«Как это правильно!» — едва не записал Пеэтер и от себя. Нет, одними проповедями ничего не разъяснишь рууснаскому Ренненкампфу, чьи предки много поколений держали в рабстве твоих дедов и прадедов, чей сын, молодой барон, хочет ныне держать в рабстве и тебя самого, и твоих детей, а сам полагает, что так оно и должно быть, что так предопределено свыше. И заговори ты хоть ангельским языком, тебе не удастся объяснить палачу, собирающемуся тебя повесить, что профессия его — недостойная, что он поступил бы правильно, освободив тебя из петли. Для собственного оправдания он давно уже создал себе мировоззрение, согласно которому его работа имеет весьма важное общественное значение, а сам он, следовательно, достоин всяческого уважения.
Страниц через пятьдесят встретилась опять карандашная отметка.
Толстой писал:
«Люди как реки: вода во всех одинаковая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских, и иногда проявляет одни, иногда другие, и бывает часто совсем не похож на себя, оставаясь все между тем одним и самим собою».
Пеэтер призадумался. Прежде всего в его воображении возникли две реки на Сааремаа, в Каугатома: Валме, текущая в Рууснаский залив, и Весику, впадающая в Каугато- маский залив. Из Валме веснами, в половодье, вылавливалось много плотвы; в реке Весику плотвы было меньше, там брали другую рыбу. А здесь, в таллинской речке Хярьяпеа, не вода, а вонючие помои, здесь, верно, ни одна рыба не живет. Эмайыги местами очень узка, а дальше разливается в озеро Выртсярв. Ее течение где стремительное, а где медленное. Все это можно сказать и о великой русской реке Волге. А вот, говорят, в Китае есть река, которая уже с истоков желтая и настолько насыщена лёссом, что остается желтой до самого впадения в море, почему и назвали ее Желтой рекой. Да, возможно, что, пробиваясь из первого родника, всякая река чиста. Покидая материнскую утробу, каждый ребенок невинен, но, как река уже при первых извилинах может загрязниться, так и человек уже в начале жизни может стать гордецом, спесивым и чванливым хищником. Возможно, например, что и из
молодого барона Ренненкампфа получился бы человек, если бы он вырос не на мызе, а где-нибудь у простых людей, ничего не зная о своем происхождении. Но и Хуанхэ не стала бы Желтой рекой, если бы не протекала по лёссовым землям Китая.
Были в книге еще и другие пометки, в одном месте романа было подчеркнуто несколько раз предложение:
«Да, единственное приличествующее честному человеку место в России в теперешнее время есть тюрьма!»
Отец Клавдии и Зои томился в тюрьме, а мать умерла в тюремной больнице. Карл Ратае в тюрьме. «Но я все-таки не дам так просто засадить себя в тюрьму! И это, я думаю, тоже честно, и даже честнее, чем даться им в руки»,— подумал Пеэтер.
Пеэтер задержался на карандашной пометке на полях: «Стыдно!»
«Познакомился я также с двумя соседями по камере. Они попались в одном и том же деле с польскими прокламациями и судились за попытку бежать от конвоя, когда их вели на железную дорогу. Один был поляк Лозинский, другой — еврей, Розовский — фамилия. Да, Розовский этот был совсем мальчик. Он говорил, что ему семнадцать, но на вид ему было лет пятнадцать. Худенький, маленький, с блестящими черными глазами, живой и, как все евреи, очень музыкален. Голос у него еще ломался, но он прекрасно пел. Да. При мне их обоих водили в суд. Утром отвели. Вечером они вернулись и рассказали, что их присудили к смертной казни... Да. Так и повесили. Веревками задушили обоих».
Стыдно! Простому русскому человеку стыдно, до жгучих слез стыдно, что иноязычные народы так угнетаются в государстве, властелин которого бесстыдно велит раболепствующим называть себя отцом всея Руси.
Царизм, его политический строй отвратительны и гнилы, а русский народ добрый, сердечный, даровитый, жаждущий правды, бесстрашный и героический. Не отдельно от него, а только вместе с этим народом должен создавать свою новую судьбу эстонский рабочий и эстонский народ.
Что с того, что вчера вечером жандарм кричал за его дверью: «Откройте!» Разве не в доме русского рабочего нашел он убежище, разве согревшая его постель не принадлежит старой русской женщине-работнице, разве кни
га, которую он, как сокровище, держит в руках, написана не русским писателем? Разве не простой русский рабочий, Матвей Горшков, отец пятерых детей, предложил ему помощь из своих скудных сбережений, когда Пеэтера вышвырнули с работы у Гранта? У него самого, правда, было отложено несколько рублей на черный день, и он тогда не нуждался в помощи, но порой доброе слово стоит больше, чем деньги. Только в беде человек познает своих истинных друзей.
Несмотря на то, что конец романа неправильный, все же гигант сделал свое дело. Не может прозябать в рабстве народ, у которого есть такой писатель, как Толстой! Но царский режим, ненавистный оплот реакции, нужно уничтожить...
Размышляя об этом, Пеэтер прикидывал, кто же из его товарищей мог находиться еще на свободе, с кем из них попробовать связаться с помощью Клавдии. Если Клавдия получила письмо от Карла Ратаса, значит, есть надежда, что и он сможет послать Карлу письмо.
И, полный теплых чувств, Пеэтер представил себе Клавдию: черные косы, туго обвитые вокруг головы, упорство и решимость в чертах бледного лица.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
К вечеру над волнами стали появляться светлые клубы тумана. Гул рифов Хуллумятаса, долетавший от берега в море, звучал глубже, утробнее, словно бесноватый уже теперь приноравливал свою глотку к реву осенних штормов.
Особенно сетовать на сегодняшнюю погоду не приходилось: ветер, менявший направление по ходу солнца, ушел куда-то на запад и стих, да и течение было, видимо, небольшое — десятисаженный якорный канат уходил почти отвесно с носа лодки в морскую глубь. Но, говорят, у осенней ночи, даже ранней осенью, девять сыновей, поэтому нечего было и думать о том, чтобы оставить в открытом море закинутые сети. Да и две другие лодки — одна ближе к берегу, другая, вероятно, лаусеского Симма из Ватла, подальше, в море — продолжали держаться на якорях.
Михкель и Матис только что поставили сети и занялись теперь мешками с едой. Зубы вгрызались в хлеб и камбалу, да и мысли поначалу вертелись около хлеба и приправы к нему. На улов не приходится очень надеяться, для сигов время еще не приспело, а камбала прошла... Но что ты станешь делать, если хочешь удержать душу в теле? Пытай свое счастье. Другое дело, когда ты молод и полон сил: сидел бы себе в Таллине на бревенчатом срубе и размахивал топором или держал бы штурвал какого-нибудь трехмачтового корабля, а осенью даже приволок бы домой копеечку,— но крылья Михкеля и Матиса уже не носили их так далеко. За последние два года точильное колесо времени как-то вдруг поистерло, источило их, состарило. С большими надеждами работали они на постройке «Каугатомы», думая, что с этого корабля у жителей побережья поведется новая, лучшая жизнь! Теперь и эту надежду унесло ветром. Ни Пеэтер, ни Прийду не смогли помочь им, несмотря на то что пытались даже с помощью адвоката прояснить это дело. Все посланные в Петербург письма затерялись где-то в мусорных свалках бумаг, исчезли в коловороте интриг и взяток главного управления торгового мореплавания и портов. Казенный приказ взял верх, и теперь им приходилось на общем собрании считать голоса не по числу пайщиков, а по размеру пая. Когда же Ты- нис женился на Анете Хольман, ему, конечно, не было унес смысла держаться двух корабельных компаний; всем желающим он выплатил их денежные или рабочие паи по «Каугатоме». Михкель и Матис оставили в паруснике по одному паю (в свое время Михкель с натугой вложил в корабль целых три пая), но, так или иначе, никто из них, простых поморян, уже не был хозяином со сколько-нибудь веским словом в делах товарищества. Теперь в новой, объединенной корабельной компании власть принадлежала Тынису, и хотя он приходился Матису родным братом, сила Тыниса не радовала Матиса. Порой он готов был заподозрить брата: не он ли и подбил городских чиновников на запрещение старого устава?
Таковы были дела с «Каугатомой». Но и в большом мире происходили события, приносившие простому человеку только горе, бедствия и смерть. После того как Матис старательно завязал свой мешок и окинул взглядом море, он заправил дужки очков за уши и вынул из кармана последний, не дочитанный дома номер газеты «Уус аэг» от 12 (25) сентября.
«...Наступит ли мир? По инициативе президента (лшеро-Американских Соединенных Штатов представители русского и японского государств вступили в переговоры
о мире. Местом встречи выбран небольшой тихий островок в американских водах, вдали от мирской суеты и шума. Давно уже пришло время начать переговоры о перемирии, больше полутора лет миновало с тех пор, как первые пушечные выстрелы в Порт-Артуре зажгли пожарище войны и толкнули боевую колесницу на поля сражений. Уже десятки и сотни тысяч молодых, полных надежд жизней попали в объятия смерти и удобрили своей дымящейся кровью маньчжурские поля. А дома плачут... Молодая женщина, заламывая руки, оплакивает своего дорогого мужа, осиротевшие дети оплакивают доброго отца, родители убиваются о родном сыне...»
Голос Матиса прервался.
— Пока нет известия о смерти, не надо терять надежды! Не раз ведь бывало: пропадет парень на войне без вести, а потом, глядишь, является домой жив-здоров,— сказал Михкель, угадав мысли друга и берясь за шкот, чтобы прирастить к нему новый конец.
— Ты хорошо сделал, что смолоду отпустил своих ребят в море. Теперь они у тебя в далекой Канаде, в Австралии...
— Ну и у тебя Пеэтер остался в Таллине. Если они уже о мире подумывают, значит, не будут забирать фабричных рабочих в солдаты.
— Да-а, Пеэтер... А мог бы уцелеть и Сандер...— сказал задумчиво Матис.— Парень давно стремился попасть на иностранное судно и, наверно, попал бы, если бы я не противился. Все думал: свой корабль, родственное дело... А теперь вот всего лишился: ни хутора, ни корабля, ни сына...
— Ну, о сыне ты рано горюешь,— успокаивал его Михкель.
Матис и сам старался верить этому. Но его отцовское сердце полнилось черным горем, больнее всего становилось от сознания, что он отговорил сына от побега на иностранный корабль. Правда, парень сам высмотрел себе место плотника на вспомогательном судне эскадры — «Корея» и ушел из Балтийского моря в хвосте военной эскадры. Вначале Сандер был доволен жизнью. Еще из Африки он прислал ободряющее письмо, но в Индийском океане парень перенес тяжелый брюшной тиф; печальное письмо с подробностями болезни так и осталось последним письмом Сандера. Единственная надежда, что после Цусимы он, может быть, попал в плен к японцам... Однако и этому
трудно поверить после всего, что писали газеты о Цусимском сражении.
«...Общей культуре и хозяйственной жизни война нанесла тяжелый удар, в расстроенное состояние пришли и финансы: возникли большие трудности с получением внешнего и размещением внутреннего займов, по крайней мере на это не очень приходится надеяться. Каждый день войны стоит неслыханных денег. Только один день Цусимского сражения обошелся России в 200—300 миллионов рублей. Мы лишились военного флота, а в настоящее время ни одна великая держава не может обходиться без флота...
Это тяжелые удары для государства, которое в прошлом привыкло побеждать, а не терпеть поражения. Но тут уже ничем не помочь. Мы не хотим быть судьями истории, но укажем на некоторые ошибки в жизни нашего государства, ошибки, о которых не раз говорилось и раньше. Если бы теперь, после войны, государство освободилось от бюрократического гнета, если бы правительство привлекло и народ к участию в делах государственного управления, мы смогли бы скорее забыть жертвы, принесенные во время войны. Но если в жизни страны все останется по-прежнему, Русское государство на долгие времена потеряет свою внешнюю мощь, а жизнь народа, вследствие полученных на войне ран, зачахнет и захиреет еще больше, чем до сих пор. И буде, по той или иной причине, колесница вражды снова прогрохочет между нами и какой-нибудь другой великой державой, Русское государство снова будет не молотом, а наковальней...»
— Кто эту штуку написал?— спросил Михкель.
— Здесь стоят буквы: «С. Н.», значит, боится оглашать полное имя.
— Здесь у него все в лад построено, чего же он боится имя назвать, противогосударственного тут ничего нет, все сущая правда.
— Сущая правда! А чего же и боится царь, если не правды, все его государство на обмане и разбое стоит. И была бы здесь вся правда, ты думаешь, цензор позволил бы напечатать? Правда тайком печатается, без спросу цензора, как та листовка, что в прошлое рождество принес из Таллина рихвамяэский Таави.
— Листовка демократов, что ли?
— Она самая — подпольная.
— Где она у тебя?
— Передал другим, как велено было. Кто знает, где она теперь, в какой по счету волости кочует.
— А может быть, уже в руках Ренненкампфа?
— Может статься, и так — старый юугуский Сийм вынюхивает каждый след и шепчет обо всем барону на мызе и пасторше в церкви.
— Я только разок и успел взглянуть, многого не запомнил. Но тот, кто составил эту листовку, видно, человек с крепким словом.
— Что и говорить, совсем не то что «Уус аэг»! Может, у них и есть кто-нибудь почестнее да посмелее, а только что толку во всех этих оговорках и намеках между строк!
Но Таллин далеко, мужики возвращались с плотницких работ только поздней осенью. Поэтому и «Уус аэг» была в большой цене, она прочитывалась от доски до доски, слово за словом, если хоть немного позволяло время. Где это прежде видано было, чтобы рыбак в лодке читал газету? Даже в море, при сетях, у рыбака всегда находилась какая-нибудь работа, чаще всего ее захватывали с собой из дому. А в нынешние времена сетевязальный челнок и газета словно сами собой оказывались в одном кармане. С тех пор как японцы выпустили первые мины по порт-артурскому рейду, наступило какое-то странное, беспокойное время — даже Матис и Михкель толковали о том, что во внутренней жизни государства назревает что-то еще невиданное доселе. Это особенно обнаружилось в январе, в день массового убийства в Петербурге, когда царь приказал стрелять в рабочих, пришедших к нему с просьбами; это чувствовалось и по волнениям, вспыхивающим то тут, то там, по всему государству; это можно было увидеть и по газете, хотя цензурные грабли наверняка прочесали и ее полосы.
«...3амечательное открытие. Радий. Свойства радия разбивают все существовавшие до сего времени наши размышления и предположения об энергии и материи. Так, например, утверждают, что, располагая одним граммом радия, при помощи его лучей, можно зажечь и уничтожить на весьма далеком расстоянии самые большие военные корабли. Какая перемена в ведении войн, если это окажется правдой! И какая наступит перемена в технике, в мире машин, науки и в хозяйственной жизни, если эти многомиллиардные механические лошадиные силы, скрытые в одном грамме радия, технически можно будет использовать в качестве источника энергии и двигателей машин. Прощай тогда пар, прощай электричество, которое подарило нам уже так много чудес...»
— ...И прощайте тогда парни, которых этот радий уложит на веки вечные или на всю жизнь оставит калеками,— добавил Михкель и поплевал в заскорузлую ладонь, чтобы сподручнее было держать конец веревки.
— Да,— согласился Матис,— к тому клонится. Новая война всякий раз съедает больше людей, чем прежняя. Сочтем хотя бы по одной нашей деревне Руусна: в турецкую войну погиб каткуский Пеэтер, без ноги остался юурини- наский Тынис и без глаз Каарли. А в эту, японскую войну: Каарли из Силлукси — раз, Каарли из Кийратси — два, Яэн из Леэси — три, Михкель из Салунди — четыре; про нашего Сандера похоронного известия еще нет, но и надежды-то большой нет. Михкель из Ванаду, Юлиус из Салунди и Отт из Лона — калеки, у Кусти из Лайакиви прострелена ягодица... Да и те, кто еще воюет, не все целехонькими вернутся, если даже завтра и наступит мир. Далекие сибирские морозы да сугробы оставят свои следы и на самом крепком мужчине.
— И то верно, Куропаткин получает сто пятьдесят тысяч рублей жалованья и возит с собой в поезде рояли и горничных, а солдаты пусть перевязывают раны портянками — ни марли, ни йоду нет. Черт побери, был бы у меня этот радий, наддал бы я жару всем куропаткиным и баронам! И царю за компанию!
— Царю и всей его родне заодно! Смотри, что о нас-то пишет газета, выходящая на деньги самого царя.
«...В вопросе окраинных национальностей в высших кругах все больше приходят к заключению, что современная эстонская и латышская нации, безусловно, подлежат уничтожению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46