С другой стороны, немыслимым кощунством было указать пальцем на безутешно рыдающего отца, который к тому же сам все время твердил о своей вине. Да, все сходилось одно к одному: над Омаром нависло страшное обвинение, а ему словно всего этого было мало, он дал указание, чтобы на похоронах Дулата было как можно больше народу, попросил прийти руководителей города, всех учеников школы, где учился Дулат, решил сам произнести речь на траурном митинге.
Так, если бы не внезапный порывистый ветерок, сплетни спокойно бы затихли, как дотлевший курай.
Когда Омар, заканчивая свою речь, произнес: «Прощай, дорогой сынок! Прощай, Дулат!» — об его грудь стукнулся тяжелый камень, и из толпы послышался детский голосок: «Убийца! Берденов убийца!» Стоило прозвучать этому возгласу, как зашумела толпа, послышался ропот, к Омару подскочил черный от горя Мамыржан и схватил его за воротник.
— Убийца!— выкрикнул и он. Глаза его выкатились из орбит, не помня себя, он еще дважды произнес: — Убибн ца! Убийца! — обмяк и упал на землю. 1
Это был тот момент, когда пламенем вспыхнул на углях курай, толпа, подхватила: «Убийца!» — и двинулась на Омара. Десяток мужчин во главе с Жексеном окружили его плотным кольцом, довели до машины, посадили в нее и увезли. Тогда только до Омара дошло, в какое положение он попал, -
Есть на свете люди, не умеющие мыслить: простенькие мысли в их мозгу складываются в однозначные фразы и тут же гаснут. Одним из таких людей был Аблез Кенжеевич.
Сегодня Аблез находился в прекрасном расположении духа, он буквально опьянел и потолстел от удовольствия; причиной его неожиданной радости было происшествие на кладбище; садясь в машину, он сказал себе: конец Берденову; приехав в горком и направляясь в кабинет первого секретаря горкома партии Алексеева, повторил еще раз: конец Берденову! В кабинете Альберт Исаевич был один; Аблез вошел к нему улыбаясь, произнес избитую фразу о погоде.
— Садись, садись, как самочувствие? — благодушно спросил его Альберт Исаевич, затягиваясь сигаретой.
— Какое уж тут самочувствие... Ничего хорошего...— протянул Аблез, усаживаясь в мягкое кресло.
— Что такое? Судя по выражению твоего лица, не скажешь, что дела так уж плохи, ну, выкладывай!
Аблез вздохнул и нахмурил брови:
— Опозорились мы, Альберт Исаевич!
Алексеев уставился на Аблеза в недоумении.
— Я приехал с кладбища, хоронили мальчика, который погиб в горах...— И Аблез не пожалел красок, расписав инцидент на кладбище.— Скажу честно, Берденов так скомпрометировал себя, так настроил против себя город, что его разорвали бы на клочки, если бы не милиция...
— Да... Тяжелый случай...— выдавил из себя ошеломленный услышанным Альберт Исаевич.
— Конечно, тяжелый... Ведь дело не только в авторитете Берденова. Это происшествие бросает тень на весь аппарат управления, что скажет народ? Известие об этом уже дошло до области, глядишь, дойдет и до Алма-Аты. Ничего себе, могут сказать там,— Аблез поднял глаза кверху,— мы, скажут, их поставили, чтобы они жизнью города руководили, а они, развлекаясь на охоте, в детей стреляют... Вот что наделал твой друг, Альберт Исаевич!
Лицо Алексеева совсем посерело. Аблез удовлетворенно подумал: ну вот, основное сказано, а остальное пускай додумывает сам.
Выйдя из кабинета секретаря, Аблез смело шагнул в кабинет к Омару. Того не было на месте. Аблез вошел, сел за его стол, позвонил по прямому проводу в область одному приятелю по фамилии Кокеев. После того как они обменялись приветствиями, Аблез, мучительно переживая шаткое положение Омара, волнуясь о чести советских служащих, рассказал о том, что произошло.
— Понимаешь, он ребенка убил... На охоте развлекался...
Как только он положил трубку, в кабинет вошел Омар. Аблез, который раньше без приглашения не смел переступить его порог, теперь даже не смутился. Он остался сидеть в мягком кресле, как сидел, у маленького столика. Вид у него был такой, словно не он, а сам Омар был посторонним в этой комнате. Он уверенно смотрел на Омара, но под пронзительным, пристальным и тяжелым взглядом Берденова быстро скис. Однако Омар вдруг и сам смутился. Он некоторое время постоял, а потом, будто выполняя безмолвный приказ Аблеза, снял трубку и набрал номер телефона Алексеева:
— Альберт, ты собрал бы членов бюро... У меня есть экстренное сообщение... Что? Сейчас буду...— Опустив глаза, он вышел из кабинета.
Вот так-то, подумал Аблез, глядя в затылок своему уходящему начальнику, затем он позвонил домой, узнал, чем занимаются его дочь и жена, напомнил им об их обязанностях, выяснил, куплен ли хлеб, молоко, накормили ли Рекса, и только потом отправился в кабинет Алексеева. Когда он вошел, все члены бюро уже собрались; Аблез, усаживаясь в кресло, произнес словно для себя самого: «Да-а... положение трудное». Сказал он это громко, и все присутствующие, конечно, слышали.
Алексеев осуждающе взглянул на Аблеза и нахмурил брови, потом начал, как всегда, спокойно и ровно:
— Товарищи, Омар Балапанович хочет сделать одно важное заявление, послушаем его.
— А чего тут сообщать? — подал голос Аблез.— И так все известно!
— Аблез Кенжеевич, вы почему-то опережаете события, наберитесь терпения! — Алексеев строго взглянул на Аблеза.
Тот умолк, но смотрел на Омара с таким выражением, будто хотел сказать: да чего уж там... Чего выкручиваться? Всем все ясно.
— Товарищи...— голос Омара прозвучал тяжело и тихо,— только сейчас мы вернулись с кладбища...
— Вы бы начали с событий, которые произошли чуть раньше, в горах! — не вытерпел Аблез.
— Аблез Кенжеевич, что с вами? Не нужно подсказывать, Омар Балапанович сам знает, с чего начать.— Голос первого секретаря на этот раз прозвучал мягче, без обычного металла.
«Он на моей стороне!» — подумал Аблез и счел нужным пояснить:
— Я бы хотел услышать, как получилось, что вы не увидели мальчика и выстрелили.
Он заметил, что синие губы Омара задрожали, лицо потемнело, словно на него упала густая тень.
Омар обратился к нему:
— Вы что... Вы хотите сказать, что мальчика убил я?
Аблезу уже нечего было бояться:
— Конечно. Ведь вы, надеюсь, не будете утверждать, что Ниеталиев убил собственного сына? Да и кто вам поверит? Это же абсурд.
Омар не ответил и сел на свое место. Признался! Аблез кашлянул, прокручивая в памяти свою краткую, но внушительную речь. Если бы Аблез был человеком думающим, его еще можно было бы сбить с позиции, но, лишенный дара предвидения, он теперь твердо стоял на своем, он не сомневался, что нашел необходимые аргументы, точные слова: разве отец будет стрелять в собственного сына?! Он был уверен в себе, увёрен в том, что сила на его стороне, поэтому решительно перешел в наступление:
— Альберт Исаевич! Как мы ни уважали нашего товарища Омара, замазывать истинное положение вещей, скрывать правду мы не имеем права. К сожалению, Берденов убил мальчика, и народ уже знает об этом. Нечаянно, не спорю, но убил! Никто не поверит, что отец убил собственного сына. У факта длинный курук, спастись от него трудно; сколько бы мы ни защищали товарища Берденова, оправдать нам его не удастся. Придется, товарищи, нам ответить перед партией и народом. Ведь нас поставили на ответственные посты не для того, товарищи, чтобы мы развлекались и ради удовольствия палили из ружей, а для того, чтобы руководили и заботились о людях. Вот что я думаю по поводу случившегося, товарищи...
От громких слов Аблеза, от пафоса, заключенного в них, растерялся даже Алексеев. Потом он пожалеет об этом, но сейчас, в решающую минуту, он не смог сказать свое веское слово; бюро затянулось, его члены, не получив твердого направления, стали спорить — здесь была вина и самого Алексеева. Сидели до полночи, разошлись, так и не придя к какому-то определенному решению. До выяснения дела было решено предоставить Омару отпуск.
Тетрадь вторая
Смутно вспоминаются три последних дня — полусон, полуявь. Ведь, кажется, не спит, но мыслит и поступает как во сне, помимо воли; если идет* то вроде бы дремлет на ходу; если лежит, то будто идет; измученный, ложится в постель, но она начинает под ним ходить ходуном, ноги сами собой дергаются, тело пронизывает дрожь; перепуганный, просыпается, открывает глаза и все равно не приходит в себя; обволакивающий туман не рассеивается, он точно плывет, лежа на спине, в этом тумане, высоко-высоко... кажется, вот-вот наступит желанный покой, но тут опять начинают дергаться ноги, опять дрожит все тело, и, как брошенный кем-то черный камень, он падает с облаков вниз и только тогда, весь покрытый холодным потом, приходит в себя.
Откроет ли глаза, закроет ли — какой-то вихрь то приблизится, то удалится, будто дразнит его... Когда приблизится, похож на пламя; отдаляясь, становится кровью. Человеческой кровью. В середине как бы густеет, а по краям разжижается, бледнеет до желтизны, пузырится...
Ночь превратилась в день, день в ночь. Но показалось, что третья ночь прошла легче; избитым было только тело, а дух бодрствовал; видел беспокойные, какие-то расплывчатые сны, и только один из них остался в памяти; приснилось, что сбежал из мест заключения. В кромешной тьме, вокруг белый снег, он скользит, съезжает по блестящей синеватой корке льда, бежит задыхаясь, хотя никто и не догоняет его, он думает, что сейчас его схватят; погоня, мнится, уже настигает его; вот-вот поймают, думает он; на нем ватная телогрейка, на спине прицеплена шахтерская лампочка; куда бы ни бежал, лампа выдает его, словно кричит: я здесь! Спасения нет; проснулся — оказывается, лежит в постели и бьется как рыба на льду. Взглянул в окно — яркое солнце, прикинул: часов десять. С поникшей взлохмаченной головой посидел на постели. Посидел, посидел и засмеялся, спать до десяти часов — позор! Если так дальше будет продолжаться, то он превратится в бездельника. Да!.. Но человеку, находящемуся в отпуске, не зазорно проспать и до обеда. Пусть спит, пусть отдыхает...
Словно он только и гонялся за этим ускользающим словом «отпуск». Он вспомнил, что в отпуске. Забыл издать приказ, нужно сходить в горсовет, подумал он.
Холодный душ взбодрил его, заблудившиеся мысли, точно в поисках своего аула переходя с тропы на тропу, обрели наконец желанную конкретность. Позавчерашнее происшествие стало яркими пятнами восстанавливаться в памяти: как Мамыржан схватил его на кладбище за воротник и закричал «Убийца!», его жалкий вид, выкатившиеся из орбит безумные глаза; как он, выпустив воротник и закрыв лицо ладонями, начал в голос плакать, а потом стал падать на землю — все встало в памяти по своим местам. Бедняга, так потерять себя! Но еще бы не потеряться, если лишился сына...
По своей привычке чертыхаясь, гоняясь за ускользающей мыслью, он уже не мог ни анализировать, ни рассуждать. Разве обязательно человеку, схоронившему сына, хватать другого человека за воротник?.. Да, именно это я хотел сказать там, на кладбище... От растерянности, конечно. Говорят же, что переполошившаяся утка ныряет хвостом вниз. Понять состояние этого бедняги нетрудно, но все же хватать меня за воротник при все честном народе... Это уже слишком...
Он вспомнил заседание бюро вечером того же дня. Удивительно, что у Аблеза появилась грива и как он поразительно нагло вел себя! Жалкий человечек, только и ждал подходящего момента... Но так и должно быть. Ведь когда кулан падает в колодец, жабы начинают плясать на его голове. Только так. Тогда чему удивляться?
Наверно, заслышав, как Омар умывался и одевался, из спальни вышли Сауле и Зауреш; в течение последних трех дней они старались не попадаться ему на глаза, ходили по квартире тихо, даже разговаривать боялись; у обеих испуганные выражения лиц, смотрят на Омара настороженно.
— А, Заурешкин папа встал! — через силу выдавила из себя Сауле, голос ее был еле слышен.
Зауре, обычно при встречах бросающаяся на шею отцу, сейчас стояла посредине просторной передней, не решаясь даже подойти к нему. Омару стало до боли жаль ее; жена и дочь глядели на него с мольбой, как бы спрашивая — что же теперь будет, неужели обвалится наш шанрак? Хоть Омар и знал, что должен приободрить их, сказать ласковое слово, но не смог, не хватило воздуха, точно в горле застрял камень.
— Ты бы поел перед уходом,— опять с трудом выговорила Сауле.
Голос Омара тоже был еле слышен и дрожал:
— Поем, когда вернусь... Приду скоро...
Он разозлился на себя за то, что семья его вдруг стала такой жалкой, что й сам он вместе с ними превратился в какого-то робкого человечка. Хорошо, что он привык владеть собой, ибо сейчас захотелось обрушиться на жену. Но он только и сказал:
— Ты, оказывается, перестала водить ребенка в детсад;..— Не желал, но голос прозвучал резко, даже зло.
Сауле сникла еще больше:
— Нездоровится ей...
Омар вышел из дома под влиянием этого настроения. Не видя ничего вокруг, быстрым шагом дошел до горсовета и, даже не кивнув ни здоровающимся с ним сотрудникам, ни вставшему с места и откозырявшему дежурному, прямым ходом поднялся на второй этаж и открыл дверь своей приемной. И тут его точно царапнуло по самолюбию: Назым, которая обычно при виде его смущенно краснела и вспархивала со стула, на этот раз даже бровью не повела, не поздоровалась, а лишь взглянула так, словно спросила, зачем он явился. Растерявшись, Омар поздоровался первым; девчонка в ответ еле шевельнула губами и осталась сидеть. Из-за этого, казалось бы, незначительного события он в течение всего дня совершал непростительные ошибки. Не спросив Назым, есть ли кто в его кабинете, он резко рванул дверь и тут опять почувствовал укол самолюбия — за его столом сидел Аблез, прямой, застывший, словно перед тем, как ему родиться, его вырезали вместе вот с этим коричневым столом из цельного куска фанеры.
Перед Аблезом стоит Покатилов, кажется, что-то докладывает. Насколько сгорблен Иван Гаврилыч, настолько прям Аблез.
Иван Гаврилыч, повернувшись к Омару, слегка кивает, похоже, он побаивается при Аблезе почтительно поздороваться с ним, а возможно, и нет, но Омар его так понял, а поняв, опять ощутил укол самолюбия. Он присел на один из обитых кожей стульев, стоявших в ряд вдоль стены. Почему Иван Гаврилыч стоит? Почему Аблез не предложит ему сесть?
Аблез и Иван Гаврилыч и не думают обращать на него внимания, пришел ли, ушел — им нет до этого дела; изогнувшись серпом, стоит Иван Гаврилыч, и, застыв как колотушка, сидит Аблез. Аблез Схмотрит на Ивана Гаври- лыча в упор, подозрительно, как бы безмолвно спрашивая, что, дескать, ты еще там напортачил, что с тобой делать? Иван Гаврилыч волнуется, говорит, чуть ли не заикаясь:
— Расчеты мои, по-моему, верны...
— Верны-то верны...— Аблез возвращает ему папку.— На, возьми! Я не говорю, что твои расчеты не годятся, я говорю, что нельзя нарушать закон. Тебя и меня посадили не для того, чтобы мы плевали на законы. Понятно, Иван Гаврилович? Нельзя транжирить государственные средства налево и направо.
— Это, конечно, но согласно постановлению...
— Постановление постановлению рознь, разве не так? За постановление, рожденное дурной головой, нельзя умную голову с плеч снимать.
— Конечно, но...
— Ладно, иди!
— Хорошо...— Иван Гаврилыч сначала попятился, а потом, двигаясь бочком, вышел. Как один унижает другого!
Аблез сделал вид, что только теперь заметил Омара. Не здороваясь, спросил напрямик:
— Так, Омар... У тебя дело есть?
Эти слова прозвучали, как «кто тебя сюда звал?».
— Я хотел подписать приказ о моем отпуске,— сказал Ойар и даже сам не заметил, как это объяснение помимо воли вылетело из его уст.
— Ну... Об этом можешь не беспокиться, я уже издал приказ...
Омар настолько растерялся, что не смог даже рассердиться, и говорить ничего не стал, ибо для достойного ответа нужно разозлиться, подогреть себя, а чтобы разозлиться, надо с чего-то начать или хотя бы собраться с мыслями; сейчас же, что бы он ни сказал, все равно верх будет Аблезов. Это точно.
Понял это и Аблез. Наклонившись вправо, он среди многих телефонов отыскал голубую трубку и, повернув дважды диск, произнес:
— Зайди ко мне.
Омар понял: позвал кого-то из начальников отделов, ас ним разговор окончен. Он встал, двинулся к двери, не простившись. Аблез тоже не ожидал особых знаков внимания с его стороны, не спросил, почему торопится, промолчал.
От неудачного удара иной бильярдный шар блуждает по сукну, ударяясь то об один, то о другой борт. Нарушая положение неподвижных шаров, разбивая нетронутую кучу, он портит всю будущую игру. Положение Омара было примерно таким же. Он, никого не видя, а если даже и видя, не оборачиваясь, а если и оборачиваясь, то не кивая в знак приветствия, вышел на улицу. Только тут, на стоянке автомашин, он пришел в себя от забытья, и то лишь потому, что в его бедро ткнулась черная «Волга» и, квакнув, попросила освободить дорогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Так, если бы не внезапный порывистый ветерок, сплетни спокойно бы затихли, как дотлевший курай.
Когда Омар, заканчивая свою речь, произнес: «Прощай, дорогой сынок! Прощай, Дулат!» — об его грудь стукнулся тяжелый камень, и из толпы послышался детский голосок: «Убийца! Берденов убийца!» Стоило прозвучать этому возгласу, как зашумела толпа, послышался ропот, к Омару подскочил черный от горя Мамыржан и схватил его за воротник.
— Убийца!— выкрикнул и он. Глаза его выкатились из орбит, не помня себя, он еще дважды произнес: — Убибн ца! Убийца! — обмяк и упал на землю. 1
Это был тот момент, когда пламенем вспыхнул на углях курай, толпа, подхватила: «Убийца!» — и двинулась на Омара. Десяток мужчин во главе с Жексеном окружили его плотным кольцом, довели до машины, посадили в нее и увезли. Тогда только до Омара дошло, в какое положение он попал, -
Есть на свете люди, не умеющие мыслить: простенькие мысли в их мозгу складываются в однозначные фразы и тут же гаснут. Одним из таких людей был Аблез Кенжеевич.
Сегодня Аблез находился в прекрасном расположении духа, он буквально опьянел и потолстел от удовольствия; причиной его неожиданной радости было происшествие на кладбище; садясь в машину, он сказал себе: конец Берденову; приехав в горком и направляясь в кабинет первого секретаря горкома партии Алексеева, повторил еще раз: конец Берденову! В кабинете Альберт Исаевич был один; Аблез вошел к нему улыбаясь, произнес избитую фразу о погоде.
— Садись, садись, как самочувствие? — благодушно спросил его Альберт Исаевич, затягиваясь сигаретой.
— Какое уж тут самочувствие... Ничего хорошего...— протянул Аблез, усаживаясь в мягкое кресло.
— Что такое? Судя по выражению твоего лица, не скажешь, что дела так уж плохи, ну, выкладывай!
Аблез вздохнул и нахмурил брови:
— Опозорились мы, Альберт Исаевич!
Алексеев уставился на Аблеза в недоумении.
— Я приехал с кладбища, хоронили мальчика, который погиб в горах...— И Аблез не пожалел красок, расписав инцидент на кладбище.— Скажу честно, Берденов так скомпрометировал себя, так настроил против себя город, что его разорвали бы на клочки, если бы не милиция...
— Да... Тяжелый случай...— выдавил из себя ошеломленный услышанным Альберт Исаевич.
— Конечно, тяжелый... Ведь дело не только в авторитете Берденова. Это происшествие бросает тень на весь аппарат управления, что скажет народ? Известие об этом уже дошло до области, глядишь, дойдет и до Алма-Аты. Ничего себе, могут сказать там,— Аблез поднял глаза кверху,— мы, скажут, их поставили, чтобы они жизнью города руководили, а они, развлекаясь на охоте, в детей стреляют... Вот что наделал твой друг, Альберт Исаевич!
Лицо Алексеева совсем посерело. Аблез удовлетворенно подумал: ну вот, основное сказано, а остальное пускай додумывает сам.
Выйдя из кабинета секретаря, Аблез смело шагнул в кабинет к Омару. Того не было на месте. Аблез вошел, сел за его стол, позвонил по прямому проводу в область одному приятелю по фамилии Кокеев. После того как они обменялись приветствиями, Аблез, мучительно переживая шаткое положение Омара, волнуясь о чести советских служащих, рассказал о том, что произошло.
— Понимаешь, он ребенка убил... На охоте развлекался...
Как только он положил трубку, в кабинет вошел Омар. Аблез, который раньше без приглашения не смел переступить его порог, теперь даже не смутился. Он остался сидеть в мягком кресле, как сидел, у маленького столика. Вид у него был такой, словно не он, а сам Омар был посторонним в этой комнате. Он уверенно смотрел на Омара, но под пронзительным, пристальным и тяжелым взглядом Берденова быстро скис. Однако Омар вдруг и сам смутился. Он некоторое время постоял, а потом, будто выполняя безмолвный приказ Аблеза, снял трубку и набрал номер телефона Алексеева:
— Альберт, ты собрал бы членов бюро... У меня есть экстренное сообщение... Что? Сейчас буду...— Опустив глаза, он вышел из кабинета.
Вот так-то, подумал Аблез, глядя в затылок своему уходящему начальнику, затем он позвонил домой, узнал, чем занимаются его дочь и жена, напомнил им об их обязанностях, выяснил, куплен ли хлеб, молоко, накормили ли Рекса, и только потом отправился в кабинет Алексеева. Когда он вошел, все члены бюро уже собрались; Аблез, усаживаясь в кресло, произнес словно для себя самого: «Да-а... положение трудное». Сказал он это громко, и все присутствующие, конечно, слышали.
Алексеев осуждающе взглянул на Аблеза и нахмурил брови, потом начал, как всегда, спокойно и ровно:
— Товарищи, Омар Балапанович хочет сделать одно важное заявление, послушаем его.
— А чего тут сообщать? — подал голос Аблез.— И так все известно!
— Аблез Кенжеевич, вы почему-то опережаете события, наберитесь терпения! — Алексеев строго взглянул на Аблеза.
Тот умолк, но смотрел на Омара с таким выражением, будто хотел сказать: да чего уж там... Чего выкручиваться? Всем все ясно.
— Товарищи...— голос Омара прозвучал тяжело и тихо,— только сейчас мы вернулись с кладбища...
— Вы бы начали с событий, которые произошли чуть раньше, в горах! — не вытерпел Аблез.
— Аблез Кенжеевич, что с вами? Не нужно подсказывать, Омар Балапанович сам знает, с чего начать.— Голос первого секретаря на этот раз прозвучал мягче, без обычного металла.
«Он на моей стороне!» — подумал Аблез и счел нужным пояснить:
— Я бы хотел услышать, как получилось, что вы не увидели мальчика и выстрелили.
Он заметил, что синие губы Омара задрожали, лицо потемнело, словно на него упала густая тень.
Омар обратился к нему:
— Вы что... Вы хотите сказать, что мальчика убил я?
Аблезу уже нечего было бояться:
— Конечно. Ведь вы, надеюсь, не будете утверждать, что Ниеталиев убил собственного сына? Да и кто вам поверит? Это же абсурд.
Омар не ответил и сел на свое место. Признался! Аблез кашлянул, прокручивая в памяти свою краткую, но внушительную речь. Если бы Аблез был человеком думающим, его еще можно было бы сбить с позиции, но, лишенный дара предвидения, он теперь твердо стоял на своем, он не сомневался, что нашел необходимые аргументы, точные слова: разве отец будет стрелять в собственного сына?! Он был уверен в себе, увёрен в том, что сила на его стороне, поэтому решительно перешел в наступление:
— Альберт Исаевич! Как мы ни уважали нашего товарища Омара, замазывать истинное положение вещей, скрывать правду мы не имеем права. К сожалению, Берденов убил мальчика, и народ уже знает об этом. Нечаянно, не спорю, но убил! Никто не поверит, что отец убил собственного сына. У факта длинный курук, спастись от него трудно; сколько бы мы ни защищали товарища Берденова, оправдать нам его не удастся. Придется, товарищи, нам ответить перед партией и народом. Ведь нас поставили на ответственные посты не для того, товарищи, чтобы мы развлекались и ради удовольствия палили из ружей, а для того, чтобы руководили и заботились о людях. Вот что я думаю по поводу случившегося, товарищи...
От громких слов Аблеза, от пафоса, заключенного в них, растерялся даже Алексеев. Потом он пожалеет об этом, но сейчас, в решающую минуту, он не смог сказать свое веское слово; бюро затянулось, его члены, не получив твердого направления, стали спорить — здесь была вина и самого Алексеева. Сидели до полночи, разошлись, так и не придя к какому-то определенному решению. До выяснения дела было решено предоставить Омару отпуск.
Тетрадь вторая
Смутно вспоминаются три последних дня — полусон, полуявь. Ведь, кажется, не спит, но мыслит и поступает как во сне, помимо воли; если идет* то вроде бы дремлет на ходу; если лежит, то будто идет; измученный, ложится в постель, но она начинает под ним ходить ходуном, ноги сами собой дергаются, тело пронизывает дрожь; перепуганный, просыпается, открывает глаза и все равно не приходит в себя; обволакивающий туман не рассеивается, он точно плывет, лежа на спине, в этом тумане, высоко-высоко... кажется, вот-вот наступит желанный покой, но тут опять начинают дергаться ноги, опять дрожит все тело, и, как брошенный кем-то черный камень, он падает с облаков вниз и только тогда, весь покрытый холодным потом, приходит в себя.
Откроет ли глаза, закроет ли — какой-то вихрь то приблизится, то удалится, будто дразнит его... Когда приблизится, похож на пламя; отдаляясь, становится кровью. Человеческой кровью. В середине как бы густеет, а по краям разжижается, бледнеет до желтизны, пузырится...
Ночь превратилась в день, день в ночь. Но показалось, что третья ночь прошла легче; избитым было только тело, а дух бодрствовал; видел беспокойные, какие-то расплывчатые сны, и только один из них остался в памяти; приснилось, что сбежал из мест заключения. В кромешной тьме, вокруг белый снег, он скользит, съезжает по блестящей синеватой корке льда, бежит задыхаясь, хотя никто и не догоняет его, он думает, что сейчас его схватят; погоня, мнится, уже настигает его; вот-вот поймают, думает он; на нем ватная телогрейка, на спине прицеплена шахтерская лампочка; куда бы ни бежал, лампа выдает его, словно кричит: я здесь! Спасения нет; проснулся — оказывается, лежит в постели и бьется как рыба на льду. Взглянул в окно — яркое солнце, прикинул: часов десять. С поникшей взлохмаченной головой посидел на постели. Посидел, посидел и засмеялся, спать до десяти часов — позор! Если так дальше будет продолжаться, то он превратится в бездельника. Да!.. Но человеку, находящемуся в отпуске, не зазорно проспать и до обеда. Пусть спит, пусть отдыхает...
Словно он только и гонялся за этим ускользающим словом «отпуск». Он вспомнил, что в отпуске. Забыл издать приказ, нужно сходить в горсовет, подумал он.
Холодный душ взбодрил его, заблудившиеся мысли, точно в поисках своего аула переходя с тропы на тропу, обрели наконец желанную конкретность. Позавчерашнее происшествие стало яркими пятнами восстанавливаться в памяти: как Мамыржан схватил его на кладбище за воротник и закричал «Убийца!», его жалкий вид, выкатившиеся из орбит безумные глаза; как он, выпустив воротник и закрыв лицо ладонями, начал в голос плакать, а потом стал падать на землю — все встало в памяти по своим местам. Бедняга, так потерять себя! Но еще бы не потеряться, если лишился сына...
По своей привычке чертыхаясь, гоняясь за ускользающей мыслью, он уже не мог ни анализировать, ни рассуждать. Разве обязательно человеку, схоронившему сына, хватать другого человека за воротник?.. Да, именно это я хотел сказать там, на кладбище... От растерянности, конечно. Говорят же, что переполошившаяся утка ныряет хвостом вниз. Понять состояние этого бедняги нетрудно, но все же хватать меня за воротник при все честном народе... Это уже слишком...
Он вспомнил заседание бюро вечером того же дня. Удивительно, что у Аблеза появилась грива и как он поразительно нагло вел себя! Жалкий человечек, только и ждал подходящего момента... Но так и должно быть. Ведь когда кулан падает в колодец, жабы начинают плясать на его голове. Только так. Тогда чему удивляться?
Наверно, заслышав, как Омар умывался и одевался, из спальни вышли Сауле и Зауреш; в течение последних трех дней они старались не попадаться ему на глаза, ходили по квартире тихо, даже разговаривать боялись; у обеих испуганные выражения лиц, смотрят на Омара настороженно.
— А, Заурешкин папа встал! — через силу выдавила из себя Сауле, голос ее был еле слышен.
Зауре, обычно при встречах бросающаяся на шею отцу, сейчас стояла посредине просторной передней, не решаясь даже подойти к нему. Омару стало до боли жаль ее; жена и дочь глядели на него с мольбой, как бы спрашивая — что же теперь будет, неужели обвалится наш шанрак? Хоть Омар и знал, что должен приободрить их, сказать ласковое слово, но не смог, не хватило воздуха, точно в горле застрял камень.
— Ты бы поел перед уходом,— опять с трудом выговорила Сауле.
Голос Омара тоже был еле слышен и дрожал:
— Поем, когда вернусь... Приду скоро...
Он разозлился на себя за то, что семья его вдруг стала такой жалкой, что й сам он вместе с ними превратился в какого-то робкого человечка. Хорошо, что он привык владеть собой, ибо сейчас захотелось обрушиться на жену. Но он только и сказал:
— Ты, оказывается, перестала водить ребенка в детсад;..— Не желал, но голос прозвучал резко, даже зло.
Сауле сникла еще больше:
— Нездоровится ей...
Омар вышел из дома под влиянием этого настроения. Не видя ничего вокруг, быстрым шагом дошел до горсовета и, даже не кивнув ни здоровающимся с ним сотрудникам, ни вставшему с места и откозырявшему дежурному, прямым ходом поднялся на второй этаж и открыл дверь своей приемной. И тут его точно царапнуло по самолюбию: Назым, которая обычно при виде его смущенно краснела и вспархивала со стула, на этот раз даже бровью не повела, не поздоровалась, а лишь взглянула так, словно спросила, зачем он явился. Растерявшись, Омар поздоровался первым; девчонка в ответ еле шевельнула губами и осталась сидеть. Из-за этого, казалось бы, незначительного события он в течение всего дня совершал непростительные ошибки. Не спросив Назым, есть ли кто в его кабинете, он резко рванул дверь и тут опять почувствовал укол самолюбия — за его столом сидел Аблез, прямой, застывший, словно перед тем, как ему родиться, его вырезали вместе вот с этим коричневым столом из цельного куска фанеры.
Перед Аблезом стоит Покатилов, кажется, что-то докладывает. Насколько сгорблен Иван Гаврилыч, настолько прям Аблез.
Иван Гаврилыч, повернувшись к Омару, слегка кивает, похоже, он побаивается при Аблезе почтительно поздороваться с ним, а возможно, и нет, но Омар его так понял, а поняв, опять ощутил укол самолюбия. Он присел на один из обитых кожей стульев, стоявших в ряд вдоль стены. Почему Иван Гаврилыч стоит? Почему Аблез не предложит ему сесть?
Аблез и Иван Гаврилыч и не думают обращать на него внимания, пришел ли, ушел — им нет до этого дела; изогнувшись серпом, стоит Иван Гаврилыч, и, застыв как колотушка, сидит Аблез. Аблез Схмотрит на Ивана Гаври- лыча в упор, подозрительно, как бы безмолвно спрашивая, что, дескать, ты еще там напортачил, что с тобой делать? Иван Гаврилыч волнуется, говорит, чуть ли не заикаясь:
— Расчеты мои, по-моему, верны...
— Верны-то верны...— Аблез возвращает ему папку.— На, возьми! Я не говорю, что твои расчеты не годятся, я говорю, что нельзя нарушать закон. Тебя и меня посадили не для того, чтобы мы плевали на законы. Понятно, Иван Гаврилович? Нельзя транжирить государственные средства налево и направо.
— Это, конечно, но согласно постановлению...
— Постановление постановлению рознь, разве не так? За постановление, рожденное дурной головой, нельзя умную голову с плеч снимать.
— Конечно, но...
— Ладно, иди!
— Хорошо...— Иван Гаврилыч сначала попятился, а потом, двигаясь бочком, вышел. Как один унижает другого!
Аблез сделал вид, что только теперь заметил Омара. Не здороваясь, спросил напрямик:
— Так, Омар... У тебя дело есть?
Эти слова прозвучали, как «кто тебя сюда звал?».
— Я хотел подписать приказ о моем отпуске,— сказал Ойар и даже сам не заметил, как это объяснение помимо воли вылетело из его уст.
— Ну... Об этом можешь не беспокиться, я уже издал приказ...
Омар настолько растерялся, что не смог даже рассердиться, и говорить ничего не стал, ибо для достойного ответа нужно разозлиться, подогреть себя, а чтобы разозлиться, надо с чего-то начать или хотя бы собраться с мыслями; сейчас же, что бы он ни сказал, все равно верх будет Аблезов. Это точно.
Понял это и Аблез. Наклонившись вправо, он среди многих телефонов отыскал голубую трубку и, повернув дважды диск, произнес:
— Зайди ко мне.
Омар понял: позвал кого-то из начальников отделов, ас ним разговор окончен. Он встал, двинулся к двери, не простившись. Аблез тоже не ожидал особых знаков внимания с его стороны, не спросил, почему торопится, промолчал.
От неудачного удара иной бильярдный шар блуждает по сукну, ударяясь то об один, то о другой борт. Нарушая положение неподвижных шаров, разбивая нетронутую кучу, он портит всю будущую игру. Положение Омара было примерно таким же. Он, никого не видя, а если даже и видя, не оборачиваясь, а если и оборачиваясь, то не кивая в знак приветствия, вышел на улицу. Только тут, на стоянке автомашин, он пришел в себя от забытья, и то лишь потому, что в его бедро ткнулась черная «Волга» и, квакнув, попросила освободить дорогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55