А Тийт Раутсик остался в жандармском управлении, теперь, слава богу, уже в комнате номер двадцать один.
Внешне эта комната напоминала тринадцатую, но здесь его уже не оставили наедине с царским портретом, из-за которого за Тийтом мог следить какой-нибудь шпик. За роскошным дубовым письменным столом сидел плотный мужчина в синем мундире с широким, тяжелым подбородком. У стола стоял высокий жердеобразный человек в очках, он поворачивал свои стекла поочередно то в сторону Тийта, то к человеку в мундире, по-видимому, ожидая приказа. Но человек в мундире молчал. Наконец
очкастый, униженно кланяясь, предложил папиросу сидевшему за столом человеку с бычьей шеей. Жандармский офицер — да, это был офицер, как сообразил теперь, глядя на погоны, Тийт,— молча взял папиросу и так же молча прикурил ее от лампы, прежде чем человек в штатском успел чиркнуть спичку. У жандармского офицера с бычьей шеей и широким, словно квадратным, бритым подбородком были густые черные волосы и такого же цвета закрученные кверху усы; зато высокий худощавый человек в штатском и в очках, с воспаленными, гнойными глазами за ними, был довольно беден растительностью — безусое лицо и короткие, прилизанные волосы, настолько редкие, что издали казалось, будто он совсем лыс. Жандармскому офицеру могло быть около пятидесяти лет, господин в очках был помоложе, в некотором роде совсем молодой господин, но уж больно хлипким казался он. По крайней мере Тийт не ощутил серьезного к нему уважения. Вдруг Тийт Раутсик почувствовал, что жандармский офицер впился в него взглядом.
— Что вы разглядываете нас?— рявкнул он.
Тийт Раутсик согнулся в три погибели и беззвучно зашевелил губами (он и сам теперь сообразил, что, попав в комнату с обнадеживающим номером 21, слишком беспечно оглядывался). Прежде чем он смог вымолвить слово, очкастый господин перевел вопрос офицера.
Но Тийту и на деревенском языке трудно было ответить на этот вопрос.
— Просто так... Ничего не разглядывал... высокоуважаемый... ваше высокородие,— униженно старался он ублажить начальство.
— Что у него там в руках?— спросил офицер, когда господин с гноившимися глазами и красными веками перевел извинения Тийта.
— Это старые туфли Иды Лаксберг, я забыл... Очень прошу простить, ваше высокородие!— Тийт Раутсик подошел поближе, трясущимися руками развернул сверток, вынув туфли одну за другой, и рассказал, как они у него остались под мышкой.
Офицер с бычьей шеей приказал перевести слова Тийта и после этого долго сверлил его глазами. По-видимому, удовлетворившись в какой-то мере скорее его смирением, чем самим рассказом о туфлях Иды Лаксберг, он раскрыл лежащую на столе папку и сказал господину в штатском:
— Садитесь и говорите с ним на своем языке.
Человек в штатском почтительно поклонился офицеру, вынул из кармана бумажник, извлек оттуда карандаш и блокнот, придвинул стул к письменному столу, сел и, приказав Тийту приблизиться, выжидательно посмотрел на начальника.
— Ну, пусть сядет,— пробубнил офицер, а штатский господин, подвинув другой стул Тийту, сказал:
— Вам разрешают сесть.
Тийт присел на самый краешек — горб, упираясь в спинку стула, не позволял ему сесть поудобнее,— а сам подумал: «Совсем приличные люди!» Конечно, человека, живущего по закону, за шиворот никто не возьмет, да к тому же они видят, что перед ними не какой-нибудь мужлан...
— Тийт Раутсик, сын Лены,— начал штатский господин, вертя в руках карандаш.
— Именно так, ваше высокородие,— кивнул в подтверждение Тийт.
— Гм, мне не надо говорить «высокородие»,— заметил, покашливая, господин в штатском.
Тийт по тону господина уловил, что такая почтительность ему даже очень по душе, но в последующем разговоре он все-таки приберегал «высокородие» только для офицера.
— Сын Лены. Почему так? Разве отца не было? — спросил господин.
Это было больным местом Тийта еще со школьной скамьи, но с тех пор, как появилась на свет Лонни Раутсик, дочь Тийта, он более или менее примирился с этим и теперь ответил почти спокойно:
— Как же без отца, но... Так и есть, сын Лены.
— Вы по профессии сапожник, а работаете дворником?
«Так и есть, кто-то донес, что я занимаюсь починкой
обуви без вывески!— мелькнула опасливая мысль в голове Тийта.— Но за это не так уж сильно карают, может, обойдется денежным штрафом». И Тийт решил рассказать все чистосердечно.
Его мать, прачка, уже смолоду пристроила сына на выучку к сапожнику, и он не один год проработал подмастерьем у сапожного мастера Лебеволя. Его работой были довольны и мастер, и заказчики, но когда Тийт стал сильно кашлять и пожаловался на это врачу, тот посоветовал ему бросить сидячую работу в душной мастерской за сапожным столиком и найти службу на чистом воздухе. Не просто было получить место дворника, но ему это наконец
удалось, и вот он уже двадцать шестой год служит у Пеэтсона. Ну, а если иной раз он и вспомнит старое ремесло, без того, конечно, чтобы повредить кому бы то ни было, то не могут ли высокорожденные и высокочтимые господа простить ему это?
— О чем он говорит?— нетерпеливо спросил высокорожденный с бычьей шеей, поднимая голову от бумаг.
— Как всегда у них: ходит вокруг да около, а ничего путного,— ответил высокочтимый с красными веками и раздраженно спросил у Тийта: — За что же тебя прощать?
У Тийта отлегло от сердца.
— Ну, если находят, что я виноват, сапожным делом занимаюсь...
— Это нас не касается! Мы занимаемся вопросами совсем другого сорта. Что вы знаете про Пеэтера Тиху?
Тийт Раутсик смущенно посмотрел на высокорожденного и на высокочтимого.
— Про Пеэтера Тиху?.. Пеэтер работает на фабрике Гранта мастером-модельщиком.
— Так. Так. Это мы сами знаем. И знаем, что он посещает вечернюю школу, а оттуда прогуливается с дочкой дворника дома Пеэтсона, Тийта Раутсика. И даже то знаем, что он член Российской социалистической рабочей партии.
— Силы небесные, член социал-демократов!— ужаснулся Тийт Раутсик, чье представление о социал-демократах составилось по характеристикам газеты «Ристирахва пюхапяэвалехт» — Тийт выписывал и читал эту газету еще с той поры, как работал подмастерьем у Лебеволя,— и он никак не мог поверить словам господ.— Не может быть, ваше высокородие! Я почти год знаю Пеэтера Тиху, он несколько раз заходил к нам: не пьет водки, хорошо знает свое дело, посещает вечернюю школу и довольно порядочный человек...
— Вот как — значит, довольно порядочный человек!.. Намерены выдать за него свою дочь, хотите заполучить «порядочного человека» в зятья!
Тийт хоть и заметил ядовитую насмешку в словах господина, но, считая, что он прав и никто не может к нему придраться, сказал, подобно «честному израильтянину, в ком нет лукавства»:
— Уж и зятем! Я и сам изо всех сил бьюсь против этого, но, насколько я знаю Пеэтера, его никак нельзя считать социал-демократом...
— Так, так. Почему же ты тогда против него?
— Жизнь его скудноватая, человек он без состояния...
— А твоя дочь считает, что лучшей пары не найти, что жених «порядочный человек»?
Тийт заметил, что в разговоре с ним господин высокомерно перешел с «вы» на «ты», но и теперь он продолжал упорствовать в отношении Пеэтера.
— У Пеэтера Тиху есть, правда, один недостаток, который режет мое сердце: он равнодушен к вере. А в остальном — честнейший парень, он ни в коем случае не социал-демократ!
— Так-так, равнодушен к вере...— насмешливо протянул господин, занося что-то в записную книжку.— Как раз социал-демократы и равнодушны к вере. Очень часто они вообще отрицают бога и веру. Но почему же ты думаешь, что Пеэтер Тиху не социал-демократ?
— Известно: потому что не пьет, не драчун и не шляться по кабакам, хороший работник: дай ему в руки пилу или стамеску, дерево или железо, часы или шкаф — на все руки мастер.
— Гм, может, он и бомбы умеет мастерить?
Сказав это, штатский господин обратился к их высокородию, к жандармскому офицеру с бычьей шеей, и они некоторое время толковали между собой. Как ни беден был русский язык дворника Тийта Раутсика, он все же понял, что говорили о нем. Наконец, протирая очки и близоруко щуря глаза, господин в штатском снова обратился к нему на эстонском языке:
— Господин жандармский ротмистр спрашивает: как ты смотришь на то, если мы вместе с «зятем» и дочку твою посадим в тюрьму на хлеб и воду — поразмыслить о социал-демократии?
Тийт Раутсик вскочил, словно ужаленный, и замер, глядя мутным и испуганным взглядом на его высокородие.
— Лонни... Лонни ведь ничего не сделала!— прошептал он, и его глаза наполнились слезами.
— Убийца Александра Второго тоже ничего не сделал до тех пор, пока не бросил бомбу в царя. Наша обязанность быть на страже, предупреждать всяческие преступления и покушения.
— Моя Лонни... моя Лонни — доброе дитя. Моя Лонни... даже во сне она не видела таких страшных дел! — И Тийт Раутсик прижал рукав пальто к глазам, чтобы хоть немного задержать хлынувшие слезы.
— К счастью, твоя дочка еще не зашла так далеко, чтобы нам ее уже сейчас заковать в кандалы. Но мы предупреждаем тебя, чтобы ты был осмотрительнее! Ты слишком мало знаешь о человеке, которому намереваешься отдать в жены свою дочку. У Пеэтера Тиху плохие друзья. И, как говорит пословица: каковы твои друзья, таков и ты сам. А ты еще стоишь за этого Тиху!
Тийт Раутсик старался совладать с волнением. Несмотря на долгие годы невзгод, несмотря на безобразный горб, Тийт не был особенно слезлив, но уж если слезы прорывались у него, остановить их было трудно. Сохрани, господь! Лонни, его единственная доченька, его родное дитятко, под угрозой ареста! Рассудком Тийт давно был против Пеэтера, но глупое отцовское сердце полагало, что Лонни всерьез любит Пеэтера и будет счастлива с ним... Вот тебе и счастье! Вот так бывает, когда человек доверяется сердцу и не слушает голоса разума.
— Что ж думают их высокородия... Что я должен сделать?— сказал он, вытирая рукавом лицо и бороду.
— Тебе придется делами доказать, что ты не фальшивый, не мятежный человек, что ты сделаешь в аккурат то, что от тебя требуют. Нам нужны разные сведения о тех или других подозрительных лицах, ну, скажем, хотя бы о том же Пеэтере Тиху, и мы рассчитываем на твою помощь.
«Помощь... Хотят шпиком сделать?» — мелькнула мысль в голове Тийта Раутсика, и он инстинктивно отпрянул от стола. Но это движение не ускользнуло от наметанного глаза жандармов.
— Понял? Или наше предложение тебе не по нраву? — грозно спросил его высокородие.— Предупреждаю: если ты не сделаешь того, что требуют от тебя, мы вынуждены будем в интересах государственной безопасности потревожить твою дочь!
Около полуночи, когда Тийт Раутсик получил наконец у дежурного жандарма свой паспорт и вышел на улицу, все плыло у него перед глазами. Комната номер 13... Комната номер 21... Должен ли он радоваться, что спас от беды Лонни, или печалиться, что, кроме дворницкого и сапожного ремесла, взвалил себе на шею еще и ремесло шпика? Доставлять сведения агенту разведки... Каждый четверг он должен будет приносить сведения, но не сюда, а на улицу Лиивакюнка, высокочтимому, который допрашивал его сегодня и был переводчиком их высокородия. Как же его фамилия? Что-то вроде карандаша или палки... Ах, да,
Тикк! 1 Но пусть его зовут как угодно, Тийту Раутсику это не поможет... Профессионального шпика они из него, конечно, не могут сделать, хотя бы уже из-за горба, он легко бросается каждому в глаза. Разве перевелись здоровые люди, что уже калек заставляют вынюхивать и выслеживать? Он и прежде слышал, что от дворников часто выпытывают сведения о жильцах, что обязанности дворника в государстве, где никто не знает, кто кого выслеживает, нередко совмещаются с ремеслом шпика.
На первое время ему не определили постоянного жалованья, а обещали заплатить по количеству и важности доставленных сведений. А уж какие сведения важные и какие менее важные — это положено решать самим начальникам, а начальники, как известно, ведут свой род еще от Ирода...
И Тийт Раутсик остановился вдруг посреди улицы, вспомнив библейскую историю о тридцати сребрениках, полученных Иудой за Христа.
— Поберегись!— послышался крик извозчика.
Тийт Раутсик, который застыл было, как лунатик, на
месте, едва успел шарахнуться из-под ног лошади.
— Смотри, каков старик, до того накачал в кабаке свой горб, что и лошади не видит!— долго еще ругался извозчик.
«Иуда предал сына божьего, а я помогаю слугам царя бороться против богоотступников,— старался утешить себя Тийт.— А главное — Лонни! Не могу ведь я дать посадить в тюрьму Лонни! А если они только пугали меня? У Лонни на душе нет ведь никакого греха или умысла против правительства, уж настолько-то я знаю свое кровное дитя! И Пеэтер...» Он ничего худого не знает о Пеэтере, кроме этого прискорбного равнодушия к вере. Как же он теперь станет шпионить за Пеэтером?
Но он уже дал подписку, и теперь поздно жалеть. Начни распускать нюни здесь, на улице, снова угодишь под ноги извозчичьей лошади! «Накачал в кабаке свой горб...» Тийт Раутсик берег каждую копейку, во всю свою жизнь он всего несколько раз позволил себе сходить в кабак, но в эту минуту он почувствовал непреодолимое желание заглянуть туда. И, поблуждав по ночным, освещенным фонарями улицам, ноги сами собой повели Тийта в кабак старого Вельмана «Нечаянная радость», на Раплаское шоссе, на вывеске которого в тусклом свете фонаря красовался бодрый призыв: «Заходи!» Были до него и другие, последовавшие этому зову, теперь пришел на порог кабака дворник дома Пеэтсона, до сих пор не бравший в рот водки. Изнутри кабака неслись громкий галдеж и песни, и когда Тийт переступил порог, все еще сжимая под мышкой завернутые в «Ристирахва пюхапяэвалехт» старые туфли Иды Лаксберг, Роберт Кукк как раз успел наладить испорченную клавишу своей гармоники и с жаром заиграл «Еврейскую скорбь».
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
С тех пор как Тийта Раутсика заставили помогать жандармскому агенту, он уже не мог обходиться без водки. Пил понемногу, не больше сотки в один прием, но так, чтобы маленький сверчок всегда жужжал в голове. И тогда, когда он впервые отправился на улицу Лиивакюнка, номер 18, квартира 3, чтобы сдать сведения господину Артуру Тикку, он тоже заставил запеть этого маленького сверчка.
Дело и на сей раз было вечером. Правда, честные люди делают свои дела при дневном свете, ночную тьму любят разбойники и воры. Ничего не поделаешь, значит, и эти тайные, во славу батюшки царя, дела вершатся под покровом ночи. И когда Тийт Раутсик остановился перед квартирой номер 3 в доме 18 по улице Лиивакюнка и на красивой медной дощечке прочитал: «Артур Тикк, Кипз1та1ег, раеуарШшк — художник, фотограф»,— у него совсем закружилась голова от множества разноязычных титулов господина Тикка.
Но что уменьшило восхищение Тийта, так это сам господин Тикк. Еще в жандармском управлении у Тийта Раутсика отнюдь не возникло должного и глубокого уважения к этому господину, как это полагалось бы по отношению к начальству, но здесь, увидев Артура Тикка в домашней обстановке, Тийт стал терять последние крохи уважения к нему. Те же белесые редкие волосы, те же гнойные, с покрасневшими веками глаза, только в жандармском управлении Тикк казался как-то старше, значительнее, выглядел более отъевшимся; теперь же стоявший перед ним Тикк, или с, оказался верзилой с удивительно плоским лицом, с очками в блестящей оправе на носу, и очки-то особенно подчеркивали непривлекательность его глаз. Вспоминая господина в штатском, виденного им
в жандармском управлении, и глядя теперь на домашнего Тикка, Тийт Раутсик (быть может, под влиянием выпитого вина) вспоминал и другое: то кощунственное место в неписаной книге дворницких премудростей, где говорится, что каждая собака рядом со своим хозяином начинает во многом походить на него. Не случилось ли такое и с Тик- ком? В жандармском управлении, перед хозяином с бычьей шеей, господин Тикк, несмотря на подобострастные поклоны, и сам казался более солидным и холеным, но здесь, в своем доме, он, видимо, снова влез в свою настоящую шкуру. В жандармском управлении, несмотря на страх, Тийт Раутсик составил себе более или менее точное представление о том, с кем он имеет дело, но нынешний господин обладал такой неопределенной внешностью и столькими титулами, которые Тийт успел пробежать на дверях, что Тийт Раутсик остановился теперь посреди комнаты, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами. Он старался повнимательнее разглядеть Тикка, но тут же вспомнил, как орали на него в жандармском управлении за нескромные взгляды, и виновато опустил взгляд.
— Присаживайтесь! Ну, что поделывает «зятек»? — спросил господин Тикк, протянув для пожатия свои длинные тонкие пальцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Внешне эта комната напоминала тринадцатую, но здесь его уже не оставили наедине с царским портретом, из-за которого за Тийтом мог следить какой-нибудь шпик. За роскошным дубовым письменным столом сидел плотный мужчина в синем мундире с широким, тяжелым подбородком. У стола стоял высокий жердеобразный человек в очках, он поворачивал свои стекла поочередно то в сторону Тийта, то к человеку в мундире, по-видимому, ожидая приказа. Но человек в мундире молчал. Наконец
очкастый, униженно кланяясь, предложил папиросу сидевшему за столом человеку с бычьей шеей. Жандармский офицер — да, это был офицер, как сообразил теперь, глядя на погоны, Тийт,— молча взял папиросу и так же молча прикурил ее от лампы, прежде чем человек в штатском успел чиркнуть спичку. У жандармского офицера с бычьей шеей и широким, словно квадратным, бритым подбородком были густые черные волосы и такого же цвета закрученные кверху усы; зато высокий худощавый человек в штатском и в очках, с воспаленными, гнойными глазами за ними, был довольно беден растительностью — безусое лицо и короткие, прилизанные волосы, настолько редкие, что издали казалось, будто он совсем лыс. Жандармскому офицеру могло быть около пятидесяти лет, господин в очках был помоложе, в некотором роде совсем молодой господин, но уж больно хлипким казался он. По крайней мере Тийт не ощутил серьезного к нему уважения. Вдруг Тийт Раутсик почувствовал, что жандармский офицер впился в него взглядом.
— Что вы разглядываете нас?— рявкнул он.
Тийт Раутсик согнулся в три погибели и беззвучно зашевелил губами (он и сам теперь сообразил, что, попав в комнату с обнадеживающим номером 21, слишком беспечно оглядывался). Прежде чем он смог вымолвить слово, очкастый господин перевел вопрос офицера.
Но Тийту и на деревенском языке трудно было ответить на этот вопрос.
— Просто так... Ничего не разглядывал... высокоуважаемый... ваше высокородие,— униженно старался он ублажить начальство.
— Что у него там в руках?— спросил офицер, когда господин с гноившимися глазами и красными веками перевел извинения Тийта.
— Это старые туфли Иды Лаксберг, я забыл... Очень прошу простить, ваше высокородие!— Тийт Раутсик подошел поближе, трясущимися руками развернул сверток, вынув туфли одну за другой, и рассказал, как они у него остались под мышкой.
Офицер с бычьей шеей приказал перевести слова Тийта и после этого долго сверлил его глазами. По-видимому, удовлетворившись в какой-то мере скорее его смирением, чем самим рассказом о туфлях Иды Лаксберг, он раскрыл лежащую на столе папку и сказал господину в штатском:
— Садитесь и говорите с ним на своем языке.
Человек в штатском почтительно поклонился офицеру, вынул из кармана бумажник, извлек оттуда карандаш и блокнот, придвинул стул к письменному столу, сел и, приказав Тийту приблизиться, выжидательно посмотрел на начальника.
— Ну, пусть сядет,— пробубнил офицер, а штатский господин, подвинув другой стул Тийту, сказал:
— Вам разрешают сесть.
Тийт присел на самый краешек — горб, упираясь в спинку стула, не позволял ему сесть поудобнее,— а сам подумал: «Совсем приличные люди!» Конечно, человека, живущего по закону, за шиворот никто не возьмет, да к тому же они видят, что перед ними не какой-нибудь мужлан...
— Тийт Раутсик, сын Лены,— начал штатский господин, вертя в руках карандаш.
— Именно так, ваше высокородие,— кивнул в подтверждение Тийт.
— Гм, мне не надо говорить «высокородие»,— заметил, покашливая, господин в штатском.
Тийт по тону господина уловил, что такая почтительность ему даже очень по душе, но в последующем разговоре он все-таки приберегал «высокородие» только для офицера.
— Сын Лены. Почему так? Разве отца не было? — спросил господин.
Это было больным местом Тийта еще со школьной скамьи, но с тех пор, как появилась на свет Лонни Раутсик, дочь Тийта, он более или менее примирился с этим и теперь ответил почти спокойно:
— Как же без отца, но... Так и есть, сын Лены.
— Вы по профессии сапожник, а работаете дворником?
«Так и есть, кто-то донес, что я занимаюсь починкой
обуви без вывески!— мелькнула опасливая мысль в голове Тийта.— Но за это не так уж сильно карают, может, обойдется денежным штрафом». И Тийт решил рассказать все чистосердечно.
Его мать, прачка, уже смолоду пристроила сына на выучку к сапожнику, и он не один год проработал подмастерьем у сапожного мастера Лебеволя. Его работой были довольны и мастер, и заказчики, но когда Тийт стал сильно кашлять и пожаловался на это врачу, тот посоветовал ему бросить сидячую работу в душной мастерской за сапожным столиком и найти службу на чистом воздухе. Не просто было получить место дворника, но ему это наконец
удалось, и вот он уже двадцать шестой год служит у Пеэтсона. Ну, а если иной раз он и вспомнит старое ремесло, без того, конечно, чтобы повредить кому бы то ни было, то не могут ли высокорожденные и высокочтимые господа простить ему это?
— О чем он говорит?— нетерпеливо спросил высокорожденный с бычьей шеей, поднимая голову от бумаг.
— Как всегда у них: ходит вокруг да около, а ничего путного,— ответил высокочтимый с красными веками и раздраженно спросил у Тийта: — За что же тебя прощать?
У Тийта отлегло от сердца.
— Ну, если находят, что я виноват, сапожным делом занимаюсь...
— Это нас не касается! Мы занимаемся вопросами совсем другого сорта. Что вы знаете про Пеэтера Тиху?
Тийт Раутсик смущенно посмотрел на высокорожденного и на высокочтимого.
— Про Пеэтера Тиху?.. Пеэтер работает на фабрике Гранта мастером-модельщиком.
— Так. Так. Это мы сами знаем. И знаем, что он посещает вечернюю школу, а оттуда прогуливается с дочкой дворника дома Пеэтсона, Тийта Раутсика. И даже то знаем, что он член Российской социалистической рабочей партии.
— Силы небесные, член социал-демократов!— ужаснулся Тийт Раутсик, чье представление о социал-демократах составилось по характеристикам газеты «Ристирахва пюхапяэвалехт» — Тийт выписывал и читал эту газету еще с той поры, как работал подмастерьем у Лебеволя,— и он никак не мог поверить словам господ.— Не может быть, ваше высокородие! Я почти год знаю Пеэтера Тиху, он несколько раз заходил к нам: не пьет водки, хорошо знает свое дело, посещает вечернюю школу и довольно порядочный человек...
— Вот как — значит, довольно порядочный человек!.. Намерены выдать за него свою дочь, хотите заполучить «порядочного человека» в зятья!
Тийт хоть и заметил ядовитую насмешку в словах господина, но, считая, что он прав и никто не может к нему придраться, сказал, подобно «честному израильтянину, в ком нет лукавства»:
— Уж и зятем! Я и сам изо всех сил бьюсь против этого, но, насколько я знаю Пеэтера, его никак нельзя считать социал-демократом...
— Так, так. Почему же ты тогда против него?
— Жизнь его скудноватая, человек он без состояния...
— А твоя дочь считает, что лучшей пары не найти, что жених «порядочный человек»?
Тийт заметил, что в разговоре с ним господин высокомерно перешел с «вы» на «ты», но и теперь он продолжал упорствовать в отношении Пеэтера.
— У Пеэтера Тиху есть, правда, один недостаток, который режет мое сердце: он равнодушен к вере. А в остальном — честнейший парень, он ни в коем случае не социал-демократ!
— Так-так, равнодушен к вере...— насмешливо протянул господин, занося что-то в записную книжку.— Как раз социал-демократы и равнодушны к вере. Очень часто они вообще отрицают бога и веру. Но почему же ты думаешь, что Пеэтер Тиху не социал-демократ?
— Известно: потому что не пьет, не драчун и не шляться по кабакам, хороший работник: дай ему в руки пилу или стамеску, дерево или железо, часы или шкаф — на все руки мастер.
— Гм, может, он и бомбы умеет мастерить?
Сказав это, штатский господин обратился к их высокородию, к жандармскому офицеру с бычьей шеей, и они некоторое время толковали между собой. Как ни беден был русский язык дворника Тийта Раутсика, он все же понял, что говорили о нем. Наконец, протирая очки и близоруко щуря глаза, господин в штатском снова обратился к нему на эстонском языке:
— Господин жандармский ротмистр спрашивает: как ты смотришь на то, если мы вместе с «зятем» и дочку твою посадим в тюрьму на хлеб и воду — поразмыслить о социал-демократии?
Тийт Раутсик вскочил, словно ужаленный, и замер, глядя мутным и испуганным взглядом на его высокородие.
— Лонни... Лонни ведь ничего не сделала!— прошептал он, и его глаза наполнились слезами.
— Убийца Александра Второго тоже ничего не сделал до тех пор, пока не бросил бомбу в царя. Наша обязанность быть на страже, предупреждать всяческие преступления и покушения.
— Моя Лонни... моя Лонни — доброе дитя. Моя Лонни... даже во сне она не видела таких страшных дел! — И Тийт Раутсик прижал рукав пальто к глазам, чтобы хоть немного задержать хлынувшие слезы.
— К счастью, твоя дочка еще не зашла так далеко, чтобы нам ее уже сейчас заковать в кандалы. Но мы предупреждаем тебя, чтобы ты был осмотрительнее! Ты слишком мало знаешь о человеке, которому намереваешься отдать в жены свою дочку. У Пеэтера Тиху плохие друзья. И, как говорит пословица: каковы твои друзья, таков и ты сам. А ты еще стоишь за этого Тиху!
Тийт Раутсик старался совладать с волнением. Несмотря на долгие годы невзгод, несмотря на безобразный горб, Тийт не был особенно слезлив, но уж если слезы прорывались у него, остановить их было трудно. Сохрани, господь! Лонни, его единственная доченька, его родное дитятко, под угрозой ареста! Рассудком Тийт давно был против Пеэтера, но глупое отцовское сердце полагало, что Лонни всерьез любит Пеэтера и будет счастлива с ним... Вот тебе и счастье! Вот так бывает, когда человек доверяется сердцу и не слушает голоса разума.
— Что ж думают их высокородия... Что я должен сделать?— сказал он, вытирая рукавом лицо и бороду.
— Тебе придется делами доказать, что ты не фальшивый, не мятежный человек, что ты сделаешь в аккурат то, что от тебя требуют. Нам нужны разные сведения о тех или других подозрительных лицах, ну, скажем, хотя бы о том же Пеэтере Тиху, и мы рассчитываем на твою помощь.
«Помощь... Хотят шпиком сделать?» — мелькнула мысль в голове Тийта Раутсика, и он инстинктивно отпрянул от стола. Но это движение не ускользнуло от наметанного глаза жандармов.
— Понял? Или наше предложение тебе не по нраву? — грозно спросил его высокородие.— Предупреждаю: если ты не сделаешь того, что требуют от тебя, мы вынуждены будем в интересах государственной безопасности потревожить твою дочь!
Около полуночи, когда Тийт Раутсик получил наконец у дежурного жандарма свой паспорт и вышел на улицу, все плыло у него перед глазами. Комната номер 13... Комната номер 21... Должен ли он радоваться, что спас от беды Лонни, или печалиться, что, кроме дворницкого и сапожного ремесла, взвалил себе на шею еще и ремесло шпика? Доставлять сведения агенту разведки... Каждый четверг он должен будет приносить сведения, но не сюда, а на улицу Лиивакюнка, высокочтимому, который допрашивал его сегодня и был переводчиком их высокородия. Как же его фамилия? Что-то вроде карандаша или палки... Ах, да,
Тикк! 1 Но пусть его зовут как угодно, Тийту Раутсику это не поможет... Профессионального шпика они из него, конечно, не могут сделать, хотя бы уже из-за горба, он легко бросается каждому в глаза. Разве перевелись здоровые люди, что уже калек заставляют вынюхивать и выслеживать? Он и прежде слышал, что от дворников часто выпытывают сведения о жильцах, что обязанности дворника в государстве, где никто не знает, кто кого выслеживает, нередко совмещаются с ремеслом шпика.
На первое время ему не определили постоянного жалованья, а обещали заплатить по количеству и важности доставленных сведений. А уж какие сведения важные и какие менее важные — это положено решать самим начальникам, а начальники, как известно, ведут свой род еще от Ирода...
И Тийт Раутсик остановился вдруг посреди улицы, вспомнив библейскую историю о тридцати сребрениках, полученных Иудой за Христа.
— Поберегись!— послышался крик извозчика.
Тийт Раутсик, который застыл было, как лунатик, на
месте, едва успел шарахнуться из-под ног лошади.
— Смотри, каков старик, до того накачал в кабаке свой горб, что и лошади не видит!— долго еще ругался извозчик.
«Иуда предал сына божьего, а я помогаю слугам царя бороться против богоотступников,— старался утешить себя Тийт.— А главное — Лонни! Не могу ведь я дать посадить в тюрьму Лонни! А если они только пугали меня? У Лонни на душе нет ведь никакого греха или умысла против правительства, уж настолько-то я знаю свое кровное дитя! И Пеэтер...» Он ничего худого не знает о Пеэтере, кроме этого прискорбного равнодушия к вере. Как же он теперь станет шпионить за Пеэтером?
Но он уже дал подписку, и теперь поздно жалеть. Начни распускать нюни здесь, на улице, снова угодишь под ноги извозчичьей лошади! «Накачал в кабаке свой горб...» Тийт Раутсик берег каждую копейку, во всю свою жизнь он всего несколько раз позволил себе сходить в кабак, но в эту минуту он почувствовал непреодолимое желание заглянуть туда. И, поблуждав по ночным, освещенным фонарями улицам, ноги сами собой повели Тийта в кабак старого Вельмана «Нечаянная радость», на Раплаское шоссе, на вывеске которого в тусклом свете фонаря красовался бодрый призыв: «Заходи!» Были до него и другие, последовавшие этому зову, теперь пришел на порог кабака дворник дома Пеэтсона, до сих пор не бравший в рот водки. Изнутри кабака неслись громкий галдеж и песни, и когда Тийт переступил порог, все еще сжимая под мышкой завернутые в «Ристирахва пюхапяэвалехт» старые туфли Иды Лаксберг, Роберт Кукк как раз успел наладить испорченную клавишу своей гармоники и с жаром заиграл «Еврейскую скорбь».
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
С тех пор как Тийта Раутсика заставили помогать жандармскому агенту, он уже не мог обходиться без водки. Пил понемногу, не больше сотки в один прием, но так, чтобы маленький сверчок всегда жужжал в голове. И тогда, когда он впервые отправился на улицу Лиивакюнка, номер 18, квартира 3, чтобы сдать сведения господину Артуру Тикку, он тоже заставил запеть этого маленького сверчка.
Дело и на сей раз было вечером. Правда, честные люди делают свои дела при дневном свете, ночную тьму любят разбойники и воры. Ничего не поделаешь, значит, и эти тайные, во славу батюшки царя, дела вершатся под покровом ночи. И когда Тийт Раутсик остановился перед квартирой номер 3 в доме 18 по улице Лиивакюнка и на красивой медной дощечке прочитал: «Артур Тикк, Кипз1та1ег, раеуарШшк — художник, фотограф»,— у него совсем закружилась голова от множества разноязычных титулов господина Тикка.
Но что уменьшило восхищение Тийта, так это сам господин Тикк. Еще в жандармском управлении у Тийта Раутсика отнюдь не возникло должного и глубокого уважения к этому господину, как это полагалось бы по отношению к начальству, но здесь, увидев Артура Тикка в домашней обстановке, Тийт стал терять последние крохи уважения к нему. Те же белесые редкие волосы, те же гнойные, с покрасневшими веками глаза, только в жандармском управлении Тикк казался как-то старше, значительнее, выглядел более отъевшимся; теперь же стоявший перед ним Тикк, или с, оказался верзилой с удивительно плоским лицом, с очками в блестящей оправе на носу, и очки-то особенно подчеркивали непривлекательность его глаз. Вспоминая господина в штатском, виденного им
в жандармском управлении, и глядя теперь на домашнего Тикка, Тийт Раутсик (быть может, под влиянием выпитого вина) вспоминал и другое: то кощунственное место в неписаной книге дворницких премудростей, где говорится, что каждая собака рядом со своим хозяином начинает во многом походить на него. Не случилось ли такое и с Тик- ком? В жандармском управлении, перед хозяином с бычьей шеей, господин Тикк, несмотря на подобострастные поклоны, и сам казался более солидным и холеным, но здесь, в своем доме, он, видимо, снова влез в свою настоящую шкуру. В жандармском управлении, несмотря на страх, Тийт Раутсик составил себе более или менее точное представление о том, с кем он имеет дело, но нынешний господин обладал такой неопределенной внешностью и столькими титулами, которые Тийт успел пробежать на дверях, что Тийт Раутсик остановился теперь посреди комнаты, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами. Он старался повнимательнее разглядеть Тикка, но тут же вспомнил, как орали на него в жандармском управлении за нескромные взгляды, и виновато опустил взгляд.
— Присаживайтесь! Ну, что поделывает «зятек»? — спросил господин Тикк, протянув для пожатия свои длинные тонкие пальцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46