.. А это непослушание разве не пахнет уже началом бунта? Что же, мол, кубьяс смотрит, будто у него и рук нет? Сегодня Пеэтер Тиху сказал это ему, Сийму, а завтра, глядишь, выпалит самому господину барону: отчего, мол, барин не распутает вожжи с колесной ступицы? Ну, нет, барону он так не посмеет сказать, но... но что этому Пеэтеру вообще здесь надо?.. Утром барин и без того сердился, зачем старшина и писарь созвали в волостное правление мужиков, приказ барина о том, чтобы каждый двор прислал по человеку в помощь господину землемеру, можно было письменно объявить по дворам. Не вмешалась ли как-нибудь в это дело рука залетевшего вдруг из города молодого стервятника? Благодарение господу, что большая часть молодых сааремаасцев еще разбросана по свету, но, если они к осени вернутся, а времена к той поре не изменятся, доведется и их барину заручиться ротой казаков для защиты мызы, как сделал барон Икскюль в имении Вигала...
Так размышлял о мировых делах юугуский Сийм, кубьяс и лесник Рууснаской мызы, отец и дед которого тоже были кубьясами, чей сын должен был стать кубьясом, чья дочь была замужем в городе за булочником. Место семьи Юугу в церкви на второй скамье, сразу же за господскими стульями. Деревенский люд всегда должен
смотреть на него со страхом и уважением. А тут на тебе: «Что же кубьяс смотрит, будто у него и рук нет»!
Юугу все ковырял и ковырял палкой землю то здесь, то там, находил по картофелине. Известное дело, раннавяльяская Алма, разумеется, пуская Мари, конечно, лайакивиская Тийна. Одна — ребенок, другая — немощная, третья — молодая, неопытная, четвертая — стара и слаба, пятая — просто лентяйка и нерадивый работник. Ругая их, Сийм вдруг наткнулся на явно нетронутый куст картофеля.
— Когда же раннавяльяская Алма думает унести с мызного поля себе на приданое эту картошку?— Сийм ругался лишь тогда, когда чувствовал, что почва колеблется под ногами, а будучи хозяином положения, он тихонько, в нос, цедил ядовитые и нередко замысловатые слова.
— Это не моя борозда,— защищалась Алма, выпрямляясь и поворачиваясь к кубьясу.
— И не моя борозда,— насмехался кубьяс.
— Это Ритина борозда, ее картошка,— сказала пуская Мари.
Услышав такое, выпрямились и все другие женщины, чтобы посмотреть на чудо.
— Моя! Ах ты, последняя тварь! — огрызнулась Рити, обычно старавшаяся и в разговоре соблюсти подобающее ей приличие.
— Хоть убей, твоя! Уж что твое — то твое! Видишь, вот мои борозды, там — Алмины, палка кубьяса как раз торчит между двумя твоими бороздами,— объясняла Мари.
Правда, теперь все, не исключая и Рити, должны были убедиться в том, что нетронутый картофельный куст кубьяс нашел между бороздами Рити. Злорадный смех, вначале сдержанный, потом громкий, неуемный, раскатился по полю. Рити, которую кубьяс всегда ставил в пример другим, вспыхнула, как сухой куст можжевельника, и поскакала к Мари с высоко поднятой над головой мотыгой.
— Ах ты, последняя! Нарочно зарываешь картошку на моей борозде, нагребаешь кучу, чтобы кубьяс наткнулся! Не слыхала я, что ли, как вы недавно здесь с Лийзу языки чесали!
— Есть у меня время твою... картошку зарывать! Несешься впереди всех в погоне за похвалой — хвост трубой, этак половина картошки в земле остается!— не сдавалась Мари. Она одним духом при всех выпалила бы много всякой всячины в адрес Рити, если бы ее внимание вдруг не привлекла толпа мужчин, показавшаяся за каменной оградой. Они шли по дороге парка и, казалось, направлялись прямо в мызу. Мари, словно застыв вдруг, во все глаза смотрела на дорогу, и вслед за ней туда же устремились взоры других женщин, а затем и возчиков картофеля и, конечно, самого кубьяса.
Заметив женщин, мужики остановились. Один из них взобрался на ограду — это был лайакивиский Кусти — и крикнул:
— Бросайте картошку! Пойдем на мызу требовать свои права!
В далекой Маньчжурии японцы прострелили Кусти левую ягодицу. Теперь он ходил, сильно прихрамывая, быть может сильнее, чем следовало бы, из-за боязни снова угодить на войну, и в каждом деле вспыхивал, как сухой порох. Видно, нынче он еще с утра крепко заправился, и слова Кусти пылающим факелом упали в толпу и без того разгневанных женщин. Спустя несколько месяцев, когда пришли карательные отряды, многие женщины говорили, и сами этому верили, что они пошли тогда вместе с мужчинами на мызу только для того, чтобы удержать мужиков от необдуманных поступков. Правда, женщины знали и в продолжение всего трудного дня копки картофеля поговаривали о том, что утром воинственно настроенные мужики собрались на сход в волостное правление. Но подобно тому как большинству мужиков и не приходила в голову мысль, что на сходе в волостном правлении они запишут двенадцать пунктов требований к мызе и выберут представителей для вручения их барону,— ни одна из этих женщин, жен арендаторов и батраков, из года в год гнущих спину на помещика, не знала, как просто было в один дождливый осенний день посреди рабочей страды бросить вдруг картофельные борозды и отправиться «урезонивать» мужиков. И вот кипуская Мари, которая только что так удачно посмеялась над Рити, и впрямь бросив в ее борозду и засыпав землей кучку картофеля, вдруг зашагала рядом со своим Пеэтером, смирным мужичком, в былое время мызным кучером, и «урезонивала» его тем, что грозила Рити своей картофельной мотыжкой и вовсю честила кубьяса.
Даже сам Матис из Кюласоо не мог утром точно предвидеть, как все произойдет. Сейчас Матис слышал топот ног шагающих за ним мужиков, их голоса, возгласы, полные открытых угроз барину, и его сердце наполнялось радостью. Всю свою жизнь потратил он на борьбу с бароном,
и хотя другие и сочувствовали ему, они далеко не всегда поддерживали его в этой борьбе. Сегодня же за спиной Матиса стояла целая деревня, целая волость, мужики не только были сердцем с ним, но и шагали рядом, грудь в грудь. Даже женщины побросали корзины, с шумом и криками перелезли через каменную ограду и присоединились к ним. Пеэтер и два других возчика нагрузили картофелем телеги и тоже тронулись в сторону мызы. От такого поворота дел кубьяс остолбенел посреди картофельного поля и бессмысленно смотрел то на дорогу, то на поле, где шевелилась единственная преданная ему душа — Рити. Вскоре, однако, кубьяс решил, что и ему благоразумнее отправиться на мызу, а Рити, оставшись одна, уложила даже свою мотыгу в корзину.
— Эй, ты, собачья душа, знай царапай дальше!— все еще кричала Мари и угрожающе размахивала издали своей мотыжкой. А потом ни у кого уже не было времени оглядываться. Мыза, гордая мыза, страшная мыза, во дворе которой должны были покорно снимать шапки, лежала тут же, за яблоневым садом,— камнем можно добросить.
Матис прижал рукой нагрудный карман, словно желая убедиться, там ли еще находится бумага с требованиями мужиков к барону и листовка, привезенная из Таллина Пеэтером: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Российская социал-демократическая рабочая партия». Нет, бояться здесь нечего. И, войдя в ворота мызы, ни один мужик не снял шапки. Матиса и его богатого брата капитана Тыниса Тиху вековые деревья мызного парка видели здесь и прежде в шапках, но большинство осмелилось на это впервые в жизни. Видишь, не снял картуза — хоть рука на миг и сделала какое-то непроизвольное движение кверху,— а ничего не случилось! Это придало смелости и для дальнейшего.
Капитан Тынис Тиху и волостной старшина Яан Пууман отстали шагов на тридцать — сорок от толпы. У них отношения были приятельские. Яан Пууман вложил около двух тысяч рублей в корабельную компанию «Хольман и Тиху», и, по правде говоря, поход на мызу пришелся обоим не по душе. Но ведь даже у самых состоятельных людей в приходе были свои претензии к мызе (мыза не платила никаких общинных сборов, не принимала участия в дорожных повинностях, хотя мызные телеги больше всего разбивали дороги, и т. д.). И когда хозяин-собственник Якоб Таальдер внес на собрании и их имена в список выборных на мызу, им неудобно было отказываться перед всем народом. Не то еще подумают некоторые, будто они боятся барона! Вот Тынис и шагал сейчас к мызе с солидным видом, в манишке, в прорезиненном, привезенном из- за границы плаще, в хромовых сапогах, а главное, в полном сознании своей денежной имущественной мощи. Старшина Пууман, конечно, и по росту, и по одежде, и по денежной силе стоял ступенькой пониже, но и его богатства было достаточно, чтобы на целую голову возвышаться над всей этой толпой. Они хоть и шли к мызе, все же для них, особенно для капитана, вся сегодняшняя затея имела какой-то странный, диковинный привкус.
Что и говорить, барон слишком занесся, держит себя так, будто, кроме него, во всей волости нет ни одного человека, со словом которого следовало бы считаться,— в конце концов, его не вредно как следует осадить. Но разве уж непременно таким манером? Сход в волостном правлении можно было бы провести и умереннее, и спокойнее, скромнее надо бы и сформулировать некоторые требования, особенно касательно мызных батраков,— а теперь все дошло до крайности. Ну, и у Матиса есть, конечно, свои счеты с мызой — из-за Ренненкампфа брат остался без имущества и без крова,— но стоит ли из-за этого так уж рядиться в красный цвет, превращаться в настоящего социалиста?! Требования, предложенные Матисом и принятые в порыве телячьего восторга (правда, он и сам опрометчиво голосовал за них), теперь, по здравом размышлении, казались капитану будто списанными с какой-нибудь социал-демократической агитационной листовки.
— Что за птица этот Саар у тебя в волостном правлении?— спросил Тынис.— Насквозь красный, что ли?
— Черт его знает, вроде гнет в ту сторону,— ответил старшина.
В это время племянник Тыниса, Пеэтер, которого он позавчера привез домой на «Каугатоме», переезжал дорогу и, понукая лошадь, правил с возом картошки к мызному амбару. А что этому парню здесь надо? По его словам, он приехал домой отдыхать. У капитана вдруг появилась догадка относительно всего недавнего схода. Еще на корабле Пеэтер что-то слишком много расспрашивал,— в его возрасте молодые люди разговорчивы и любят прихвастнуть собственной мудростью. Определенно бунтовщик, по-видимому не совсем простого сорта. Ишь ты, пришел на мызу картошку возить? Нет, он явился подстрекать Матиса и народ! Тынис никогда еще не видел Матиса таким, как сегодня в волостном правлении, или сейчас, когда он шагает впереди других к парадному крыльцу мызы. Конечно, его брат всегда был смелым, твердым и упрямым, но теперь в его поведении появилась какая-то совсем новая нотка.
— Дрянная затея,— сказал капитан старшине, шагавшему рядом с ним.
Тынис Тиху не возражал против крепкого разговора с бароном, но компания, в которой предстанет Тынис со своими требованиями, казалась ему малоподходящей. Нечего греха таить, и у него есть споры с бароном и относительно земель, и относительно моря, еще бы! Но когда хотят произвести впечатление, нанимают на почтовой станции лошадей с кучером и приезжают на мызу в коляске. Кто хочет выжать что-нибудь из барина, должен и сам быть хоть по виду барином, а не таким вот, как они: с картузов капает вода, голенища сапог и те в грязи.
— Да, дрянная затея,— повторил и старшина,— но теперь как-то неудобно поворачивать обратно.
Тынис Тиху притворил за собой ворота мызного двора и, повернувшись спиной к своему спутнику и к барскому дому, привел в порядок одежду. Рука на миг скользнула по нагрудному карману: кошелек, конечно, был на месте, на месте был и маленький револьвер, который он, по капитанской привычке, всегда носил в кармане; не было только на груди медали, полученной от правительства за спасение команды «Марии Стюарт».
— Теперь уж ты лавировать не сможешь,— бросил капитан через плечо старшине.— Ставь парус и поворачивай на бейдевинд. Только не верю я тому, чтобы барон впустил их в парадную дверь,— сказал он, кивнув на толпу, собравшуюся у парадного крыльца.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Барон Фромгольд Ренненкампф не питал особого уважения к умствованиям своего зятя, выходца из мужиков, пастора Альфреда Гиргенсона. Иной раз за обеденным столом он даже посмеивался над его литературными упражнениями на мужицком языке. Но когда ревностный пастор и зять стал методически присылать ему эстонские газеты с подчеркнутыми там и сям красным карандашом строками, барон, прочитывая отмеченные места, сам приходил к выводу, что цензура действительно работает слишком пассивно и по-казенному. Понятно, властям
в цензурной работе приходится прибегать к услугам людей, знающих мужицкий язык, в том-то и заключается беда: мужик пишет, и мужик цензурует; потому-то и возможно в эстонских газетах появление таких статей, как, например, эта в «Уус аэг», не статья, а перепечатанное из русской газеты сплошное злорадство по поводу заключения мира:
«Уус аэг» сообщает: «Итак, мир! Свершилось то, чего в последнее время ждали с большим нетерпением! Но мы пишем эти строки почти в слезах, с болью в сердце, с тяжелым чувством. В глубине души невольно поднимается возмущение против порядка, который настолько опозорил нас, Россию, который довел нас до такого состояния, что мы должны радоваться даже возможности избежать уплаты контрибуции. Мы никогда не забудем эту постыдную войну: никогда не заживут нанесенные нам раны...»
...В самом деле, Гиргенсон прав: если в русскую газету по небрежности цензора проскочили эти крокодиловы слезы, то уж во всяком случае нельзя было допустить перевода статьи на эстонский язык! А может статься, она и неправильно переведена, не добавил ли переводчик от себя несколько капель зловредного яда против существующего строя?
Барон Фромгольд фон Ренненкампф был, правда, немцем, но, как прибалтийский помещик, он являлся верным союзником русских помещиков и ярым сторонником самодержавия. Его сердце тоже обливалось кровью из-за унизительного для России мира. Ренненкампф вел свой род от старинных прибалтийских дворян, но в конце семнадцатого столетия в результате редукции помещичьих имений его предки почти разорились. Только во времена императрицы Анны Иоанновны дворянский герб дома Ренненкампфов снова обрел должное уважение. Барон Конрад фон Ренненкампф, друг Паткуля, в качестве одного из приспешников фельдмаршала графа Буркгарда Христофа фон Мюнниха (Миниха) сделал в сороковых годах XVIII столетия в Петербурге блестящую карьеру. В царствование императрицы Елизаветы Петровны он, правда, попал в немилость, но при вступлении на престол Екатерины II снова вознесся в Петербурге, куда привез и своего сына Готгарда фон Ренненкампфа, того самого Готгарда, портрет которого и сейчас висит рядом с портретами царя и царицы в рабочем кабинете барона Ренненкампфа. Это был властный, осанистый мужчина с густыми волосами, большим орлиным носом, со множеством орденов на груди;
благодаря его заслугам и влиянию серебряный конь в гербе Ренненкампфов совершил в царствование Екатерины II свой самый высокий прыжок. Возможно, что заслуги прибалтийского немца Готгарда фон Ренненкампфа были не так значительны, чтобы попасть в историю, как попали столь любезные Екатерине деяния могучих русских князей Потемкиных и Орловых, но и они все же заслужили награды в виде пяти имений и какой-нибудь тысячи душ крепостных. Готгард фон Ренненкапмф женился на графине Анне Головиной, получив за женой еще три имения, и после блестящей жизни в Петербурге провел остаток дней своих всеми почитаемым дворянином здесь же, в имении Руусна на Сааремаа, суровую природу которого он очень любил.
Один из его сыновей, Эбергард, был шталмейстером у великого князя Николая, а когда Николай взошел на престол, Эбергарда назначили на другой, весьма важный пост в Третьем отделении личной его величества канцелярии, которой руководил прибалтийский немец граф Александр Бенкендорф. Бабушка барона Фромгольда фон Ренненкампфа была дочерью графа Ламсдорфа, воспитателя Николая I. Муж одной из ее кузин, генерал Александр фон Вейсс из Ухтна, был адъютантом великого князя Константина, царского наместника в Польше...
Нет, это был не только отживший и «раздутый блеск», как порою язвил, огрызаясь, его зять за обедом, этот пастор с мужицкой кровью в жилах. От человека, лишенного какой бы то ни было родословной, нельзя и требовать, чтобы он проникся чувствами, которые волнуют благородную грудь того, чьи предки вместе с епископом Альбертом семьсот лет тому назад высадились в Риге. Есть вещи, которые при всех обстоятельствах невозможно разменять на деньги. А о тесных связях рода Ренненкампфов с правящими кругами царской России и в настоящее время свидетельствует хотя бы тот факт, что генерал Пауль фон Ренненкампф на последней, только что окончившейся войне был крупным военачальником в казачьих частях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Так размышлял о мировых делах юугуский Сийм, кубьяс и лесник Рууснаской мызы, отец и дед которого тоже были кубьясами, чей сын должен был стать кубьясом, чья дочь была замужем в городе за булочником. Место семьи Юугу в церкви на второй скамье, сразу же за господскими стульями. Деревенский люд всегда должен
смотреть на него со страхом и уважением. А тут на тебе: «Что же кубьяс смотрит, будто у него и рук нет»!
Юугу все ковырял и ковырял палкой землю то здесь, то там, находил по картофелине. Известное дело, раннавяльяская Алма, разумеется, пуская Мари, конечно, лайакивиская Тийна. Одна — ребенок, другая — немощная, третья — молодая, неопытная, четвертая — стара и слаба, пятая — просто лентяйка и нерадивый работник. Ругая их, Сийм вдруг наткнулся на явно нетронутый куст картофеля.
— Когда же раннавяльяская Алма думает унести с мызного поля себе на приданое эту картошку?— Сийм ругался лишь тогда, когда чувствовал, что почва колеблется под ногами, а будучи хозяином положения, он тихонько, в нос, цедил ядовитые и нередко замысловатые слова.
— Это не моя борозда,— защищалась Алма, выпрямляясь и поворачиваясь к кубьясу.
— И не моя борозда,— насмехался кубьяс.
— Это Ритина борозда, ее картошка,— сказала пуская Мари.
Услышав такое, выпрямились и все другие женщины, чтобы посмотреть на чудо.
— Моя! Ах ты, последняя тварь! — огрызнулась Рити, обычно старавшаяся и в разговоре соблюсти подобающее ей приличие.
— Хоть убей, твоя! Уж что твое — то твое! Видишь, вот мои борозды, там — Алмины, палка кубьяса как раз торчит между двумя твоими бороздами,— объясняла Мари.
Правда, теперь все, не исключая и Рити, должны были убедиться в том, что нетронутый картофельный куст кубьяс нашел между бороздами Рити. Злорадный смех, вначале сдержанный, потом громкий, неуемный, раскатился по полю. Рити, которую кубьяс всегда ставил в пример другим, вспыхнула, как сухой куст можжевельника, и поскакала к Мари с высоко поднятой над головой мотыгой.
— Ах ты, последняя! Нарочно зарываешь картошку на моей борозде, нагребаешь кучу, чтобы кубьяс наткнулся! Не слыхала я, что ли, как вы недавно здесь с Лийзу языки чесали!
— Есть у меня время твою... картошку зарывать! Несешься впереди всех в погоне за похвалой — хвост трубой, этак половина картошки в земле остается!— не сдавалась Мари. Она одним духом при всех выпалила бы много всякой всячины в адрес Рити, если бы ее внимание вдруг не привлекла толпа мужчин, показавшаяся за каменной оградой. Они шли по дороге парка и, казалось, направлялись прямо в мызу. Мари, словно застыв вдруг, во все глаза смотрела на дорогу, и вслед за ней туда же устремились взоры других женщин, а затем и возчиков картофеля и, конечно, самого кубьяса.
Заметив женщин, мужики остановились. Один из них взобрался на ограду — это был лайакивиский Кусти — и крикнул:
— Бросайте картошку! Пойдем на мызу требовать свои права!
В далекой Маньчжурии японцы прострелили Кусти левую ягодицу. Теперь он ходил, сильно прихрамывая, быть может сильнее, чем следовало бы, из-за боязни снова угодить на войну, и в каждом деле вспыхивал, как сухой порох. Видно, нынче он еще с утра крепко заправился, и слова Кусти пылающим факелом упали в толпу и без того разгневанных женщин. Спустя несколько месяцев, когда пришли карательные отряды, многие женщины говорили, и сами этому верили, что они пошли тогда вместе с мужчинами на мызу только для того, чтобы удержать мужиков от необдуманных поступков. Правда, женщины знали и в продолжение всего трудного дня копки картофеля поговаривали о том, что утром воинственно настроенные мужики собрались на сход в волостное правление. Но подобно тому как большинству мужиков и не приходила в голову мысль, что на сходе в волостном правлении они запишут двенадцать пунктов требований к мызе и выберут представителей для вручения их барону,— ни одна из этих женщин, жен арендаторов и батраков, из года в год гнущих спину на помещика, не знала, как просто было в один дождливый осенний день посреди рабочей страды бросить вдруг картофельные борозды и отправиться «урезонивать» мужиков. И вот кипуская Мари, которая только что так удачно посмеялась над Рити, и впрямь бросив в ее борозду и засыпав землей кучку картофеля, вдруг зашагала рядом со своим Пеэтером, смирным мужичком, в былое время мызным кучером, и «урезонивала» его тем, что грозила Рити своей картофельной мотыжкой и вовсю честила кубьяса.
Даже сам Матис из Кюласоо не мог утром точно предвидеть, как все произойдет. Сейчас Матис слышал топот ног шагающих за ним мужиков, их голоса, возгласы, полные открытых угроз барину, и его сердце наполнялось радостью. Всю свою жизнь потратил он на борьбу с бароном,
и хотя другие и сочувствовали ему, они далеко не всегда поддерживали его в этой борьбе. Сегодня же за спиной Матиса стояла целая деревня, целая волость, мужики не только были сердцем с ним, но и шагали рядом, грудь в грудь. Даже женщины побросали корзины, с шумом и криками перелезли через каменную ограду и присоединились к ним. Пеэтер и два других возчика нагрузили картофелем телеги и тоже тронулись в сторону мызы. От такого поворота дел кубьяс остолбенел посреди картофельного поля и бессмысленно смотрел то на дорогу, то на поле, где шевелилась единственная преданная ему душа — Рити. Вскоре, однако, кубьяс решил, что и ему благоразумнее отправиться на мызу, а Рити, оставшись одна, уложила даже свою мотыгу в корзину.
— Эй, ты, собачья душа, знай царапай дальше!— все еще кричала Мари и угрожающе размахивала издали своей мотыжкой. А потом ни у кого уже не было времени оглядываться. Мыза, гордая мыза, страшная мыза, во дворе которой должны были покорно снимать шапки, лежала тут же, за яблоневым садом,— камнем можно добросить.
Матис прижал рукой нагрудный карман, словно желая убедиться, там ли еще находится бумага с требованиями мужиков к барону и листовка, привезенная из Таллина Пеэтером: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Российская социал-демократическая рабочая партия». Нет, бояться здесь нечего. И, войдя в ворота мызы, ни один мужик не снял шапки. Матиса и его богатого брата капитана Тыниса Тиху вековые деревья мызного парка видели здесь и прежде в шапках, но большинство осмелилось на это впервые в жизни. Видишь, не снял картуза — хоть рука на миг и сделала какое-то непроизвольное движение кверху,— а ничего не случилось! Это придало смелости и для дальнейшего.
Капитан Тынис Тиху и волостной старшина Яан Пууман отстали шагов на тридцать — сорок от толпы. У них отношения были приятельские. Яан Пууман вложил около двух тысяч рублей в корабельную компанию «Хольман и Тиху», и, по правде говоря, поход на мызу пришелся обоим не по душе. Но ведь даже у самых состоятельных людей в приходе были свои претензии к мызе (мыза не платила никаких общинных сборов, не принимала участия в дорожных повинностях, хотя мызные телеги больше всего разбивали дороги, и т. д.). И когда хозяин-собственник Якоб Таальдер внес на собрании и их имена в список выборных на мызу, им неудобно было отказываться перед всем народом. Не то еще подумают некоторые, будто они боятся барона! Вот Тынис и шагал сейчас к мызе с солидным видом, в манишке, в прорезиненном, привезенном из- за границы плаще, в хромовых сапогах, а главное, в полном сознании своей денежной имущественной мощи. Старшина Пууман, конечно, и по росту, и по одежде, и по денежной силе стоял ступенькой пониже, но и его богатства было достаточно, чтобы на целую голову возвышаться над всей этой толпой. Они хоть и шли к мызе, все же для них, особенно для капитана, вся сегодняшняя затея имела какой-то странный, диковинный привкус.
Что и говорить, барон слишком занесся, держит себя так, будто, кроме него, во всей волости нет ни одного человека, со словом которого следовало бы считаться,— в конце концов, его не вредно как следует осадить. Но разве уж непременно таким манером? Сход в волостном правлении можно было бы провести и умереннее, и спокойнее, скромнее надо бы и сформулировать некоторые требования, особенно касательно мызных батраков,— а теперь все дошло до крайности. Ну, и у Матиса есть, конечно, свои счеты с мызой — из-за Ренненкампфа брат остался без имущества и без крова,— но стоит ли из-за этого так уж рядиться в красный цвет, превращаться в настоящего социалиста?! Требования, предложенные Матисом и принятые в порыве телячьего восторга (правда, он и сам опрометчиво голосовал за них), теперь, по здравом размышлении, казались капитану будто списанными с какой-нибудь социал-демократической агитационной листовки.
— Что за птица этот Саар у тебя в волостном правлении?— спросил Тынис.— Насквозь красный, что ли?
— Черт его знает, вроде гнет в ту сторону,— ответил старшина.
В это время племянник Тыниса, Пеэтер, которого он позавчера привез домой на «Каугатоме», переезжал дорогу и, понукая лошадь, правил с возом картошки к мызному амбару. А что этому парню здесь надо? По его словам, он приехал домой отдыхать. У капитана вдруг появилась догадка относительно всего недавнего схода. Еще на корабле Пеэтер что-то слишком много расспрашивал,— в его возрасте молодые люди разговорчивы и любят прихвастнуть собственной мудростью. Определенно бунтовщик, по-видимому не совсем простого сорта. Ишь ты, пришел на мызу картошку возить? Нет, он явился подстрекать Матиса и народ! Тынис никогда еще не видел Матиса таким, как сегодня в волостном правлении, или сейчас, когда он шагает впереди других к парадному крыльцу мызы. Конечно, его брат всегда был смелым, твердым и упрямым, но теперь в его поведении появилась какая-то совсем новая нотка.
— Дрянная затея,— сказал капитан старшине, шагавшему рядом с ним.
Тынис Тиху не возражал против крепкого разговора с бароном, но компания, в которой предстанет Тынис со своими требованиями, казалась ему малоподходящей. Нечего греха таить, и у него есть споры с бароном и относительно земель, и относительно моря, еще бы! Но когда хотят произвести впечатление, нанимают на почтовой станции лошадей с кучером и приезжают на мызу в коляске. Кто хочет выжать что-нибудь из барина, должен и сам быть хоть по виду барином, а не таким вот, как они: с картузов капает вода, голенища сапог и те в грязи.
— Да, дрянная затея,— повторил и старшина,— но теперь как-то неудобно поворачивать обратно.
Тынис Тиху притворил за собой ворота мызного двора и, повернувшись спиной к своему спутнику и к барскому дому, привел в порядок одежду. Рука на миг скользнула по нагрудному карману: кошелек, конечно, был на месте, на месте был и маленький револьвер, который он, по капитанской привычке, всегда носил в кармане; не было только на груди медали, полученной от правительства за спасение команды «Марии Стюарт».
— Теперь уж ты лавировать не сможешь,— бросил капитан через плечо старшине.— Ставь парус и поворачивай на бейдевинд. Только не верю я тому, чтобы барон впустил их в парадную дверь,— сказал он, кивнув на толпу, собравшуюся у парадного крыльца.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Барон Фромгольд Ренненкампф не питал особого уважения к умствованиям своего зятя, выходца из мужиков, пастора Альфреда Гиргенсона. Иной раз за обеденным столом он даже посмеивался над его литературными упражнениями на мужицком языке. Но когда ревностный пастор и зять стал методически присылать ему эстонские газеты с подчеркнутыми там и сям красным карандашом строками, барон, прочитывая отмеченные места, сам приходил к выводу, что цензура действительно работает слишком пассивно и по-казенному. Понятно, властям
в цензурной работе приходится прибегать к услугам людей, знающих мужицкий язык, в том-то и заключается беда: мужик пишет, и мужик цензурует; потому-то и возможно в эстонских газетах появление таких статей, как, например, эта в «Уус аэг», не статья, а перепечатанное из русской газеты сплошное злорадство по поводу заключения мира:
«Уус аэг» сообщает: «Итак, мир! Свершилось то, чего в последнее время ждали с большим нетерпением! Но мы пишем эти строки почти в слезах, с болью в сердце, с тяжелым чувством. В глубине души невольно поднимается возмущение против порядка, который настолько опозорил нас, Россию, который довел нас до такого состояния, что мы должны радоваться даже возможности избежать уплаты контрибуции. Мы никогда не забудем эту постыдную войну: никогда не заживут нанесенные нам раны...»
...В самом деле, Гиргенсон прав: если в русскую газету по небрежности цензора проскочили эти крокодиловы слезы, то уж во всяком случае нельзя было допустить перевода статьи на эстонский язык! А может статься, она и неправильно переведена, не добавил ли переводчик от себя несколько капель зловредного яда против существующего строя?
Барон Фромгольд фон Ренненкампф был, правда, немцем, но, как прибалтийский помещик, он являлся верным союзником русских помещиков и ярым сторонником самодержавия. Его сердце тоже обливалось кровью из-за унизительного для России мира. Ренненкампф вел свой род от старинных прибалтийских дворян, но в конце семнадцатого столетия в результате редукции помещичьих имений его предки почти разорились. Только во времена императрицы Анны Иоанновны дворянский герб дома Ренненкампфов снова обрел должное уважение. Барон Конрад фон Ренненкампф, друг Паткуля, в качестве одного из приспешников фельдмаршала графа Буркгарда Христофа фон Мюнниха (Миниха) сделал в сороковых годах XVIII столетия в Петербурге блестящую карьеру. В царствование императрицы Елизаветы Петровны он, правда, попал в немилость, но при вступлении на престол Екатерины II снова вознесся в Петербурге, куда привез и своего сына Готгарда фон Ренненкампфа, того самого Готгарда, портрет которого и сейчас висит рядом с портретами царя и царицы в рабочем кабинете барона Ренненкампфа. Это был властный, осанистый мужчина с густыми волосами, большим орлиным носом, со множеством орденов на груди;
благодаря его заслугам и влиянию серебряный конь в гербе Ренненкампфов совершил в царствование Екатерины II свой самый высокий прыжок. Возможно, что заслуги прибалтийского немца Готгарда фон Ренненкампфа были не так значительны, чтобы попасть в историю, как попали столь любезные Екатерине деяния могучих русских князей Потемкиных и Орловых, но и они все же заслужили награды в виде пяти имений и какой-нибудь тысячи душ крепостных. Готгард фон Ренненкапмф женился на графине Анне Головиной, получив за женой еще три имения, и после блестящей жизни в Петербурге провел остаток дней своих всеми почитаемым дворянином здесь же, в имении Руусна на Сааремаа, суровую природу которого он очень любил.
Один из его сыновей, Эбергард, был шталмейстером у великого князя Николая, а когда Николай взошел на престол, Эбергарда назначили на другой, весьма важный пост в Третьем отделении личной его величества канцелярии, которой руководил прибалтийский немец граф Александр Бенкендорф. Бабушка барона Фромгольда фон Ренненкампфа была дочерью графа Ламсдорфа, воспитателя Николая I. Муж одной из ее кузин, генерал Александр фон Вейсс из Ухтна, был адъютантом великого князя Константина, царского наместника в Польше...
Нет, это был не только отживший и «раздутый блеск», как порою язвил, огрызаясь, его зять за обедом, этот пастор с мужицкой кровью в жилах. От человека, лишенного какой бы то ни было родословной, нельзя и требовать, чтобы он проникся чувствами, которые волнуют благородную грудь того, чьи предки вместе с епископом Альбертом семьсот лет тому назад высадились в Риге. Есть вещи, которые при всех обстоятельствах невозможно разменять на деньги. А о тесных связях рода Ренненкампфов с правящими кругами царской России и в настоящее время свидетельствует хотя бы тот факт, что генерал Пауль фон Ренненкампф на последней, только что окончившейся войне был крупным военачальником в казачьих частях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46