметровые руки и притянули упавший камень к себе в объятия. Железное корыто — конвейер — начало тихо поскрипывать, вибрировать, в него падали и падали большие и малые камни. Через пять-шесть минут опять раздался взрыв, на расстоянии пятидесяти метров снова отломилась огромная каменная стена, снова железные руки стали собирать падающие камни и высыпать их в железное корыто; через пять минут снова все повторилось. Люди, собравшиеся в подземелье, притихли и любовались его чудесами.
Мамыржану стало спокойнее, волнение отступило, душа понемногу возвращалась на место. Еще утром слово «шахта» было для него равнозначно слову «ад», шахтер представлялся несчастным чумазым существом, в грязи и масле, теперь же он видел перед собой целый подземный мир, ничуть не хуже того, что наверху, яркий свет, чистота... Железное корыто грохотало и тряслось; привыкнув к его равномерному шуму, уставший от нервного перенапряжения, Мамыржан начал было дремать, но тут машина резко остановилась, и в забое наступила тишина. Мамыржан очнулся. Изотов сказал: «Видели, каких-нибудь сорок минут, а сколько руды готово!» Мамыржан
заметил, что Изотов раскраснелся и покашливал, будто готовился произнести торжественную речь. «Товарищи,— сказал Изотов,— вы только что были свидетелями трех взрывов. Они необычны. Это особые взрывы, без взрывчатки. Взрывы при помощи обыкновенного воздуха. Вы видите эту машину,— он показал на железное корыто,— используя силу вибрации и собственный вес руды, она размельчает руду. Раньше мы делали это вручную, молотком, затрачивали массу времени, расходовали много металла. Машина, которую вы видите перед собой,— оригинальной конструкции, ее сделали собственными руками рабочие нашей шахты; машин такой конструкции пока не существует не только в Советском Союзе, но и во всем мире. С тех пор как мы стали ее использовать, в каждом забое работает лишь один шахтер. Вот Жексен, например, один выполняет работу ста шахтеров.— Изотов вдруг нахохлился, словно петух, победивший в бою, свысока оглядел присутствующих и перешел к главному:— Товарищи! Автор нашей уникальной выбрационной машины— Омар Балапанович! И это я сообщаю вам с гордостью!»— последние слова он сказал по-русски. Небольшая группа, слушавшая его, захлопала в ладоши: вот те на, оказывается, не просто руководитель, а руководитель- изобретатель! А Изотов и Оразхан так надулись от важности, словно это они, а не Омар, стоявший здесь же, весело улыбаясь, изобрели чудо-машину...
У Мамыржана — в который раз за этот день—были близки слезы. От волнения перехватило горло. Ему показалось, что Омар излучает божественное сияние; он сказал про себя: хороший мой Омаржан! И первыми словами, произнесенными им за сегодняшний день, были: «Дорогой мой Омеке!» — он подошел к Омару и громко чмокнул его в обе щеки.
В этот момент он почувствовал, что честен, что по- настоящему прав, по-настоящему восторжен: и слова, и объятия, и поцелуи были искренни и естественны. Омара не покоробил его порыв, он все понял, он не принял слова Мамыржана как грубую лесть. Омар мягко улыбнулся и
похлопал беднягу по спине.
Мамыржан был на высоте. Но когда трус, переполненный высокими чувствами, начинает действовать как храбрец, то он или сам попадает в беду, или подводит других.
На этот раз Мамыржан попал в беду сам. Расхрабрившись, все время повторяя: «Дорогой мой Омаржан! Милый мой Омаржан!» — он зазевался, отстал от остальных, а потом и вовсе потерял из виду идущую впереди группу. Он резко остановился. Деревянный тротуар разделился на два штрека: один сворачивал налево, другой направо. Мамыржан прошел шагов сто по одному штреку, впереди никого, он вернулся на прежнее место и зашагал по другому, но впереди также никого не увидел. Стояла мертвая тишина, у него захватило дух: сдавленные временем синеватые каменные глыбы угрюмо обступали его, казалось, это сам Ужас распахнул свою огромную посиневшую пасть, показывая темную жадную глотку. Когда рядом с Мамыржаном были люди, он и не замечал, что в пещере живет Ужас. Неоновые лампочки, которые, как казалось тогда, ярко светили, были слабыми и испускали неверный серый свет, они все время мигали и грозили погаснуть совсем; Мамыржану почудилось, что по штреку кто-то крадется, тихо, словно вор, забравшийся в дом; он прислушался— с потолка падали капли, падали шепча, наполняя страхом и без того помертвевшее сердце; эти шелестящие звуки еще больше подчеркивали могильную тишину подземелья.
Мамыржан начал метаться по пещере, ударился в панику и не мог хладнокровно обдумать свое положение, спокойно решить, что предпринять. Он бросился бежать по одному штреку, потом повернул, помчался по второму, а когда вернулся на прежнее место, вдруг понял, что штреков-то было не два, а три. Привыкшие к канцелярской жизни и размеренному движению легкие стали захлебываться, сердце еще больше сжалось, он в полуобморочном состоянии прислонился к стене и услышал, как откуда-то из-под земли раздался леденящий душу грохот, наверное, так стонут земные недра перед землетрясением или ад перед гибелью вселенной. Грохот усиливался, закачались, задвигались внутренности пещеры. Мамыржан решил, что произошел обвал. «Конец,— подумал он,— прощай белый свет!» Теперь ему стало ясно: он останется здесь навсегда. «Глубина триста метров»,— вспомнились ему слова Изотова и куда-то уплыли...
Когда он пришел в себя и огляделся: «Где я?» — то увидел прежний полумрак, прежнюю пещеру синеватых глыб, сам он лежал навзничь на тесовом тротуаре. Мамыржан поднял голову, потом сел, приходя в себя. В детстве, бывало, он сидел так, борясь со сном.
...Он остался на веки вечные под землей, на глубине трехсот метров, среди каменных глыб. «Здесь не сгниешь!»— вдруг подумал он, и эта мысль почему-то рассмешила его. Он хрипло рассмеялся, но смех не был настоящим, он был смешан с непроизвольно вырвавшимся из горла рыданием. И Мамыржан заплакал.
Как хмурые тучи рассеиваются, вылившись дождем, так и позорный страх вдруг делся куда-то, унесенный слезами. Мамыржан успокоился, и настолько, что рассмеялся на этот раз по-настоящему, найдя свое положение в чем-то забавным. «Если смерть такова, то это не страшно и очень легко!» И когда из земных недр снова послышался грохот взрыва, он уже не испугался, а вскочил с места и легко зашагал по штреку. Грохот усиливался, за одним из поворотов вдруг блеснул огонь, оказавшийся поездом; вагоны, подталкивая друг друга в затылок, промчались мимо, потом он увидел бегущего к нему толстого человека и узнал в нем Жексена, который недавно демонстрировал свою чудесную машину, за Жексеном бежали две женщины в белых халатах...
— Увидели по телевизору, вы лежите пластом, так испугались! А потом, слава богу, поднялись, я и побежал скорей к вам, а Изотов стал звонить Омару-ага....
Мамыржан не понимал, о чем говорит Жексен. «Какой телевизор, какой телефон?..» Одна из женщин, высокая, с крупным носом, обратилась к Мамыржану:
— Слава богу, все обошлось. С сердцем, голубчик, плохо было?
— Давайте давление померим,— сказала вторая.
У первой женщины голос был низкий, мужской, она гудела как труба, голос второй напоминал Кадишу — звонкий колокольчик.
Мамыржан не отвечал, словно был лишен дара речи, он поочередно смотрел на всех троих, ничего не понимая и не произнося ни слова. Он хотел спросить: «Кто вы? Где я?» — но в горле только двигался кадык, рот не раскрывался, а слова так и затухали где-то внутри, не родившись.
— Ну, идемте,— сказал Жексен и пошел впереди.
Мамыржан последовал за ним. В подземном кабинете
ждал Изотов.
— Слава богу, все в порядке,— Изотов посадил их на стулья, стоящие в ряд у стены, а сам расположился на своем троне и покрутил диск телефона.— Оразхан Бакарович, пришел этот человек. Позвоните Омару Балапановичу, я подожду...
«На глубине трехсот метров труп не гниет»,— опять подумал Мамыржан и хотел сказать об этом Изотову и Жексену, но вновь лишь забулькало в горле, звуки не прорывались, он растерянно посмотрел на окружающих.
Потом, когда наконец выбрались из-под земли, Изотов проводил его в душ, дал свой свитер и перепоручил Мамыржана Оразхану.
Оразхан привез Мамыржана в дом отдыха комбината, расположенный в пяти километрах от города, в лесу, на берегу моря — Бухтарминского водохранилища.
Они поели в столовой на левом этаже, поднялись на второй, там Омар и его друзья, засучив рукава, играли на бильярде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55