— Разве ты, Пеэтер, тоже стал в городе димукратом?
— Если вы здесь, в Каугатома, демократы, почему же мне, фабричному рабочему, не быть демократом?
— Я димукрат?! Спаси и защити господь, у меня, слава богу, голова еще варит, а в груди бьется христианское сердце!
— Да ты, старуха, не смыслишь ничего, что димукрат, что бюрократ, болтаешь, что тебе Гиргенсон в церкви поет,— пробирал Михкель свою бабу, ее приверженность к церкви сердила его еще со времен постройки «Кауга- томы».
— А ты, видно, хочешь, чтобы я от бога отреклась!
— Зачем ты бога сюда суешь? Не бог напевает тебе в церкви всякий вздор, а «вослюбленная душа» — толстобрюхий баронский зять.
Так разговор и свернул на неутихавшую перебранку старухи и старика из Ванаыуэ. Ветер немного унялся. К радости кийратсиской хозяйки и всех находившихся на берегу, из-за Весилоо показался парус кийратсиской лодки,— кто же другой мог сегодня выехать из Лайду или Весилоо?
В сетях ила не оказалось, и Матис с Пеэтером быстро очистили их. Пеэтер взвалил на плечи мешок с сигами — двадцать две рыбины, всего лейзика полтора,— отец закрыл двери рыбацкого сарая, положил ключ под камень, и они отправились домой.
— Чертовски жаль, что сети остались в море. Еще бы немного силы, и сети были бы у нас в руках. Михкель за последние годы тоже крепко сдал...
— И ты ведь уже не юноша!
— Нет, конечно,— вздохнул Матис.— Разве я молодым остался бы в летнее время здесь, чтобы барон гонял меня с места на место? А как у вас в городе? Удалось адвокату дознаться насчет нашего устава?
— Нет,— коротко ответил Пеэтер.
— Так я и думал. А я разве мало денег унес в город адвокатам? Все те же баре, что судья, что адвокат, каждый
норовит к тебе в карман забраться, последнюю копейку вытащить, о правде никто не заботится.
— Ну, про Леви этого не скажешь. Он держал сторону рабочих, недаром его в тюрьму упрятали.
— В тюрьму? Из-за политики, что ли?
— Не иначе. Пронюхали, что он связан с социал-демократической партией.
— А ты как теперь, тоже за социализм?— спросил отец, чуть исподлобья поглядев на Пеэтера.
— Да, похоже.
— В городе жарко стало?
— И жарко. Да и в деревне тоже нужны более сведущие люди, готовые посмелее действовать. А о том, что мне в городе жарко стало, никому ни слова, даже матери, не женское это дело.
— Ищут?
— Наверно, ищут. Товарищи решили, что мне лучше на время уйти из Таллина. Послали сюда.
— Послали? Кто тебя мог послать?
— Партия.
Эта новость заставила Матиса остановиться посреди лесной тропинки; запустив руку в карман, он нашарил кисет. Только сделав несколько затяжек из трубки и зашагав дальше, Матис откашлялся и сказал:
— Видно, у вас там — в партии — народ крепкий.
— У царя на службе войска и шпики, попы и золото. Царская империя существует уже сотни лет, корни ее крепко оплели всю страну. Против царя не пойдешь запросто, насвистывая,— тут каждый должен твердо стоять за общее дело.
— Ну, а что же ты теперь сможешь на побережье? Мужики разъехались кто куда, тут никакой партии не сколотишь.
— Начать надо, люди найдутся. Ты-то старый, исконный враг барона, вот и будешь первым, Михкель из Ванаыуэ — второй, Яэн из Катку — третий, слепой Каарли — четвертый...
— Едва ли из Каарли что-нибудь выйдет. Гиргенсон принудил его грехи замаливать, церковные песни сочинять, да и Рити больно крепко оседлала.
— Не выйдет из Каарли — выйдет из других. И женщин не надо сторониться. У нас в городе есть такие женщины, что за ними иной мямля мужчина не угонится. Взять хотя бы здесь, в Руусна, каавискую Юулу — смышленая бобылка. Или виластеская Эва.
— Юула — да. А Эва что? Куда ветер, туда и она. И вообще, если мы начнем сколачивать артель с бабами, беды не оберемся: начнутся передряги, струсят они. Сам ты о матери сказал — не женское дело! Мужики народ покрепче, понадежнее.
Низкорослый сосняк Мюсме гудел от ветра, слева с шумом набегали на берег волны. Но Матис и Пеэтер были так увлечены беседой, что ничего не замечали. Разговоры со встречными обрывались на полуслове, отцу не терпелось наговориться с сыном наедине, и он не хотел задерживаться. Так и не удалось Пеэтеру постоять подольше ни с талистереской матушкой, ни с раннавяльяским Таави, хотя старик из Раннавялья и крепко ухватился за пуговицу его пиджака и выпытывал таллинские новости — его сын тоже ведь работал на фабрике в Таллине.
— Если тебе в городе припекло, так и здесь будь поосторожнее с разговорами. У них повсюду шпики. Какая-нибудь баба передаст твои слова юугускому Сийму, а Сийм, недолго думая, ноги на плечи — и подастся к Рен- ненкампфу. Я думаю, что и партия не велит зря голову в огонь совать. Лучше уж я поговорю, с кем надо, у меня и без того вражда с бароном,— предложил Матис свой совет и помощь.
К приходу отца и Пеэтера мать постаралась прибрать, насколько это было возможно, избушку Ревала, чтобы по- достойнее встретить так долго отсутствовавшего сына. Да много ли сделаешь в бедной бобыльской избе? Мать постелила для сына свои сохранившиеся от приданого простыни и покрыла стол скатертью, которая в последний раз вынималась из сундука, когда крестили Пеэтера.
— Такова наша жизнь. Мокни в море с дрянными снастями и гни горб на мызу. Когда уж тут заниматься избой да следить за чистотой и убранством! Видишь, и часы эти старые на стене до сих пор все шли и шли, а недели полторы назад ночью как-то остановились, а я не удосужился до сих пор снести их к мастеру,— заметил отец, стаскивая с ног высокие сапоги.
Пеэтер поспешил помочь отцу, а мать, вздыхая, сказала:
— Два года назад, когда умирала бабушка, часы тоже сами собой остановились.
— Забыли завести,— заметил отец.— Наутро подняли гири, и они опять пошли.
— А теперь, сколько ни поднимай, не помогает.
— Пустое суеверие. Часы идут себе своим ходом, а человеческая жизнь идет своей тропой,— утешал отец.
— О Сандере ничего не слышно?— спросил Пеэтер.
— В последнем письме из Сайгона он писал, что хворал на корабле тифом, о доме и о родных крепко скучает... что корабли все плывут на восток через многие моря... и на южном небе звезды крупные, как кусочки живых угольев... А самого его, голубчика, уже и нет нигде,— горевала мать.
— Не плачь, матушка, не плачь! Может быть, Сандер в плен попал,— пытался утешить мать Пеэтер, но и у него на глаза навертывались слезы.
— Да перестань уж, слезами делу не поможешь,— уговаривал и отец.— Перестань. Может, все еще обернется к лучшему. Вот видишь, Пеэтер вернулся домой, и...
Мать помолчала с минуту, пытаясь совладать с волнением, затем взяла кружку для молока и пошла в кладовую. В комнате, где оставались отец и сын, воцарилась тишина. Пеэтер молча встал и подошел к старым часам с цветастым циферблатом; еще с детских его лет в гуменной избе Кюласоо они дни и ночи усердно отмеряли время тикающим ходом медного маятника. Говорили, что это хорошие часы — их принес в Кюласоо еще дедушка из Рейнуыуэ. Теперь они добрели до избушки Ревала — и стали.
Пеэтер снял часы со стены, сдул пыль с механизма и, усердно повозившись над ним некоторое время у окна, повесил часы обратно, подтянул гирю и толкнул маятник. Часы пошли.
— Ты что, починил?— спросил отец, прислушиваясь к ходу часов.
— Тут и починять-то почти нечего было,— ответил Пеэтер, регулируя поточнее положение часов.
— Как нечего? Я пытался и так и этак, уж подталкивал и налаживал — ничего не выходило.
— Ну, у меня глаз помоложе,— сказал Пеэтер в оправдание отца.
— Что глаз! Ты дело толком знаешь.— И когда в комнату вошла мать, Матис сказал, явно гордясь сыном: — Куда нам, деревенским, тягаться с городскими. Глянь-ка, только приложил руки — идут!
Уже наливая в чулане молоко, мать старалась успокоиться, поверить в утешительные слова Пеэтера, а когда, вернувшись в комнату, она увидела, что старые часы идут прежним, знакомым ходом, надежда увидеть Сандера живым окрепла и усилилась в ней. Ее материнское сердце перенесло за жизнь слишком много горя, чтобы не хвататься, как за соломинку, за все, что давало немного надежды, чтобы не верить всяким приметам (которые Матис, правда, называл суевериями). Теперь у нее настолько отлегло от сердца, что она даже завела речь о другом.
— Расскажи: что там делают Прийду и Мари с детьми, как ты сам поживаешь? Успел ты уже найти спутницу жизни или все еще один?
— Пока один, не женился, но из-за этого человек ведь еще не одинок. Работа, товарищи...
Вечером в низенькую реваласкую комнату с каменным полом и окном в четыре окончены сбежалось полдеревни. Пришли поглядеть на человека, который пять лет не был в родной деревне, но главное — каждому хотелось самому услышать новости с большой земли.
И правда, времена переменились и в городе, и здесь, в сааремааской глуши... Пеэтер уехал в Таллин из арендного хутора Кюласоо, а вернулся в жалкую реваласкую хибарку. В деревне многие уже умерли, Сандер пропал без вести, дед и бабушка похоронены. Но более разительная перемена произошла в нем самом: из недалекого деревенского парня с глухого побережья он превратился в сознательного рабочего и видел теперь мир, людей и их взаимоотношения новыми, ясными глазами. В городе он почти не замечал перемен в себе самом, не видел того, как каждая поразившая его книга, каждое слово товарищей сметали с него постепенно налет деревенских предрассудков, формируя новый склад и образ его мышления.
Но, вернувшись в прибрежную деревню, Пеэтер вдруг совсем по-новому увидел все вокруг. Тяжелую жизнь земляков, горькую долю его отца и матери — все это он ощутил сердцем с небывалой прежде остротой.
Как рассказывал ему Карл Ратае, русский товарищ Михаил Калинин всегда говорил, что первый союзник рабочего — крестьянин. Калинин сам был из деревни и хорошо знал крестьянскую жизнь. Он утверждал, что крестьянин зачастую еще горше страдает от гнета и бесправия, чем рабочий, мелкособственническая душа его мешает пробуждению классового сознания. Но вконец разоренный крестьянин, превращенный в бобыля, батрака, становится надежной опорой рабочего в борьбе против царизма, помещиков и капиталистов.
Ну вот, теперь былой арендатор хутора, кюласооский Матис, тоже оказался бобылем, без крова над головой,— и Матис-бобыль стал ближе, чем когда-либо раньше, сердцу Пеэтера.
— Мужики толковали здесь о завтрашнем сходе в волостном правлении. А что ты, отец, между нами говоря, думаешь об этом?— спросил Пеэтер поздно вечером, когда односельчане разошлись; мать при свете лампы полоскала суповую миску, а отец извлек из угла рогатки для сетей и начал прикреплять тетивы к новой сети, привезенной Пеэтером.
— Волостной писарь знает, что мыза не имеет права требовать новых барщинных дней для обмера земли,— сказал Матис,— и уверен, что никто не станет выполнять барский каприз. Поэтому он и не разослал приказа по крестьянским дворам и отказался скрепить его своей подписью и печатью. На сходе он устно объяснит мужикам что и как, таков, мол, приказ барина, и уйдет в свою канцелярию.
— Значит, против народа он идти не хочет?
— Нет, Саар на стороне народа. Он ведь и сам сын рыбака из Паммана.
— Да, Саар неплохой человек,— подтвердила и мать, озабоченно взглянув в сторону мужа и сына.
Пеэтер заметил, что мать совсем постарела и поседела, ее некогда лучистые, нежные глаза глубоко запали. Не она ли вынесла на своих плечах самую тяжелую ношу жизни? Она словно износилась от горестей и работы, усохла и ссутулилась. Надолго ли хватит ее?
— Надо бы пораньше пойти в волостное правление, еще до того, как народ соберется, поговорить с Сааром,— сказал Пеэтер.— Может, что и удастся сделать, ведь сойдутся все мужики, а они теперь небось настроены против мызы.
— Я один пойду. Тебе в это дело лучше не ввязываться,— сказал Матис и поглядел на жену.
Но та уже не замечала ничего, она радовалась, что Пеэтер снова дома, радовалась согласной беседе отца и сына.
— Что ж, иди,— согласился Пеэтер, достал из кармана сероватый листок бумаги и протянул отцу.
Матис встал и подошел к лампе. Без очков он разобрал только крупные буквы вверху и внизу листка. Вверху темнела строка: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Внизу: «Таллинский комитет Российской социал-демократической рабочей партии». Но, чтобы прочесть весь мелкий шрифт (он хотел все прочитать своими глазами), Матису пришлось извлечь из кармана очки. «Братья бедняки, бобыли и батраки! До каких пор будем мы поить
своей кровью и потом господ? Как долго еще будем мы откармливать их своим трудом?»
Незаметно для себя Матис стал читать вслух, потом спохватился, умолк, взглянул исподлобья сначала на жену, затем на сына.
— Читай, пожалуй, вслух,— сказал Пеэтер.— Только ты, мать, держи про себя, что я принес эту листовку.
Мать посмотрела на сына и, поняв все, схватилась за фартук и залилась слезами.
— Зачем же ты нюни распустила?! Не к тому Пеэтер сказал, что не доверяет тебе, а главное — не проговорись.
И он продолжал:
— «Господа всегда драли с нас шкуру и будут драть и впредь, если мы не стряхнем их со своей шеи.
Товарищи, объединимся все, как один! Обсудим сообща свои дела и потребуем улучшений. Кто посмелее — вперед, другие последуют за ними. Не выдавайте товарищей, если им угрожают враги.
Мы требуем: во-первых...»
Голос Матиса крепчал, после каждого пункта требований он многозначительно, долго смотрел на жену и сына, словно убеждая их в том, что иначе и быть не может, и призывая ни на шаг не отступать от великих требований.
В этот сентябрьский вечер тысяча девятьсот пятого года трое людей, сидевших вокруг мигающей лампы в жалкой деревенской хибарке на далеком побережье, были уже не просто отцом, матерью и сыном, у которых, как это иногда бывает, случаются и родственные разногласия,— их уже соединяли узы более крепкие: они стали товарищами и соратниками.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Свет луны, падая на пол, очерчивал на лоскутных тряпичных половиках узкие окончены хибарки. Время от времени за стеной слышалось слабое дыхание ночного ветра. Когда оно замирало, Пеэтеру чудились чьи- то далекие и тихие шаги. Стенные часы старчески сипло пробили два удара, и с койки у противоположной стены послышался голос матери:
— Пеэтер, ты уже проснулся? Может, блохи донимают? Я хотя и постлала вечером чистое белье...
— Да нет, никакое- зверье не тревожит меня, просто мысли разные бродят,— сказал Пеэтер, вздыхая и протягивая ноги так, что они уперлись в спинку кровати.
— Может, боишься, что они напали на твой след? — спросил из полутьмы и отец.
— Не думаю, чтобы так уж сразу и напали, но каждый старается держаться подальше от тюрьмы. На нашей фабрике уже восьмерых посадили за решетку.
— Боже мой, восемь человек за решеткой! Почему же ты вчера сразу об этом не сказал?— послышался испуганно-тревожный голос матери.
— А что об этом толковать?.. Не очень это радостная весть. Не хотел тревожить ваш сон. Не сразу им придет в голову искать меня здесь, на далеком Сааремаа,— сказал Пеэтер, нащупывая на столе спички и папиросы. В тусклом свете луны он увидел отца и мать, сидевших на краю кровати, их холщовые рубахи белели на фоне стены, а босые ноги свешивались на пол.
— Надо было сказать, мы бы подумали, как получше сберечь тебя и защитить. Сандер уж пропал. Возьмут еще и тебя следом. Кому от этого польза?— сказала мать, и в голосе ее зазвучала приглушенная тревога.— Как же все это случилось?
— Да очень просто, аресты людей — жандармское ремесло. И меня бы взяли, если бы не удалось улизнуть из- под самого их носа...
— Помилуй боже!— испугалась мать, поднялась и поплотнее затянула оконную занавеску.
— Ничего, все это не так уж страшно,— улыбнулся Пеэтер.— Кто догадается шпионить за мной через окно среди ночи здесь, в далеком уголке Каугатома. У них шпионы больше на железной дороге, на пассажирских кораблях. Мне повезло с отплытием «Каугатомы» сюда,— добавил он.
— Почему же ты вчера открыто показался всем? Половина волости знает, что ты вернулся! — упрекнул его отец.
— Узнали бы, хоть ты что, а узнали бы. Не мог же я ехать на корабле зайцем. А трястись станешь, совсем испортишь дело,— объяснил Пеэтер.
— Оно конечно,— Матис вынужден был согласиться с последним доводом сына.— Какой же план у тебя теперь?
— Беречься от ищеек, а главное — как мы условились с товарищами перед моим отъездом,— попробовать и здесь кое-что сделать. Долго жировать в Каугатома мне, конечно, не придется, уж они, наверно, скоро все пронюхают, поэтому я и подумал, что мне бы хорошо сегодня повидать
волостного писаря, из твоих слов видать, что он настоящий человек. Может быть, удастся организовать партийный кружок или даже создать волостной комитет...
— Сегодня встретиться с Сааром?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Если вы здесь, в Каугатома, демократы, почему же мне, фабричному рабочему, не быть демократом?
— Я димукрат?! Спаси и защити господь, у меня, слава богу, голова еще варит, а в груди бьется христианское сердце!
— Да ты, старуха, не смыслишь ничего, что димукрат, что бюрократ, болтаешь, что тебе Гиргенсон в церкви поет,— пробирал Михкель свою бабу, ее приверженность к церкви сердила его еще со времен постройки «Кауга- томы».
— А ты, видно, хочешь, чтобы я от бога отреклась!
— Зачем ты бога сюда суешь? Не бог напевает тебе в церкви всякий вздор, а «вослюбленная душа» — толстобрюхий баронский зять.
Так разговор и свернул на неутихавшую перебранку старухи и старика из Ванаыуэ. Ветер немного унялся. К радости кийратсиской хозяйки и всех находившихся на берегу, из-за Весилоо показался парус кийратсиской лодки,— кто же другой мог сегодня выехать из Лайду или Весилоо?
В сетях ила не оказалось, и Матис с Пеэтером быстро очистили их. Пеэтер взвалил на плечи мешок с сигами — двадцать две рыбины, всего лейзика полтора,— отец закрыл двери рыбацкого сарая, положил ключ под камень, и они отправились домой.
— Чертовски жаль, что сети остались в море. Еще бы немного силы, и сети были бы у нас в руках. Михкель за последние годы тоже крепко сдал...
— И ты ведь уже не юноша!
— Нет, конечно,— вздохнул Матис.— Разве я молодым остался бы в летнее время здесь, чтобы барон гонял меня с места на место? А как у вас в городе? Удалось адвокату дознаться насчет нашего устава?
— Нет,— коротко ответил Пеэтер.
— Так я и думал. А я разве мало денег унес в город адвокатам? Все те же баре, что судья, что адвокат, каждый
норовит к тебе в карман забраться, последнюю копейку вытащить, о правде никто не заботится.
— Ну, про Леви этого не скажешь. Он держал сторону рабочих, недаром его в тюрьму упрятали.
— В тюрьму? Из-за политики, что ли?
— Не иначе. Пронюхали, что он связан с социал-демократической партией.
— А ты как теперь, тоже за социализм?— спросил отец, чуть исподлобья поглядев на Пеэтера.
— Да, похоже.
— В городе жарко стало?
— И жарко. Да и в деревне тоже нужны более сведущие люди, готовые посмелее действовать. А о том, что мне в городе жарко стало, никому ни слова, даже матери, не женское это дело.
— Ищут?
— Наверно, ищут. Товарищи решили, что мне лучше на время уйти из Таллина. Послали сюда.
— Послали? Кто тебя мог послать?
— Партия.
Эта новость заставила Матиса остановиться посреди лесной тропинки; запустив руку в карман, он нашарил кисет. Только сделав несколько затяжек из трубки и зашагав дальше, Матис откашлялся и сказал:
— Видно, у вас там — в партии — народ крепкий.
— У царя на службе войска и шпики, попы и золото. Царская империя существует уже сотни лет, корни ее крепко оплели всю страну. Против царя не пойдешь запросто, насвистывая,— тут каждый должен твердо стоять за общее дело.
— Ну, а что же ты теперь сможешь на побережье? Мужики разъехались кто куда, тут никакой партии не сколотишь.
— Начать надо, люди найдутся. Ты-то старый, исконный враг барона, вот и будешь первым, Михкель из Ванаыуэ — второй, Яэн из Катку — третий, слепой Каарли — четвертый...
— Едва ли из Каарли что-нибудь выйдет. Гиргенсон принудил его грехи замаливать, церковные песни сочинять, да и Рити больно крепко оседлала.
— Не выйдет из Каарли — выйдет из других. И женщин не надо сторониться. У нас в городе есть такие женщины, что за ними иной мямля мужчина не угонится. Взять хотя бы здесь, в Руусна, каавискую Юулу — смышленая бобылка. Или виластеская Эва.
— Юула — да. А Эва что? Куда ветер, туда и она. И вообще, если мы начнем сколачивать артель с бабами, беды не оберемся: начнутся передряги, струсят они. Сам ты о матери сказал — не женское дело! Мужики народ покрепче, понадежнее.
Низкорослый сосняк Мюсме гудел от ветра, слева с шумом набегали на берег волны. Но Матис и Пеэтер были так увлечены беседой, что ничего не замечали. Разговоры со встречными обрывались на полуслове, отцу не терпелось наговориться с сыном наедине, и он не хотел задерживаться. Так и не удалось Пеэтеру постоять подольше ни с талистереской матушкой, ни с раннавяльяским Таави, хотя старик из Раннавялья и крепко ухватился за пуговицу его пиджака и выпытывал таллинские новости — его сын тоже ведь работал на фабрике в Таллине.
— Если тебе в городе припекло, так и здесь будь поосторожнее с разговорами. У них повсюду шпики. Какая-нибудь баба передаст твои слова юугускому Сийму, а Сийм, недолго думая, ноги на плечи — и подастся к Рен- ненкампфу. Я думаю, что и партия не велит зря голову в огонь совать. Лучше уж я поговорю, с кем надо, у меня и без того вражда с бароном,— предложил Матис свой совет и помощь.
К приходу отца и Пеэтера мать постаралась прибрать, насколько это было возможно, избушку Ревала, чтобы по- достойнее встретить так долго отсутствовавшего сына. Да много ли сделаешь в бедной бобыльской избе? Мать постелила для сына свои сохранившиеся от приданого простыни и покрыла стол скатертью, которая в последний раз вынималась из сундука, когда крестили Пеэтера.
— Такова наша жизнь. Мокни в море с дрянными снастями и гни горб на мызу. Когда уж тут заниматься избой да следить за чистотой и убранством! Видишь, и часы эти старые на стене до сих пор все шли и шли, а недели полторы назад ночью как-то остановились, а я не удосужился до сих пор снести их к мастеру,— заметил отец, стаскивая с ног высокие сапоги.
Пеэтер поспешил помочь отцу, а мать, вздыхая, сказала:
— Два года назад, когда умирала бабушка, часы тоже сами собой остановились.
— Забыли завести,— заметил отец.— Наутро подняли гири, и они опять пошли.
— А теперь, сколько ни поднимай, не помогает.
— Пустое суеверие. Часы идут себе своим ходом, а человеческая жизнь идет своей тропой,— утешал отец.
— О Сандере ничего не слышно?— спросил Пеэтер.
— В последнем письме из Сайгона он писал, что хворал на корабле тифом, о доме и о родных крепко скучает... что корабли все плывут на восток через многие моря... и на южном небе звезды крупные, как кусочки живых угольев... А самого его, голубчика, уже и нет нигде,— горевала мать.
— Не плачь, матушка, не плачь! Может быть, Сандер в плен попал,— пытался утешить мать Пеэтер, но и у него на глаза навертывались слезы.
— Да перестань уж, слезами делу не поможешь,— уговаривал и отец.— Перестань. Может, все еще обернется к лучшему. Вот видишь, Пеэтер вернулся домой, и...
Мать помолчала с минуту, пытаясь совладать с волнением, затем взяла кружку для молока и пошла в кладовую. В комнате, где оставались отец и сын, воцарилась тишина. Пеэтер молча встал и подошел к старым часам с цветастым циферблатом; еще с детских его лет в гуменной избе Кюласоо они дни и ночи усердно отмеряли время тикающим ходом медного маятника. Говорили, что это хорошие часы — их принес в Кюласоо еще дедушка из Рейнуыуэ. Теперь они добрели до избушки Ревала — и стали.
Пеэтер снял часы со стены, сдул пыль с механизма и, усердно повозившись над ним некоторое время у окна, повесил часы обратно, подтянул гирю и толкнул маятник. Часы пошли.
— Ты что, починил?— спросил отец, прислушиваясь к ходу часов.
— Тут и починять-то почти нечего было,— ответил Пеэтер, регулируя поточнее положение часов.
— Как нечего? Я пытался и так и этак, уж подталкивал и налаживал — ничего не выходило.
— Ну, у меня глаз помоложе,— сказал Пеэтер в оправдание отца.
— Что глаз! Ты дело толком знаешь.— И когда в комнату вошла мать, Матис сказал, явно гордясь сыном: — Куда нам, деревенским, тягаться с городскими. Глянь-ка, только приложил руки — идут!
Уже наливая в чулане молоко, мать старалась успокоиться, поверить в утешительные слова Пеэтера, а когда, вернувшись в комнату, она увидела, что старые часы идут прежним, знакомым ходом, надежда увидеть Сандера живым окрепла и усилилась в ней. Ее материнское сердце перенесло за жизнь слишком много горя, чтобы не хвататься, как за соломинку, за все, что давало немного надежды, чтобы не верить всяким приметам (которые Матис, правда, называл суевериями). Теперь у нее настолько отлегло от сердца, что она даже завела речь о другом.
— Расскажи: что там делают Прийду и Мари с детьми, как ты сам поживаешь? Успел ты уже найти спутницу жизни или все еще один?
— Пока один, не женился, но из-за этого человек ведь еще не одинок. Работа, товарищи...
Вечером в низенькую реваласкую комнату с каменным полом и окном в четыре окончены сбежалось полдеревни. Пришли поглядеть на человека, который пять лет не был в родной деревне, но главное — каждому хотелось самому услышать новости с большой земли.
И правда, времена переменились и в городе, и здесь, в сааремааской глуши... Пеэтер уехал в Таллин из арендного хутора Кюласоо, а вернулся в жалкую реваласкую хибарку. В деревне многие уже умерли, Сандер пропал без вести, дед и бабушка похоронены. Но более разительная перемена произошла в нем самом: из недалекого деревенского парня с глухого побережья он превратился в сознательного рабочего и видел теперь мир, людей и их взаимоотношения новыми, ясными глазами. В городе он почти не замечал перемен в себе самом, не видел того, как каждая поразившая его книга, каждое слово товарищей сметали с него постепенно налет деревенских предрассудков, формируя новый склад и образ его мышления.
Но, вернувшись в прибрежную деревню, Пеэтер вдруг совсем по-новому увидел все вокруг. Тяжелую жизнь земляков, горькую долю его отца и матери — все это он ощутил сердцем с небывалой прежде остротой.
Как рассказывал ему Карл Ратае, русский товарищ Михаил Калинин всегда говорил, что первый союзник рабочего — крестьянин. Калинин сам был из деревни и хорошо знал крестьянскую жизнь. Он утверждал, что крестьянин зачастую еще горше страдает от гнета и бесправия, чем рабочий, мелкособственническая душа его мешает пробуждению классового сознания. Но вконец разоренный крестьянин, превращенный в бобыля, батрака, становится надежной опорой рабочего в борьбе против царизма, помещиков и капиталистов.
Ну вот, теперь былой арендатор хутора, кюласооский Матис, тоже оказался бобылем, без крова над головой,— и Матис-бобыль стал ближе, чем когда-либо раньше, сердцу Пеэтера.
— Мужики толковали здесь о завтрашнем сходе в волостном правлении. А что ты, отец, между нами говоря, думаешь об этом?— спросил Пеэтер поздно вечером, когда односельчане разошлись; мать при свете лампы полоскала суповую миску, а отец извлек из угла рогатки для сетей и начал прикреплять тетивы к новой сети, привезенной Пеэтером.
— Волостной писарь знает, что мыза не имеет права требовать новых барщинных дней для обмера земли,— сказал Матис,— и уверен, что никто не станет выполнять барский каприз. Поэтому он и не разослал приказа по крестьянским дворам и отказался скрепить его своей подписью и печатью. На сходе он устно объяснит мужикам что и как, таков, мол, приказ барина, и уйдет в свою канцелярию.
— Значит, против народа он идти не хочет?
— Нет, Саар на стороне народа. Он ведь и сам сын рыбака из Паммана.
— Да, Саар неплохой человек,— подтвердила и мать, озабоченно взглянув в сторону мужа и сына.
Пеэтер заметил, что мать совсем постарела и поседела, ее некогда лучистые, нежные глаза глубоко запали. Не она ли вынесла на своих плечах самую тяжелую ношу жизни? Она словно износилась от горестей и работы, усохла и ссутулилась. Надолго ли хватит ее?
— Надо бы пораньше пойти в волостное правление, еще до того, как народ соберется, поговорить с Сааром,— сказал Пеэтер.— Может, что и удастся сделать, ведь сойдутся все мужики, а они теперь небось настроены против мызы.
— Я один пойду. Тебе в это дело лучше не ввязываться,— сказал Матис и поглядел на жену.
Но та уже не замечала ничего, она радовалась, что Пеэтер снова дома, радовалась согласной беседе отца и сына.
— Что ж, иди,— согласился Пеэтер, достал из кармана сероватый листок бумаги и протянул отцу.
Матис встал и подошел к лампе. Без очков он разобрал только крупные буквы вверху и внизу листка. Вверху темнела строка: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Внизу: «Таллинский комитет Российской социал-демократической рабочей партии». Но, чтобы прочесть весь мелкий шрифт (он хотел все прочитать своими глазами), Матису пришлось извлечь из кармана очки. «Братья бедняки, бобыли и батраки! До каких пор будем мы поить
своей кровью и потом господ? Как долго еще будем мы откармливать их своим трудом?»
Незаметно для себя Матис стал читать вслух, потом спохватился, умолк, взглянул исподлобья сначала на жену, затем на сына.
— Читай, пожалуй, вслух,— сказал Пеэтер.— Только ты, мать, держи про себя, что я принес эту листовку.
Мать посмотрела на сына и, поняв все, схватилась за фартук и залилась слезами.
— Зачем же ты нюни распустила?! Не к тому Пеэтер сказал, что не доверяет тебе, а главное — не проговорись.
И он продолжал:
— «Господа всегда драли с нас шкуру и будут драть и впредь, если мы не стряхнем их со своей шеи.
Товарищи, объединимся все, как один! Обсудим сообща свои дела и потребуем улучшений. Кто посмелее — вперед, другие последуют за ними. Не выдавайте товарищей, если им угрожают враги.
Мы требуем: во-первых...»
Голос Матиса крепчал, после каждого пункта требований он многозначительно, долго смотрел на жену и сына, словно убеждая их в том, что иначе и быть не может, и призывая ни на шаг не отступать от великих требований.
В этот сентябрьский вечер тысяча девятьсот пятого года трое людей, сидевших вокруг мигающей лампы в жалкой деревенской хибарке на далеком побережье, были уже не просто отцом, матерью и сыном, у которых, как это иногда бывает, случаются и родственные разногласия,— их уже соединяли узы более крепкие: они стали товарищами и соратниками.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Свет луны, падая на пол, очерчивал на лоскутных тряпичных половиках узкие окончены хибарки. Время от времени за стеной слышалось слабое дыхание ночного ветра. Когда оно замирало, Пеэтеру чудились чьи- то далекие и тихие шаги. Стенные часы старчески сипло пробили два удара, и с койки у противоположной стены послышался голос матери:
— Пеэтер, ты уже проснулся? Может, блохи донимают? Я хотя и постлала вечером чистое белье...
— Да нет, никакое- зверье не тревожит меня, просто мысли разные бродят,— сказал Пеэтер, вздыхая и протягивая ноги так, что они уперлись в спинку кровати.
— Может, боишься, что они напали на твой след? — спросил из полутьмы и отец.
— Не думаю, чтобы так уж сразу и напали, но каждый старается держаться подальше от тюрьмы. На нашей фабрике уже восьмерых посадили за решетку.
— Боже мой, восемь человек за решеткой! Почему же ты вчера сразу об этом не сказал?— послышался испуганно-тревожный голос матери.
— А что об этом толковать?.. Не очень это радостная весть. Не хотел тревожить ваш сон. Не сразу им придет в голову искать меня здесь, на далеком Сааремаа,— сказал Пеэтер, нащупывая на столе спички и папиросы. В тусклом свете луны он увидел отца и мать, сидевших на краю кровати, их холщовые рубахи белели на фоне стены, а босые ноги свешивались на пол.
— Надо было сказать, мы бы подумали, как получше сберечь тебя и защитить. Сандер уж пропал. Возьмут еще и тебя следом. Кому от этого польза?— сказала мать, и в голосе ее зазвучала приглушенная тревога.— Как же все это случилось?
— Да очень просто, аресты людей — жандармское ремесло. И меня бы взяли, если бы не удалось улизнуть из- под самого их носа...
— Помилуй боже!— испугалась мать, поднялась и поплотнее затянула оконную занавеску.
— Ничего, все это не так уж страшно,— улыбнулся Пеэтер.— Кто догадается шпионить за мной через окно среди ночи здесь, в далеком уголке Каугатома. У них шпионы больше на железной дороге, на пассажирских кораблях. Мне повезло с отплытием «Каугатомы» сюда,— добавил он.
— Почему же ты вчера открыто показался всем? Половина волости знает, что ты вернулся! — упрекнул его отец.
— Узнали бы, хоть ты что, а узнали бы. Не мог же я ехать на корабле зайцем. А трястись станешь, совсем испортишь дело,— объяснил Пеэтер.
— Оно конечно,— Матис вынужден был согласиться с последним доводом сына.— Какой же план у тебя теперь?
— Беречься от ищеек, а главное — как мы условились с товарищами перед моим отъездом,— попробовать и здесь кое-что сделать. Долго жировать в Каугатома мне, конечно, не придется, уж они, наверно, скоро все пронюхают, поэтому я и подумал, что мне бы хорошо сегодня повидать
волостного писаря, из твоих слов видать, что он настоящий человек. Может быть, удастся организовать партийный кружок или даже создать волостной комитет...
— Сегодня встретиться с Сааром?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46