— Зюд-вест-зюд!— сказал, не глядя на вошедших, отстоявший вахту рулевой и отступил от штурвала.
— Зюд-вест-зюд!— повторил Сандер глуховато (язык его еще с трудом ворочался во рту после короткого тяжелого сна) и занял свое место.
— Зюд-вест-зюд!— повторил отрывисто старый штурман.
Тело Сандера напряглось, и, ухватившись за штурвал, он до боли вонзил ногти в мякоть ладоней, чтобы окончательно прогнать сон.
— Тринадцать миль за вахту,— рассуждал капитан, вычерчивая зигзагами на карте пройденный парусником путь. (Вахта на «Каугатоме» была шестичасовой.) — А если взять по прямой, то мы продвинулись вперед самое большее на милю или две. Мало толку от наших трудов.
— Да, маловато. Если прикинуть еще и течение, то действительно маловато,— проговорил в тон капитану штурман.
Барометр стоял очень низко, ветер может снова перейти в шторм. Может быть, разумнее всего было бы оставить лавирование и, изменив курс, лечь на галфвинд — через несколько часов они достигли бы ставангерского рейда. Гавань Тынису знакома, здесь они могли бы прохлаждаться на якоре, приводя в порядок корабль после шторма, за
пасти свежей питьевой воды и при первом более или менее попутном ветре снова выбрать якорь. С другой стороны, рейс и без того затянулся, и Тынису не хотелось терять ни одного лишнего дня.
В тот же миг послышался глухой удар, будто выбивали пыль из огромного мешка. Трое в штурвальной рубке (сменившийся рулевой матрос уже вышел) одновременно посмотрели на нос корабля. Взгляды штурмана и капитана задержались там на несколько мгновений, а глаза Сандера тут же вернулись к компасу, который качался перед ним, как пьяный.
— Хотя гротбом и закреплен в двух местах, а при слабом ветре и боковой волне он все норовит перекинуться. Ничего страшного, только бы его не вырвало из ликтросов \— тревожился штурман.
Капитан не ответил. Нельзя сказать, чтобы старый Танель не знал дела и не заставлял бы команду работать, но капитану не нравилось, что штурман иной раз как бы пытался поучать его, капитана, и порой в плавании у Тыниса Тиху появлялось такое чувство, будто штурман, несмотря на всю свою скромность, становится на голову выше его, а такого положения он, капитан, конечно, не мог терпеть.
— Ну да,— буркнул наконец Тынис Тиху.— Если понадобится, разбудишь меня.
— Ты давно уже глаз не смыкал, иди спи спокойно. Сейчас по крайней мере ветер унялся...
Капитан кашлянул. Ему отчасти и нравилось, что старый Танель заботился о нем, а с другой стороны, это было и неприятно. Но сейчас он и впрямь очень устал и давно не ложился. Выйдя на палубу и еще раз оглядев неспокойное море, он тяжелыми шагами направился в свою каюту, зажег качавшуюся на стене керосиновую лампу (на самом деле раскачивало корабль, а лампа на шарнирном креплении силой своей тяжести старалась держаться в равновесии), стянул сапоги, снял с себя костюм, погасил свет и улегся на койку.
Но уснуть он не мог. Нервы (вероятно, от переутомления) были слишком напряжены, и беспорядочно запутанные мысли и воспоминания назойливо осаждали мозг.
...Семнадцатилетним юношей он плавал вместе с парнем-односельчанином, агамаским Прийду, на «Луизе-Эмилии» — барке рижских немцев. В Финляндии, в Котка, они погрузили пропс для Кардиффа, в Кардиффе выгрузили пропс и приняли новый груз — уголь для острова Мадейра, а уж оттуда «Луиза-Эмилия» пошла с пустым трюмом в Соединенные Штаты, в Мобиле. Капитаном был толстобрюхий, с щетинистыми волосами немец Эснер, сам он лопал все лучшее, команда же должна была довольствоваться постной похлебкой.
— Удерем,— предложил Прийду, когда они были в Мобиле.
У него и самого давно бродила такая мысль, но он боялся высказать ее кому-нибудь, опасаясь предательства.
— Фрийдо! Теннис! — кричал толстобрюхий немец, рыская в порту Мобиле вокруг огромного штабеля досок, в котором они уже второй день скрывались.
...И вдруг мысли перенеслись к домику в пригороде Нью-Йорка, где они с Анной прожили свой первый и единственный брачный год. Корабль только что пришел в порт, и, возвратившись домой, Тынис столкнулся лицом к лицу с греком, торговцем овощами, державшим лавку на улице напротив. Ух, и грязная это была история... Чтобы освободиться от этих дум, капитан снова зажег лампу, натянул занавески на иллюминаторы, отыскал в кармане ключ, открыл ящик стола и извлек оттуда письмо от Лийзу.
«Каугатома, двадцать седьмое октября 1903 года.
Милый Тынис!
Много времени прошло уже с той поры, как я получила от тебя письмо. Я тебе посылала несколько писем, но не получила ни одного ответа. Извини, что напоминаю тебе, и если тебе не противно, думай иногда и обо мне, потому что я все та же, что прежде, и осталась верной своим обещаниям. Тебя прошу о том же, да разве и нужно просить, ведь этого требует человеческая честь и порядочность.
Ох, Тынис, среда и суббота — дни, когда я больше всего путаю нитки в пряже: в эти дни почтальон ходит в Каугатома за почтой, и я все посматриваю напрасно из окна на улицу. Мать уже бранит меня, что я разленилась у старого Хольмана и не умею справляться с бедной жизнью. И это, может быть, правда, потому что окна у нашего дома стали как будто меньше, а окна в доме папаши Хольмана были
1 Немецкое произношение имен Прийду и Тынис.
большие. И все же не хочу я туда больше, потому что папаша Хольман из-за своей внезапной смерти не оставил мне ни гроша, хотя я работала больше, чем работала бы его родная дочь, и это знали все те, кому досталось его большое состояние, и поэтому у меня на сердце иногда большая тревога, что, может быть, ты не хочешь меня, потому что я бедная. Ох, Тынис, но я хочу тебе отдать свои руки, а ты знаешь, что они никогда не были праздными, разве только в короткие часы ночного сна. И я не верю, что чье-нибудь другое сердце бьется с такой любовью к тебе, как мое, потому что я люблю тебя горячо. Я все время думаю о тебе, все равно, где бы я ни была и что бы я ни делала. Особенно тогда хочется прижаться к твоему сердцу, когда вокруг дома все гудит от большого ветра и море так тяжело шумит и ворочается. Ох, Тынис, береги себя и других, чтоб у тебя в твоей тревожной жизни моряка не случилось никакого несчастья.
Жизнь у нас идет по-старому. По воскресным дням я несколько раз носила цветы на могилу твоей матери, но долго ли они там продержатся — уже осень, и скоро все пожелтеет. В прошлое воскресенье похоронили старого симмудеского Таави из Ватла, ему перед Катерининским днем исполнилось бы девяносто три года. У лайакивиской Марис родилась девочка, это у них уже восьмой ребенок. Отец у меня тоже очень плох и из-за ревматизма не может больше ходить в море. Я несколько раз ходила с его сетями вместе с твоим братом Матисом и ванаыуэским Михкелем ловить салаку. «Уус аэг» пишет, что город Владивосток и маньчжурская земля полны японских шпионов и в Порт- Артуре посадили в тюрьму больше ста японцев-парикмахеров, которые все занимались шпионажем и сами были японскими офицерами. Да и вообще стало тревожно, потому и многие парни рекрутского возраста исчезли отсюда — боятся войны. Ох уж эта война! Если она придет, страшное дело, сколько она загубит народу, а еще больше искалечит.
Не сердись, что я тебе пишу не так красиво, как это, быть может, делает кто-нибудь другой. Но если бы я и знала немецкий язык, то я ни за что не хотела бы тебе, мой ненаглядный, поведать свои мысли и сердечные чувства на этом языке и писала бы все на том языке, на котором когда-то мои родители высказали друг другу свои мысли и надежды, потому что я люблю простоту и прошу тебя не сердиться, что я такая. Ох, знай, Тынис, что ты первый и последний, кого я люблю. И это было бы очень тяжело, если бы ты от меня отказался, особенно теперь,
когда уже есть некоторые признаки, что я больше не одна. Потому я не верю, чтоб ты был безжалостный и отказался от меня. Пусть поможет мне и тебе судьба, чтобы исполнились все наши замыслы и чтоб большая боль, которая иногда проникает в мое сердце, оказалась пустой тревогой.
Любящая тебя Лийзу».
— Выбрать бизань-шкоты!— донесся голос штурмана.
— Выбрать бизань-шкоты!— повторили матросы, и их торопливые шаги раздались на палубе.
Капитан прислушался. Ветер не изменился, по-пре- жнему катились высокие ленивые послештормовые волны; накреняя корабль, они время от времени выбивали ветер из парусов.
«...Особенно теперь, когда есть некоторые признаки, что я больше не одна...» Да, месяца три назад, когда «Каугатома» шла с грузом пропса из Котка в Ливерпуль, они несколько дней укрывались от шторма за Весилоо...
Тынис Тиху вздохнул. Лийзу — милый и по-своему славный человек...
И капитан Тынис Тиху снова вздохнул. Но тут же попало ему под руку другое письмо, которое он получил также в Архангельске, перед самым выходом «Каугатомы» в море. Это письмо было написано изысканно, по-немецки, так что Тынис при чтении некоторых слов должен был даже открыть свой карманный словарь (Анете посещала То- сЬ1ег8с11и1е, а немецкий язык капитана был подобран в портах). Переведенное на эстонский язык, письмо Анете звучало приблизительно так:
«Мой Тынис!
Только сейчас получила твою последнюю интересную открытку, высланную тобою 8 октября из Ливерпуля, и она меня очень обрадовала. Здесь, на покинутом тобою острове Весилоо, узником которого я оказалась после перехода в мое владение имущества покойного супруга, так мало отрадного для одинокой вдовы вроде меня. Я уже думала было перенести дела своей корабельной компании в Курессааре, но во время навигационного сезона это из коммерческих расчетов нежелательно, а кроме того, меня удерживает в Весилоо усадьба и хозяйство. Я так одинока, так одинока на этом острове, заброшенном в море, среди людей, не имеющих почти никакого понятия о заботах одинокой женщины, которая должна нести такую большую, такую громадную ответственность. А все эти макле
ры, все эти агенты и фрахтовые конторы, очевидно, знают, что я еще малоопытна в нелегких делах хозяина-распорядителя корабельной компании, и стараются использовать это в своих интересах. Ах, Тынис, как часто я думала о том, насколько мне нужна опора такого человека, как ты,— ведь ты так основательно знаком с вопросами морской торговли и навигации. Но, к несчастью, как говорят люди, ты все еще привязан к моей прежней служанке, к Лийзу, которую мне не подобает порицать, но которую считаю для такого стоящего мужчины, как ты, прости меня, слишком малообразованной и вообще неподходящей парой. Конечно, я далека от того, чтобы вмешиваться в планы твоей жизни, но на человека, который все же узнал тебя так близко, нельзя сердиться за эту откровенность.
И так как я теперь по своему разумению дала тебе совет (мой Тынис, ведь ты за это на меня не сердишься?), я хотела бы услышать и твое мнение. Что мне делать с лесопромышленником Альбертом Викштремом? Он очень хочет выторговать себе тайм-чартер на мою славную «Эмилию», на которой ты не один год ездил капитаном, чтобы возить за границу свои доски и пропс. Он предлагает солидную гарантию и еще более солидную оплату, какую «Эмилия» никогда не заработала бы при обычных тарифах фрахтовых контор. Я, может быть, и приняла бы его предложение, если бы он умел получше скрывать действительную причину, по которой он ищет деловых связей и возможности почаще обивать порог моего дома. Но есть и другая причина, которая заставляет меня с осторожностью относиться к более длительным деловым связям с ним. Газеты все чаще пишут о том, что маленькая Япония там, на Дальнем Востоке, начинает вести себя слишком нагло по отношению к нашей великой родине, нашему Русскому государству. Запахло порохом, и этот порох войны может каждый день взорваться. Даже в дни далекой от нас бурской войны отмечалось некоторое повышение фрахтовых цен. Если же вспыхнет новая война, то она, безусловно, окажет еще более благоприятное влияние на повышение фрахтовых цен. Поэтому я сейчас хочу воздержаться от длительных фрахтовых договоров и на другие мои корабли, как бы заманчивы эти договоры ни были. Как гы на это смотришь, мой хороший, умный, дельный Тынис? Меня очень обрадовало бы твое новое письмо, написанное твоим ясным, сильным почерком, с соленым запахом далеких морей, но еще больше обрадовало бы меня,
если бы я смогла долго-долго говорить с тобой лично о многих, очень многих вещах.
Мой Тынис, ведь ты не совсем еще забыл свою Анете?
Весилоо, 28 октября 1903 года»
Тынис Тиху глубоко вздохнул и медленно выдохнул сквозь полусжатые губы. Во время этого рейса он часто читал и перечитывал оба письма, но все еще не мог прийти к решению, и это утомляло его не меньше, чем двухдневный шторм. Он слишком затянул дело с Лийзу, но теперь нельзя больше откладывать, ведь «есть уже некоторые признаки...». Да и у Анете были свои признаки: под предлогом деловых связей лесопромышленник Викштрем слишком настойчиво обивал порог ее дома...
Капитан спрятал оба письма в ящик, закрыл его, закурил сигару и лег на койку. Даже самый вислоухий осел не может бесконечно торчать между двумя стогами сена, в конце концов он выберет один из них. Но и насмешка над самим собою не помогла. Он и теперь не смог ничего решить. Только тяжелая, свинцовая усталость, сковавшая наконец его веки, освободила на сей раз Тыниса от мучительных раздумий. От медленной — при боковой волне — качки потухший окурок сигары выпал из ослабевших пальцев на пол, капитан стал дышать все глубже, его рот полуоткрылся. Лампа с немного чадившим фитилем колыхалась на стене, будто и ее тянуло улечься, но тем не менее она продолжала бросать желтый свет на каюту и ее хозяина.
Это была лучшая каюта на корабле, но тоже без всякой роскоши, только красивая занавеска перед койкой, вывязанная с особой тщательностью, казалась родней шерстяного свитера, облегавшего могучую грудь мужчины. Но и эти вещи говорили скорее о заботе (может быть, и о любви), нежели о роскоши.
Лицо капитана заросло, веки потемнели от усталости, голова с всклокоченными жесткими волосами лежала на подушке с чуть посеревшей, давно не стиранной наволочкой. Одна его нога покоилась на одеяле, другая как-то неловко свисала с края койки и от качки опускалась все ниже, пока серый носок не коснулся пола. Капитан лежал в тревожном от переутомления полусне, но в мозгу продолжалась, подобно дыханию или непроизвольному движению ноги, работа: его мысли двигались, соединяясь с видениями далекого прошлого, встававшими из самых глубин души, и наконец застыли в страшном кошмаре.
...Здесь же рядом сидел на корточках странный зверек. Это было существо с черной вздыбленной шерстью, красный язык свисал из судорожно дышавшей пасти, над его носом пламенел единственный огромный глаз, в котором, все убыстряя ход, вращалась по ходу солнца (именно по ходу солнца) десятирублевая золотая монета. Застывшими от ужаса глазами смотрел капитан на стремительное вращение золотого и вдруг понял, какой зверь стоял перед ним; рука Тыниса схватилась за револьвер, и он вскричал:
— Котерман! Котерман!
Просыпаясь, он прежде всего ощутил, что судорожно схватился за что-то. Нет, это была не рукоятка револьвера, а край койки. Каюта — да, его собственная каюта. И все же, взвинченный до предела, он соскочил с койки и, как был в носках, выбежал на палубу. Корабль качало. По- прежнему не унималась боковая волна, ветер ослабел еще больше, и, когда корабль кренился на правый борт, даже бизань-гафель плескался теперь почти впустую. Что-то чернело на макушке грот-мачты. Ах, ерунда! Теперь весь корабль провалился в кромешную тьму, а это, верно, была тень черной тучи, пробежавшей между круглой луной и волнами, она укрыла тьмой не только корабль, но и недобрый простор тяжело бушевавшего океана.
В штурвальной рубке виднелся свет. Рулевой Сандер — сын его кровного брата Матиса — смотрел не отрываясь на компас и повернул в эту минуту штурвал чуть вправо. Штурман Танель стоял у левого борта и, услышав стук двери капитанской каюты, поспешил, огибая штурвальную рубку, навстречу капитану.
— Напрасно ты беспокоишься, отдыхал бы лучше, ведь мы не первый день в море,— проговорил он заботливо, но в его голосе слышалась и доля обиды.
«Слава богу,— промелькнуло в голове у капитана,— значит, ни Сандер, ни штурман не слышали моего крика о помощи. Да и кричал ли я вообще? Порой во сне случается так, что кажется, будто кричишь, а на самом-то деле ничего, кроме неясного мычания, не получается».
Взгляд капитана остановился на барометре. За это время ничего не изменилось, а когда Тынис постучал по стеклу, стрелка нервно заколебалась на прежнем низком уровне—в пределах 735 мм.
— Зюд-ост-ост,— сказал капитан после недолгого размышления, разглядывая карту.
— Новый курс? Хочешь все-таки зайти в Ставангер? — спросил штурман.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46