Во время осенних больших штормов гул рифов слышен далеко на суше, а весною множество морских птиц справляют на островках свои свадебные гульбища. Да, уж никак не скажешь, чтобы и лето, и зима не имели здесь своей красоты. Но что толку в красоте, ведь, как говорит пословица, красоту в котел не положишь. А насчет того, что кладется в котел — каугатомаская сторона самая бедная не только на острове Сааремаа, но, может быть, и во всем большом Российском государстве. Пусть, однако, уважаемый читатель не подумает, что люди здесь уж прямо-таки голодают — свой хлеб и похлебка есть почти у каждой семьи,— но речь идет о том, каких трудов стоит здесь добыть дневное пропитание.
Почва невыразимо скудна — голый известняк и гравий поднявшегося морского дна с едва заметной примесью серой земли (так что ее едва ли и можно назвать землей, и, скажем, крестьянин из Саратовской губернии, у которого под сохой целая сажень чернозема, вряд ли сумел бы первое время что-нибудь сделать со здешней «землей»). Но народ Каугатомаского прихода привык к ней. Каждую осень и зиму крестьяне возят на поле морской ил, и в хорошее, урожайное лето здешний хозяин (вернее, хозяйка, что объясним ниже) может ссыпать в амбар сам-пят ржи! Но так как и такие «урожайные» годы случаются редко, то и вся жизнь каугатомасца состоит в обдумывании того, как добыть кусок хлеба для семьи.
Жизнь и быт. Как каждый может заключить из приведенного выше описания, у здешних жителей, кроме земли, есть еще и море, бороздить которое килями лодок или кораблей бывает иногда полезнее, чем ковырять сохой прибрежный гравий. Поэтому хлебопашество и стало большей частью женской работой. Мужчины уезжают на лето в Таллин или в сторону Риги на корабельные и плотницкие работы (многие суда рыбаков Хейнасте, а также небольшие деревянные дома таллинских горожан из числа эстонцев построены здешними мужиками) или становятся моряками. Ремесло последних и объясняет, почему не один житель Каугатома может похвастаться тем, что не раз бороздил воды океанов вокруг всего нашего огромного земного шара. Те, что весною уходят батрачить на большую землю (парни) или только на летние работы (девушки), зарабатывают от сорока до семидесяти рублей за лето. На корабельных верфях и на плотницких работах зарабатывают лучше, кое-кто приносит домой около ста рублей. Моряки получают вместе с харчами от пятнадцати до двадцати рублей в месяц (матрос — меньше, боцман — больше, жалованье штурмана и капитана, конечно, еще больше и зависит от доходности корабля).
Дома остается лишь столько взрослых, сколько нужно, чтобы были выполнены летние работы по маленьким прибрежным хозяйствам.
Хутора в приходе Каугатома почти все арендные и так ловко сдаются в аренду, что арендатору нельзя ни жить, ни умереть. Хозяйство каугатомаского крестьянина таково, что не только доход от самого хутора, но и все гроши, добытые рыболовством, заработанные на Атлантическом и других океанах, осенью идут помещику на уплату аренды. Если кто пожалеет сколоченные таким путем деньги и осмелится утверждать, что они добыты не арендным хозяйством, а отложены их детьми в плавании по Балтийскому морю или по океанам между Нью-Йорком и Владивостоком, ему скажут: «Ты есть такой скотина, который все реферат, все реферат и не хочет возить воз у свой добрый господин!» Это переводится так: «Ты упрямый вол, который все мычит, все мычит и не хочет носить ярма». Такую благодарность за добытые своим же трудом гроши каугатомаский крестьянин получает часто. В нерыбный год (счастливцы, которые могут посылать своих
детей на заработки по белу свету, есть не на каждом хуторе) аренда остается невыплаченной. Если же в течение года или полутора лет ты не сможешь погасить аренды, то убирайся вон с хутора! Быть изгнанным с хутора — это каугатомасцу дело знакомое, более знакомое, чем азбука школьнику.
Жизнь здесь очень тяжела, и немало жителей Каугатома оставили родные места: сначала отец, а за ним и жена с детьми переселились в Америку, в Канаду, во Владивосток. Этих ушедших безвозвратно все же не так много — один, два или три на сотню. Чаще жизнь складывается так, что каугатомасец прозябает десятки лет где-то в большом мире, а к старости возвращается на родину, независимо от того, раздулась ли за это время его мошна или отощала (последнее, однако, случается чаще).
К религии жители Каугатома совсем охладели. Раньше сюда захаживали проповедники различных религиозных сект и проводили «часы молитв», но теперь народ уже поостыл ко всяким баптистам, адвентистам и прочим «истам», увидев, что и от них никакой пользы нет. И в церковь ходят для того только, чтобы встретиться со знакомыми, «почесать языки» после обедни, что-нибудь передать или уладить какое-нибудь неотложное дельце. Да и отношения между приходом и пастором Г. не самые лучшие. В последнее время много удивительных толков среди прихожан вызывала следующая история: пастор Г., зять барона фон Р., взял за правило причащать перед смертью каждого своего прихожанина. В конце апреля в деревне Р. умер престарелый крестьянин Р. Т., который не желал причащаться, потому что отпущение грехов обходится слишком дорого: пастор требует, чтобы умирающий завещал часть своего имущества церкви — на издание духовной литературы (пастор Г. сам является известным составителем религиозных песен). Р. Т. так и умер без причастия, и это настолько рассердило пастора, что он даже запретил было хоронить «отступника» на кладбище и несколько воскресений подряд в своих проповедях призывал громы на головы его родных и пугал их адскими муками. В особую немилость у пастора впал старик, слепой инвалид турецкой войны, каугатомаский песельник, сложивший песню о пасторе и его именитом тесте Р. Дело дошло уже до того, что пастор пригрозил отлучить песельника вместе с его женой от церкви. Самому песельнику от этого, верно, не было ни холодно ни жарко, но его нежная половина, весьма ловкая и энергичная женщина, всегда старающаяся угодить начальству и богатеям, учинила старику такую баню, что ему ничего другого не оставалось, как покаяться в грехах и начать стряпать религиозные песнопения вместо прежних озорных и насмешливых куплетов. Старуха заучила наизусть пару самых смиренных текстов, поспешила в пасторат и так долго скулила под дверью, пока не предстала перед самим господином пастором и не прочитала ему покаянные стихи, сочиненные слепцом. Кротость старухи так покорила пастора, что он сменил гнев на милость, а одну смиренномудрую песню велел даже оттиснуть в листке хоралов. Песня поется на мотив «Иисус, снизойди ко мне», и одна строфа в ней такова:
Снизойди ко мне, Христос, Ветер в море нас отнес, В клочья рвутся паруса, Тонет лодочка моя!
Песня как песня. Городская типография получила работу, в церкви перед обедней служитель продает листки хоралов по пяти копеек штуку, орган гремит вовсю, прихожане поют. Господин пастор Г. по крайней мере снова направил на путь истинный одного неисправимого грешника и притом увеличил свое земное богатство (2000 листков по 5 копеек — 100 рублей, из которых, как говорят, около половины пастор отчисляет себе за неусыпные труды по составлению листков). Кое-кто из прихожан, конечно, посмеивается втихомолку, но если богом призванный и поставленный пастор возьмет в свои смиренные руки земные дела этих усмехающихся с такой же решительностью, как причащение умирающих, тогда они скоро запоют на другой лад.
Рыбной ловле мешали сильные ветры, и улов камбалы в этом году пока скудный. Но надеемся, что осенью — в октябре и ноябре — во время лова сигов дела поправятся».
Редактор газеты «Ууаэг» Киротар с замиранием сердца опубликовал статью и не без умысла закончил ее нейтральной ссылкой на рыбную ловлю (все, мол, хорошо, что хорошо кончается). С одной стороны, редакция была довольна статьей: номер от 28 мая разошелся полностью, некоторые рабочие с Сааремаа ходили в редакцию и в следующие дни, чтобы достать газету.
С другой стороны, цензор спустя несколько дней стал гораздо внимательнее к газете «Уус аэг». Как видно, на
шлись заинтересованные силы, разбудившие цензора от беззаботного казенного сна, и с этого времени до 1905 года, когда условия, пусть ненадолго, стали посвободнее, газета «Уус аэг» не могла напечатать ни одной статьи, так остро бьющей по помещикам и церковнослужителям.
Все новые статьи Сандера Тиху (С. Т.) и волостного писаря Антона Саара (А. С.) неизменно вычеркивались цензором.
Но пусть газета остается газетой.
Хотя вести из далекого прихода Сааремаа уже больше не доходили до читателей газеты «Уус аэг», это еще не значило, что и сама жизнь остановилась в прибрежных деревнях Каугатома. По-прежнему над берегом и морем кричали чайки, женщины пахали каменистые поля, мужчины бороздили моря, письма ходили между Таллином, Ригой, Нью-Йорком и Владивостоком, а в летние воскресные вечера звуки гармоники и девичьи песни уносились от деревенских качелей далеко в море.
Когда широкая доска, на которой сидела абулаская Тийна, стремительно неслась сверху вниз, красивый пестрый подол юбки трепетал на ветру, белая блузка волновалась вокруг молодого, сильного тела, а глаза девушки горели, отражая багрянец пылавшей над морем вечерней зари. Но Тийна не взвизгивала, как другие девушки, сидевшие на трех соседних качелях,— Тийна была смелая девушка.
Сандер из Кюласоо вместе с другими парнями раскачивал качели. В семнадцать лет, с редким пушком над верхней губой, он еще не совсем подходил под взрослую мерку. Правда, и девушки только весной оставили позади конфирмацию, и все же они куда охотнее заглядывались на более крепких парней, уже Продубленных морскими ветрами, парней, которым уже твердо засела в голову мысль о собственном гнезде. Но так как эти парни топтали теперь булыжник таллинских мостовых или сжимали штурвал где-нибудь в Ботническом заливе или Северном море, то девушкам приходилось довольствоваться парнями вроде Сандера. Конечно, девушка, игравшая с семнадцатилетним парнем из приморской деревни, ни о чем серьезном не помышляла — у такого еще тысяча ветров под ногами. И если он готов проглядеть все глаза, раскачивая девушку, а потом даже лезет провожать тебя, то поди знай, куда запропастится, где окажется он к тому времени, когда мужчине приходит пора твердо и обдуманно произнести те
заветные слова, которых он сейчас из стыдливости еще не решится вымолвить.
Вряд ли Тийна, идя по прибрежной дороге с Сандером, думала именно так — для этого она была еще слишком молода. Но может статься, что в голове у Тийны за другими думами и мелькали подобные мысли, иначе она, переходя мост через ручей Весику, где их пути уже почти расходились, едва ли спросила бы у Сандера:
— Значит, у вас, в Кюласоо, с мызой теперь дело совсем рухнуло?
— Да, рухнуло!— буркнул Сандер.
— Придется с хутора убираться?
— Ну да.
— И ничем уже не помочь?
— Ничем,— пробормотал Сандер.
— Да, и в Ватла говорили, что ты из-за этого письма в «Уус аэг» ходил с матерью к барину каяться в грехах и просить прощения, только тебя дальше кухонных дверей не пустили. Правда, что барон посмеялся над тобой и велел кухарке Эмме сказать, что он — маленький владелец мызы — не может принять такого важного барина, как господин журналист?— выпытывала Тийна.
Сандер молчал.
— А теперь что — отдадите хутор?— спросила Тийна.
— Чего нам давать иль не давать, хутор-то принадлежит барону!
— Конечно, барону, но обрабатывали поля вы, твой отец срубил даже новый хлев.
— Это ничего не значит. Раз уж угодил под гнев мызы...
— Ну, а зачем же ты писал тогда в газету?
— Ведь не один я писал, там стоит и второе имя — А. С. Я, может быть, и написал бы про рыбную ловлю, про певческую капеллу и еще кое о чем, а вот Саар на этот раз захотел написать что-нибудь посильнее.
— А разве волостной писарь был у вас, когда Гиргенсон прикатил к умирающему Реэдику? Нет уж, то, что написано про пастора, все-таки от тебя вышло.
— Ну, Саар уже и раньше слышал про эту историю с причастием и стал меня расспрашивать. Я рассказал, а он записал, вот так и вышло у нас дело — на двоих поровну.
— А почему Саар не поможет расхлебывать похлебку, сваренную на двоих?
— Наверно, помог бы, да не может. Уж мы писали про новую проделку барона, про то, что он нас с хутора выгоняет, но в газете боятся напечатать. Посылали письмо и уездному начальнику, оттуда пришел ответ Саару — пусть, мол, не вмешивается в частные дела барона с крестьянами. Да и как Саар может постоять за меня — того и гляди, сам вылетит с должности.
— А что скажет старый Матис осенью, когда домой заявится? Выпорет тебя!
Сандер сплюнул, его уже одолевала злость на девушку. Кого эта Тийна из себя корчит?
— Неужели отец еще порет тебя?— сказал Сандер, сделав пару размашистых мужских шагов. Девчонке, пусть у нее хоть какое пригожее лицо, нельзя позволить задирать нос.
— Меня?! Я ведь взрослая!— кольнула девушка в ответ.
— Не знаю, чем ты взрослее меня? Вместе ведь были на конфирмации,— сказал Сандер.
— Я могу в любое время замуж выйти по закону, а у тебя ни на что нет еще прав! — сказала Тийна, расправляя складки полосатой юбки, закинула голову с упавшим на косы пестрым, в желтый рисунок, платком и ускорила шаг, словно подчеркивая, что ей ничуть не интересен такой никчемный провожатый. Пройдя на всех парусах шагов двадцать, она вдруг остановилась, обернулась и сказала плетущемуся позади Сандеру:
— Ну и хорошо, что хутор у вас отберут! Все важничали: хуторяне, мол, арендаторы! Теперь узнаете, каков вкус хлеба!
— Никто из нас не заносился перед бобылями! — сказал Сандер, надеясь на примирение.
— Не заносился? Все хозяева считают себя лучше бобылей. А ты — у тебя тоже нос всегда был слишком задран. Как же: арендное хозяйство, дядя — капитан, в Америке побывал, сам — важный газетный писака. Вот и получай теперь! Хозяйство пропало, и никто уже не хочет печатать в газетах того, что ты напишешь!
— Неужели ты радуешься всему этому?— дрогнувшим голосом спросил Сандер.
— С тобой вообще невозможно разговаривать! То нос задираешь, то раскисаешь сразу. Ну, твоя дорожка в сторону сворачивает, у матери небось давно сердце болит: поди знай, где-то ее сыночек Сассинька так долго пропа
дает, вдруг где-нибудь на деревне за девушками волочится... Ступай уж, всего хорошего!
Теперь и Сандер заметил, что они по прибрежной дороге дошли до сосняка Арила, откуда тропинка сворачивала к деревне Руусна. Несмотря на размолвку, он попытался чуть посильнее пожать руку Тийны.
Вот и ушла Тийна, ее легкие, торопливые шаги быстро удалялись. У Сандера была еще возможность поспешить за ней, но он боялся вовсе уронить себя в глазах девушки и не двинулся с места. Ноги как-то не хотели еще трогаться с места, и он все ждал на дороге, вглядываясь в ночные тени сосен, где скрылся пестрый платок девушки.
Погода стояла тихая, почти безветренная. Когда растаяли последние отзвуки шагов Тийны, отчетливо слышался только далекий гул рифа Хуллумятаса, доносившийся словно из самых глубин ночной тишины.
Сандер в нерешимости постоял на обочине, потом повернул на тропинку и зашагал к дому. «Мать дожидается. Где это так долго пропадает ее сыночек Сассинька?» Девичья насмешка отбила охоту идти домой — а куда денешься? Сандер был не из озорников. Какой-нибудь другой деревенский парень пошел бы за Тийной, дождался бы, когда девушка уснет, снял с петель ворота абулаского бобыльского двора и втащил их на крышу хлева. Парни не раз сообща проделывали такое с девчатами, слишком уж много мнившими о себе. Но это всегда позорило девушку. Сандер же не хотел причинить Тийне и малую боль или обиду. Но почему Тийна так ломается?
С незапамятных времен женская натура оставалась несколько загадочной для мужчин. На разрешение этой загадки потратили немало и слов, и чернил как философы, так и люди заурядного ума. Поэтому трудно поверить, чтобы юный Сандер из Кюласоо, бредя в эту тихую июньскую ночь 1901 года к дому, с сердцем, объятым грустью, мог прибавить что-нибудь существенное к тому, чего уже достигли мужчины в изучении женской натуры. Тийна оставалась Тийной, несмотря на все догадки и размышления Сандера, но мысли самого Сандера разбегались, ускользали от его внимания и воли. Ведь только два месяца тому назад ему вместе с бесплатным номером газеты прислали из конторы «Уус аэг» первый гонорар в размере двух рублей. Тогда он, Конечно, был страшно рад, и у него даже мелькнула мысль: «Черт побери, а что, если впрямь стать настоящим писателем? Ведь и у Борнхёэ не было
высшего образования, и ему было только семнадцать лет, когда он написал своего «Тазуя»!»
А теперь?.. Теперь не стоит и думать о таких делах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46