прежде всего они заглянули к его квартирантам. Ведь на втором этаже дома Вельтмана жили земляки — Прийду и Пеэтер, первый — брат Матиса Тиху, второй — его сын. Прийду со своим семейством занимал квартиру номер шесть, холостяк Пеэтер прошлой осенью снял комнату здесь же, через коридор, в восьмом номере.
Оба Тиху служили столярами-модельщиками на машиностроительной фабрике Гранта; столярная работа с деда-прадеда была ремеслом каугатомаских мужиков. Прийду и Пеэтер только что пришли с работы и сидели все за общим столом в комнате Прийду (жена дяди готовила и для Пеэтера), когда в коридоре послышался громкий голос лоонаского Лаэса.
— Лаэс,— произнес Пеэтер, прислушиваясь и уставившись на дядю настороженным из-под густых, широких бровей взглядом.
— Да, Лаэс!— подтвердила тетя Мари, и ее ложка замерла на полдороге между миской и ртом.
Мари проворно вскочила и кинулась навстречу приезжим, гостеприимно открывая дверь. Мари Тиху, в девичестве Лийсток, родом отсюда же, из-под Таллина, из Сауэской волости, вот уже двадцать лет как вышла замуж за плотника с фабрики Гранта и с течением времени так свыклась с мужниной сааремааской родней и ее земляка
ми, что считала их своими близкими. Да и мужнина родня на Сааремаа тоже не забывала о них, городских; вот и сегодня в посылке, присланной Пеэтеру отцом с матерью, было и для ее ребят три связки рыбы.
— Сколько кому годков, столько тому и окуней положено, но для самого маленького малыша припасены самые крупные рыбины, чтобы ростом скорее догонял других,— пояснил Биллем, когда миновал первый порыв встречи. Он передал шесть больших сушеных окуней шестилетнему Реэдику.
Девятилетняя Альма сразу сосчитала свою рыбу, а Сельма, уже почти оформившаяся девушка, смущенно положила подарок на полку.
— Нечего тебе стесняться,— учила мать дочку,— скажи спасибо дяде из деревни, который из такой дали тащил сюда рыбу,— а ее хозяйский взгляд пробежал по рыбе и прочей доставленной из деревни провизии; все равно, назначена ли она поименно ее детям или привезена Пеэтеру, в один ведь котел класть, да и по части платы за стол Пеэтер тоже не скупился.
— Ну, как они сами там живут?— спрашивал Прийду, в то время как Пеэтер втаскивал стулья из своей комнаты, а хозяйка искала в шкафу тарелки для гостей.
— Долгий разговор,— сказал Лаэс,— этого в двух словах не расскажешь.
— И я так полагаю. Кое-что и здесь слышно про ваше корабельное дело. Вот, Альма, сходи к «Нечаянной радости» за полуштофом, разговор пойдет легче,— сказал Прийду, сунув в руку дочке деньги на водку.
В маленькой комнатке о двух окнах не было, конечно, никакой роскоши. Когда гости и хозяева уселись за стол, удлиненный с помощью сундука, едва осталось свободное место, чтобы повернуться у двери. Большой выпивки тоже не устраивали, ни у кого ведь не было ни лишних денег, ни особого желания. Выпили все же по две стопки ради встречи, и Лаэс сразу перевел речь на два последних собрания нового судового товарищества — Пеэтер и Прийду тоже участвовали в предприятии пятидесятирублевыми паями и хотели узнать, что будет с их деньгами и с общим делом жителей родного прихода.
— Я бы и сам приехал на собрание, не пожалел бы и дорожных расходов, да как уйдешь с работы,— заметил Прийду.
— В том-то и дело, что часть мелких пайщиков и тех, кто строил «Каугатому», отсутствовали: кто в Таллине,
кто в далекой Австралии или в Канаде, а некоторые уже в Маньчжурии читают японские законы. Как ты защитишь права бедного народа, если самих мужиков нет на месте,— сетовал Лаэс, расстегивая пуговицы пиджака; после холода палубы жара в маленькой комнатушке и водка уже распаривали до костей.
— Вряд ли это помогло бы, если бы и все мужики собрались. Письмо пришло от начальства, из Таллина или даже из Петербурга, что, мол, с таким уставом товарищество — дело незаконное, разогнать надо,— рассуждал Биллем.
— В чем же именно винят устав?— спросил Прийду.
— Ни в чем другом, как все в том же — что в нашем каугатомаском товариществе голоса считают не по внесенным мужиками деньгам, а по числу самих мужиков. Это дело считают социализмом,— объяснял Лаэс.
— Да, наш устав заклеймили прямо социализмом,— подтвердил и Биллем.
Пеэтер и Прийду переглянулись.
— А почему социализмом?— спросил земляков старший мастер-модельщик.
— А мы почем знаем?— ответил Лаэс.— Вы, городские люди, слышите все, читаете, вы и знать должны больше по этой части.
— Но и вы там не в мешке живете, а даете себя запугать. Матис из года в год получает газету, Сандер даже статьи писал в «Уус аэг»,— сказал Прийду.
— Кто сказал, что даем запугать? Раз уже то, что мужиков считают не по кошельку, а по числу — социализм, то мы все выступаем за это. Но был приказ перейти на новый устав, и все тут,— объяснил Биллем, о котором действительно не подумаешь, чтобы он легко поддался страху.
Но Пеэтер все же остался недоволен его рассказом.
— Значит, все по приказу голосовали против старого устава и по приказу подняли руки за новый, казенный устав?
— Ну нет, лишний раз мы рук не поднимали. В сретенье на общем собрании мы решали по старому своему уставу: как человек, так и голос. Решили и впредь оставаться при этом.
— Единодушно?—спросил Пеэтер, пристально глядя на Длинного Виллема.
— Да, единодушно,— подтвердил Биллем, став с{)азу серьезным, потому что ему показалось, что Пеэтер усомнился в его словах.
В комнатушке, где теперь вместе с детьми и гостями теснилось за столом десять душ, вдруг наступила тишина. Она упала так внезапно и длилась так долго, что маленький Реэдик даже спросил:
— Папа, почему дяди больше не разговаривают?
Старшие дети фыркнули, у мужчин же, которые в другом случае, быть может, тоже рассмеялись бы, легкая усмешка лишь на миг тронула сурово сжатые губы — их лица стали сразу же вновь серьезными.
— У дядей заботы, сыночек. В далекой земле идет злая война, людям велят убивать друг друга, здесь тоже есть плохие люди, которые хотят другим зла,— сказал мастер- модельщик маленькому Реэдику и повернулся к Лаэсу: — И как кончилось дело?
— Разве Саар не прислал письма?
— До сих пор почта ничего не приносила. Цензор шарит во всех письмах на почте, это отнимает время.
— Ну да, значит, как закончилось? Правление получило прямо из Петербурга новое строгое предупреждение, что если мы еще будем упорствовать с переходом на новый, предложенный государством устав, то наше товарищество прикроют, а членам-пайщикам придется ответить перед законом.
— Да, да! Строго ответить!— подтвердил Биллем.
— Тогда вы и перешли на новый устав?— спросил Пеэтер.
— Перехода никакого не было, а сопротивляться дальше тоже не смогли. Кто же захочет из-за такого дела потерять свои гроши и труд?— оправдывался Биллем, мрачно уставившись в стакан с водкой.
— Разве так никто и не возразил ничего?— снова кольнул вопросом Пеэтер.
Но Биллем продолжал угрюмо глядеть в свой стакан, и Лаэс продолжал разговор:
— А откуда бы им взяться, возражающим? Многие мужики пошли под жеребьевку, гляди, даже Кусти из Лайакиви взяли в солдаты. Матис, конечно, возражал, писарь Саар предложил не решать окончательно и даже пробовал это дело расследовать как следует, но долго ль ты, душа, устоишь против Петербурга! Казенный приказ — чего там еще хорохориться, языки утруждать.
— Ты, Лаэс, тоже ведь выступил там своим громким голосом,— вставил Йоосеп, который понемногу уже свыкался с новой обстановкой и особенно со взглядами четырнадцатилетней Сельмы.
— Ну да, выступал, да не такой громкий у меня голос, чтобы дойти до ушей русского царя и его министров,— ответил Лаэс. И добавил, стараясь говорить потише: — Поэтому Матис, Михкель из Ванаыуэ и другие именно вам, городским, положили на сердце, чтобы уж постарались узнать — неужто ни один совет не поможет нам? Из города ведь пришли эти злые письма, в городе нужно сыскать и лекарство от них.
— Письма пришли из города, но, может, начало свое дело получило все же в деревне?— спросил Пеэтер, который все еще не мог освободиться от своего подозрения.
— Я ведь сразу сказал, что помещичье это дело, баре заварили похлебку, больше некому!— разгорячился вдруг Длинный Биллем.— Кто пришел выгонять нас с Папираху, когда мы еще только строили «Каугатому»? Гиргенсон, зять барона Ренненкампфа. Кто нынче руки от радости потирает, что наше товарищество вот-вот насмарку пойдет? Ренненкампф! Уж мы только-только новую тропу ногами нащупали и выбираться стали из его петли, ну он и стрельнул в Петербург, там ведь все министерства полны немцев, видите, мол, и крестьяне начинают социализм делать...
— Известно, где нет жалоб, там и суда нет. Вряд ли этим министерским господам пришла бы охота без жалобы или без взятки заняться делами такой дальней стороны. Вот и разберись, в одном ли бароне дело? Может, кому другому это еще и больше на руку? Может, корабль случайно заходил в Петербург, ну и заглянули там разок в Управление водных путей?— рассуждал Пеэтер.
В комнате снова наступила тишина. Все, кроме малышей, догадывались, на кого намекал Пеэтер, но никто не решался высказать это открыто, никто не хотел первым бросить камень. Тынис был еще слишком близок каждому — кому кровный брат или дядя, кому родственник, кому земляк. А Лаэс, глядя на Пеэтера, думал: «До чего этот парень похож на своего отца, Матиса, не только глазами, цветом волос, лицом и нравом, но и образом мыслей и речью!» Ведь Матис с глазу на глаз высказал ему примерно то же подозрение.
— Как там, в Весилоо, свадьба прошла? Народу много было?— спросила Мари, переводя беседу на другое.
— «Вся волость была согнана, весь приход приглашен»,— ответил Йоосеп словами «Тульяка».
— Как же, вся родня, Матис, Лийзу и Тийна со своими семьями, и все родственники третьего и четвертого колена
из Руусна, Ватла, Паммана, Тагаранна и других мест, все каугатомаское судовое товарищество было в сборе, да вдобавок еще родня невесты из города. Богатые и бедные, все были вместе, по крайней мере на свадьбе не видно было, чтобы Тынис делал различие,— рассказывал Биллем.
— Тынис и так уж оставил бедную девушку со своим кровным ребенком на попечение миру, не хватало еще, чтобы он на свадьбе стал различать богатых и бедных! — сказал, покашливая, Прийду.
— Ты еще что за святоша! — вмешалась Мари.— Если бы тебя захотела какая-нибудь Матильда Румберг с домами, наверно, и я бы в девках осталась.
Прийду усмехнулся. В его характере не было резкости и остроты Матиса и Пеэтера, он от природы был покладистее, старался все перетерпеть и без ссоры улаживать все к хорошему, ему отчасти даже понравилось, что Мари старалась думать хорошо о его брате Тынисе. Тем более что кровь погуще воды, и вряд ли ему доставило бы радость, если бы Мари, не зная еще ничего определенного, стала резко осуждать Тыниса перед другими. Пусть лучше дразнит его самого этой Матильдой Румберг, это старая, избитая шутка, она уже никого не задевает. Тынис же, несмотря ни на что, оставался его кровным братом. Всегда, когда он думал о том, как пришлось Тынису начинать свою самостоятельную жизнь совсем юнцом и без гроша в кармане, какая-то нежность к брату пронизывала его сердце. Но это же чувство заставляло его быть и настороже в отношении брата. Позор Тыниса был и его, как ближайшего кровного родственника, позором.
— А слепой Каарли тоже был на свадьбе?— спросил он мужиков.
— Конечно. Я был поводырем Каарли,— прихвастнул Йоосеп.
— Ну что про Йоосепа говорить, Йоосеп и сам скоро женится,— подтрунивал Лаэс.
Но Йоосеп, хоть и находился первый день в Таллине, а тихий смешок сидящей напротив Сельмы заставлял чуточку путаться его мысли, не сплоховал:
— Давно бы женился, но все не встречал подходящей, может, здесь, в Таллине, сыщется какая-нибудь завалящая вдова с парочкой домов или кораблем!
Теперь всех прорвал громкий смех, даже маленький Реэдик смеялся, хоть и не понимал смысла слов Йоосепа. И смех разогнал тяжкие мысли, оборвав разговор, тянувшийся до сих пор слишком однообразно, и Пеэтер в пер
вый раз за вечер бросил взгляд на стенные часы. Полвосьмого. В восемь часов начинался урок в вечерней школе. Он встал, попросил Мари, по крайней мере на первую ночь, постелить в его комнате Лаэсу, Виллему и Йоосепу, собрал свои тетради и книги и бегом поспешил по деревянной лестнице на улицу. Здесь уже зажигались огни. На перекрестке Щавелевой улицы и Раплаского шоссе он вскочил в конку — и успел войти в класс в последнюю минуту еще до прихода учителя истории. Прежде чем усесться на скамью рядом с Карлом, он бросил взгляд в сторону девушек. Да, Лонни тоже была уже здесь.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Учитель истории Пярн взошел на кафедру. Урок начался.
Таллинская вечерняя школа работала в помещении городского училища и по большинству предметов обучения соответствовала его программе. Она была создана на грани двух веков либеральной таллинской интеллигенцией для тех, кто хотел получить образование, но не имел за своей спиной ничего, кроме волостной или неоконченной приходской школы (иногда не было и этого), чьи возраст и трудовая занятость не давали им возможности посещать другие учебные заведения. Учитель истории этой школы для взрослых Александр Пярн сам приобрел знания с огромным трудом, большей частью путем самообразования, и теперь в меру своих сил старался облегчить другим путь к образованию.
Этот низкорослый белокурый сорокапятилетний мужчина, отличавшийся крестьянской медлительностью движений, не был хорошим оратором в привычном смысле этого слова. Близорукий от долгого чтения при свете лампы или свечи, он, несмотря на сильные линзы очков, не мог сразу охватить взглядом лица сидящих на скамьях людей, и в начале занятий это всегда немного смущало его. Речь невольно делалась сбивчивой, он часто останавливался, подыскивая подходящее слово. Но чем дальше подвигался урок, тем сильнее захватывал он слушателей.
Сегодня он рассказывал о Спартаке, о восстании рабов в древнем Риме. Большой и могущественной стала Римская империя. Почти все средиземноморские страны были прямо или посредством союзных договоров подчинены верховной власти Рима. Караваны с дорогими восточными
товарами шли к Риму, галеры, груженные сокровищами, причаливали в устье Тибра — все дороги вели в Рим. После того как сровняли с землей Карфаген, ни одно средиземноморское государство уже не могло соперничать с Римом. И хотя в самом Риме было мало своего, самобытного, римские форумы затмевали по богатству рынки Александрии. Римские театры и государственные здания по величине во много раз превосходили афинские, и даже евреи, считавшие иерусалимский храм, посвященный их Яхвэ, прекраснейшим во всем мире, с завистью засматривались на здешние храмы и пантеоны, опасаясь, как бы их Яхвэ, в поисках лучшего места, по примеру их самих, не покинул в конце концов Иерусалим и не переселился сюда. Но в этом блестящем, могущественном и утопающем в роскоши Риме существовал и другой Рим — Рим сотен тысяч рабов, ад для тех, кто мучился на прокладке каналов, строительстве дворцов или мостов, тысячами умирал на кирпичных заводах или же был навеки прикован к скамьям галер. Руками рабов были построены знаменитые римские бани, мощные виадуки, сказочные дворцы; руки рабов возделывали обширные поля, собирали пшеницу и виноград, пекли хлеб, изготовляли вино и подавали все это на стол господам. Мало того, для развлечения господ рабов посильнее, так называемых гладиаторов, заставляли сражаться друг с другом на арене цирка, сражаться не на жизнь, а на смерть. Спартак, вождь восставших рабов, тоже был гладиатор — но такой гладиатор, который сказал своим собратьям: «Хватит убивать друг друга, отныне под ударами наших мечей начнут падать головы господ!..»
Двадцатичетырехлетний мастер-модельщик с фабрики Гранта, внук старого Реэдика из Рейнуыуэ, сын кюласооского Матиса, Пеэтер, затаив дыхание, следил за судьбой Спартака и его сподвижников. Он видел кровавое начало восстания, видел Спартака, преследуемого в горах, видел его, широкогрудого, презирающего смерть, в бою, впереди легионов рабов. И когда Спартак пал на поле боя, что-то сжало горло Пеэтера Тиху, а к глазам подступили слезы боли и гнева.
В перерыве друг Пеэтера Карл спросил его, почему он прибежал запыхавшись, в последнюю минуту. И Пеэтер коротко, насколько позволяла небольшая перемена, рассказал другу о заботах сааремааских мужиков.
Карл — молотобоец с фабрики Гранта — был молодой человек невысокого роста, коренастый, русый, с большими и лучистыми, жизнерадостными глазами; несмотря на то
(а может быть, именно потому) что жизнь с самого детства варила Карла в разных котлах, ему не приходилось занимать ума у других — наоборот, Карл всегда мог сам дать хороший совет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Оба Тиху служили столярами-модельщиками на машиностроительной фабрике Гранта; столярная работа с деда-прадеда была ремеслом каугатомаских мужиков. Прийду и Пеэтер только что пришли с работы и сидели все за общим столом в комнате Прийду (жена дяди готовила и для Пеэтера), когда в коридоре послышался громкий голос лоонаского Лаэса.
— Лаэс,— произнес Пеэтер, прислушиваясь и уставившись на дядю настороженным из-под густых, широких бровей взглядом.
— Да, Лаэс!— подтвердила тетя Мари, и ее ложка замерла на полдороге между миской и ртом.
Мари проворно вскочила и кинулась навстречу приезжим, гостеприимно открывая дверь. Мари Тиху, в девичестве Лийсток, родом отсюда же, из-под Таллина, из Сауэской волости, вот уже двадцать лет как вышла замуж за плотника с фабрики Гранта и с течением времени так свыклась с мужниной сааремааской родней и ее земляка
ми, что считала их своими близкими. Да и мужнина родня на Сааремаа тоже не забывала о них, городских; вот и сегодня в посылке, присланной Пеэтеру отцом с матерью, было и для ее ребят три связки рыбы.
— Сколько кому годков, столько тому и окуней положено, но для самого маленького малыша припасены самые крупные рыбины, чтобы ростом скорее догонял других,— пояснил Биллем, когда миновал первый порыв встречи. Он передал шесть больших сушеных окуней шестилетнему Реэдику.
Девятилетняя Альма сразу сосчитала свою рыбу, а Сельма, уже почти оформившаяся девушка, смущенно положила подарок на полку.
— Нечего тебе стесняться,— учила мать дочку,— скажи спасибо дяде из деревни, который из такой дали тащил сюда рыбу,— а ее хозяйский взгляд пробежал по рыбе и прочей доставленной из деревни провизии; все равно, назначена ли она поименно ее детям или привезена Пеэтеру, в один ведь котел класть, да и по части платы за стол Пеэтер тоже не скупился.
— Ну, как они сами там живут?— спрашивал Прийду, в то время как Пеэтер втаскивал стулья из своей комнаты, а хозяйка искала в шкафу тарелки для гостей.
— Долгий разговор,— сказал Лаэс,— этого в двух словах не расскажешь.
— И я так полагаю. Кое-что и здесь слышно про ваше корабельное дело. Вот, Альма, сходи к «Нечаянной радости» за полуштофом, разговор пойдет легче,— сказал Прийду, сунув в руку дочке деньги на водку.
В маленькой комнатке о двух окнах не было, конечно, никакой роскоши. Когда гости и хозяева уселись за стол, удлиненный с помощью сундука, едва осталось свободное место, чтобы повернуться у двери. Большой выпивки тоже не устраивали, ни у кого ведь не было ни лишних денег, ни особого желания. Выпили все же по две стопки ради встречи, и Лаэс сразу перевел речь на два последних собрания нового судового товарищества — Пеэтер и Прийду тоже участвовали в предприятии пятидесятирублевыми паями и хотели узнать, что будет с их деньгами и с общим делом жителей родного прихода.
— Я бы и сам приехал на собрание, не пожалел бы и дорожных расходов, да как уйдешь с работы,— заметил Прийду.
— В том-то и дело, что часть мелких пайщиков и тех, кто строил «Каугатому», отсутствовали: кто в Таллине,
кто в далекой Австралии или в Канаде, а некоторые уже в Маньчжурии читают японские законы. Как ты защитишь права бедного народа, если самих мужиков нет на месте,— сетовал Лаэс, расстегивая пуговицы пиджака; после холода палубы жара в маленькой комнатушке и водка уже распаривали до костей.
— Вряд ли это помогло бы, если бы и все мужики собрались. Письмо пришло от начальства, из Таллина или даже из Петербурга, что, мол, с таким уставом товарищество — дело незаконное, разогнать надо,— рассуждал Биллем.
— В чем же именно винят устав?— спросил Прийду.
— Ни в чем другом, как все в том же — что в нашем каугатомаском товариществе голоса считают не по внесенным мужиками деньгам, а по числу самих мужиков. Это дело считают социализмом,— объяснял Лаэс.
— Да, наш устав заклеймили прямо социализмом,— подтвердил и Биллем.
Пеэтер и Прийду переглянулись.
— А почему социализмом?— спросил земляков старший мастер-модельщик.
— А мы почем знаем?— ответил Лаэс.— Вы, городские люди, слышите все, читаете, вы и знать должны больше по этой части.
— Но и вы там не в мешке живете, а даете себя запугать. Матис из года в год получает газету, Сандер даже статьи писал в «Уус аэг»,— сказал Прийду.
— Кто сказал, что даем запугать? Раз уже то, что мужиков считают не по кошельку, а по числу — социализм, то мы все выступаем за это. Но был приказ перейти на новый устав, и все тут,— объяснил Биллем, о котором действительно не подумаешь, чтобы он легко поддался страху.
Но Пеэтер все же остался недоволен его рассказом.
— Значит, все по приказу голосовали против старого устава и по приказу подняли руки за новый, казенный устав?
— Ну нет, лишний раз мы рук не поднимали. В сретенье на общем собрании мы решали по старому своему уставу: как человек, так и голос. Решили и впредь оставаться при этом.
— Единодушно?—спросил Пеэтер, пристально глядя на Длинного Виллема.
— Да, единодушно,— подтвердил Биллем, став с{)азу серьезным, потому что ему показалось, что Пеэтер усомнился в его словах.
В комнатушке, где теперь вместе с детьми и гостями теснилось за столом десять душ, вдруг наступила тишина. Она упала так внезапно и длилась так долго, что маленький Реэдик даже спросил:
— Папа, почему дяди больше не разговаривают?
Старшие дети фыркнули, у мужчин же, которые в другом случае, быть может, тоже рассмеялись бы, легкая усмешка лишь на миг тронула сурово сжатые губы — их лица стали сразу же вновь серьезными.
— У дядей заботы, сыночек. В далекой земле идет злая война, людям велят убивать друг друга, здесь тоже есть плохие люди, которые хотят другим зла,— сказал мастер- модельщик маленькому Реэдику и повернулся к Лаэсу: — И как кончилось дело?
— Разве Саар не прислал письма?
— До сих пор почта ничего не приносила. Цензор шарит во всех письмах на почте, это отнимает время.
— Ну да, значит, как закончилось? Правление получило прямо из Петербурга новое строгое предупреждение, что если мы еще будем упорствовать с переходом на новый, предложенный государством устав, то наше товарищество прикроют, а членам-пайщикам придется ответить перед законом.
— Да, да! Строго ответить!— подтвердил Биллем.
— Тогда вы и перешли на новый устав?— спросил Пеэтер.
— Перехода никакого не было, а сопротивляться дальше тоже не смогли. Кто же захочет из-за такого дела потерять свои гроши и труд?— оправдывался Биллем, мрачно уставившись в стакан с водкой.
— Разве так никто и не возразил ничего?— снова кольнул вопросом Пеэтер.
Но Биллем продолжал угрюмо глядеть в свой стакан, и Лаэс продолжал разговор:
— А откуда бы им взяться, возражающим? Многие мужики пошли под жеребьевку, гляди, даже Кусти из Лайакиви взяли в солдаты. Матис, конечно, возражал, писарь Саар предложил не решать окончательно и даже пробовал это дело расследовать как следует, но долго ль ты, душа, устоишь против Петербурга! Казенный приказ — чего там еще хорохориться, языки утруждать.
— Ты, Лаэс, тоже ведь выступил там своим громким голосом,— вставил Йоосеп, который понемногу уже свыкался с новой обстановкой и особенно со взглядами четырнадцатилетней Сельмы.
— Ну да, выступал, да не такой громкий у меня голос, чтобы дойти до ушей русского царя и его министров,— ответил Лаэс. И добавил, стараясь говорить потише: — Поэтому Матис, Михкель из Ванаыуэ и другие именно вам, городским, положили на сердце, чтобы уж постарались узнать — неужто ни один совет не поможет нам? Из города ведь пришли эти злые письма, в городе нужно сыскать и лекарство от них.
— Письма пришли из города, но, может, начало свое дело получило все же в деревне?— спросил Пеэтер, который все еще не мог освободиться от своего подозрения.
— Я ведь сразу сказал, что помещичье это дело, баре заварили похлебку, больше некому!— разгорячился вдруг Длинный Биллем.— Кто пришел выгонять нас с Папираху, когда мы еще только строили «Каугатому»? Гиргенсон, зять барона Ренненкампфа. Кто нынче руки от радости потирает, что наше товарищество вот-вот насмарку пойдет? Ренненкампф! Уж мы только-только новую тропу ногами нащупали и выбираться стали из его петли, ну он и стрельнул в Петербург, там ведь все министерства полны немцев, видите, мол, и крестьяне начинают социализм делать...
— Известно, где нет жалоб, там и суда нет. Вряд ли этим министерским господам пришла бы охота без жалобы или без взятки заняться делами такой дальней стороны. Вот и разберись, в одном ли бароне дело? Может, кому другому это еще и больше на руку? Может, корабль случайно заходил в Петербург, ну и заглянули там разок в Управление водных путей?— рассуждал Пеэтер.
В комнате снова наступила тишина. Все, кроме малышей, догадывались, на кого намекал Пеэтер, но никто не решался высказать это открыто, никто не хотел первым бросить камень. Тынис был еще слишком близок каждому — кому кровный брат или дядя, кому родственник, кому земляк. А Лаэс, глядя на Пеэтера, думал: «До чего этот парень похож на своего отца, Матиса, не только глазами, цветом волос, лицом и нравом, но и образом мыслей и речью!» Ведь Матис с глазу на глаз высказал ему примерно то же подозрение.
— Как там, в Весилоо, свадьба прошла? Народу много было?— спросила Мари, переводя беседу на другое.
— «Вся волость была согнана, весь приход приглашен»,— ответил Йоосеп словами «Тульяка».
— Как же, вся родня, Матис, Лийзу и Тийна со своими семьями, и все родственники третьего и четвертого колена
из Руусна, Ватла, Паммана, Тагаранна и других мест, все каугатомаское судовое товарищество было в сборе, да вдобавок еще родня невесты из города. Богатые и бедные, все были вместе, по крайней мере на свадьбе не видно было, чтобы Тынис делал различие,— рассказывал Биллем.
— Тынис и так уж оставил бедную девушку со своим кровным ребенком на попечение миру, не хватало еще, чтобы он на свадьбе стал различать богатых и бедных! — сказал, покашливая, Прийду.
— Ты еще что за святоша! — вмешалась Мари.— Если бы тебя захотела какая-нибудь Матильда Румберг с домами, наверно, и я бы в девках осталась.
Прийду усмехнулся. В его характере не было резкости и остроты Матиса и Пеэтера, он от природы был покладистее, старался все перетерпеть и без ссоры улаживать все к хорошему, ему отчасти даже понравилось, что Мари старалась думать хорошо о его брате Тынисе. Тем более что кровь погуще воды, и вряд ли ему доставило бы радость, если бы Мари, не зная еще ничего определенного, стала резко осуждать Тыниса перед другими. Пусть лучше дразнит его самого этой Матильдой Румберг, это старая, избитая шутка, она уже никого не задевает. Тынис же, несмотря ни на что, оставался его кровным братом. Всегда, когда он думал о том, как пришлось Тынису начинать свою самостоятельную жизнь совсем юнцом и без гроша в кармане, какая-то нежность к брату пронизывала его сердце. Но это же чувство заставляло его быть и настороже в отношении брата. Позор Тыниса был и его, как ближайшего кровного родственника, позором.
— А слепой Каарли тоже был на свадьбе?— спросил он мужиков.
— Конечно. Я был поводырем Каарли,— прихвастнул Йоосеп.
— Ну что про Йоосепа говорить, Йоосеп и сам скоро женится,— подтрунивал Лаэс.
Но Йоосеп, хоть и находился первый день в Таллине, а тихий смешок сидящей напротив Сельмы заставлял чуточку путаться его мысли, не сплоховал:
— Давно бы женился, но все не встречал подходящей, может, здесь, в Таллине, сыщется какая-нибудь завалящая вдова с парочкой домов или кораблем!
Теперь всех прорвал громкий смех, даже маленький Реэдик смеялся, хоть и не понимал смысла слов Йоосепа. И смех разогнал тяжкие мысли, оборвав разговор, тянувшийся до сих пор слишком однообразно, и Пеэтер в пер
вый раз за вечер бросил взгляд на стенные часы. Полвосьмого. В восемь часов начинался урок в вечерней школе. Он встал, попросил Мари, по крайней мере на первую ночь, постелить в его комнате Лаэсу, Виллему и Йоосепу, собрал свои тетради и книги и бегом поспешил по деревянной лестнице на улицу. Здесь уже зажигались огни. На перекрестке Щавелевой улицы и Раплаского шоссе он вскочил в конку — и успел войти в класс в последнюю минуту еще до прихода учителя истории. Прежде чем усесться на скамью рядом с Карлом, он бросил взгляд в сторону девушек. Да, Лонни тоже была уже здесь.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Учитель истории Пярн взошел на кафедру. Урок начался.
Таллинская вечерняя школа работала в помещении городского училища и по большинству предметов обучения соответствовала его программе. Она была создана на грани двух веков либеральной таллинской интеллигенцией для тех, кто хотел получить образование, но не имел за своей спиной ничего, кроме волостной или неоконченной приходской школы (иногда не было и этого), чьи возраст и трудовая занятость не давали им возможности посещать другие учебные заведения. Учитель истории этой школы для взрослых Александр Пярн сам приобрел знания с огромным трудом, большей частью путем самообразования, и теперь в меру своих сил старался облегчить другим путь к образованию.
Этот низкорослый белокурый сорокапятилетний мужчина, отличавшийся крестьянской медлительностью движений, не был хорошим оратором в привычном смысле этого слова. Близорукий от долгого чтения при свете лампы или свечи, он, несмотря на сильные линзы очков, не мог сразу охватить взглядом лица сидящих на скамьях людей, и в начале занятий это всегда немного смущало его. Речь невольно делалась сбивчивой, он часто останавливался, подыскивая подходящее слово. Но чем дальше подвигался урок, тем сильнее захватывал он слушателей.
Сегодня он рассказывал о Спартаке, о восстании рабов в древнем Риме. Большой и могущественной стала Римская империя. Почти все средиземноморские страны были прямо или посредством союзных договоров подчинены верховной власти Рима. Караваны с дорогими восточными
товарами шли к Риму, галеры, груженные сокровищами, причаливали в устье Тибра — все дороги вели в Рим. После того как сровняли с землей Карфаген, ни одно средиземноморское государство уже не могло соперничать с Римом. И хотя в самом Риме было мало своего, самобытного, римские форумы затмевали по богатству рынки Александрии. Римские театры и государственные здания по величине во много раз превосходили афинские, и даже евреи, считавшие иерусалимский храм, посвященный их Яхвэ, прекраснейшим во всем мире, с завистью засматривались на здешние храмы и пантеоны, опасаясь, как бы их Яхвэ, в поисках лучшего места, по примеру их самих, не покинул в конце концов Иерусалим и не переселился сюда. Но в этом блестящем, могущественном и утопающем в роскоши Риме существовал и другой Рим — Рим сотен тысяч рабов, ад для тех, кто мучился на прокладке каналов, строительстве дворцов или мостов, тысячами умирал на кирпичных заводах или же был навеки прикован к скамьям галер. Руками рабов были построены знаменитые римские бани, мощные виадуки, сказочные дворцы; руки рабов возделывали обширные поля, собирали пшеницу и виноград, пекли хлеб, изготовляли вино и подавали все это на стол господам. Мало того, для развлечения господ рабов посильнее, так называемых гладиаторов, заставляли сражаться друг с другом на арене цирка, сражаться не на жизнь, а на смерть. Спартак, вождь восставших рабов, тоже был гладиатор — но такой гладиатор, который сказал своим собратьям: «Хватит убивать друг друга, отныне под ударами наших мечей начнут падать головы господ!..»
Двадцатичетырехлетний мастер-модельщик с фабрики Гранта, внук старого Реэдика из Рейнуыуэ, сын кюласооского Матиса, Пеэтер, затаив дыхание, следил за судьбой Спартака и его сподвижников. Он видел кровавое начало восстания, видел Спартака, преследуемого в горах, видел его, широкогрудого, презирающего смерть, в бою, впереди легионов рабов. И когда Спартак пал на поле боя, что-то сжало горло Пеэтера Тиху, а к глазам подступили слезы боли и гнева.
В перерыве друг Пеэтера Карл спросил его, почему он прибежал запыхавшись, в последнюю минуту. И Пеэтер коротко, насколько позволяла небольшая перемена, рассказал другу о заботах сааремааских мужиков.
Карл — молотобоец с фабрики Гранта — был молодой человек невысокого роста, коренастый, русый, с большими и лучистыми, жизнерадостными глазами; несмотря на то
(а может быть, именно потому) что жизнь с самого детства варила Карла в разных котлах, ему не приходилось занимать ума у других — наоборот, Карл всегда мог сам дать хороший совет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46