По ночам отец часами ворочался на постели, а если засыпал, то непрестанно бредил: «Уважаемый господин... ваше высокородие... я сказал все... я действительно ничего больше не знаю!» Иной раз в бреду менялся порядок этих слов, но смысл их всегда оставался один и тот же. Однако, просыпаясь, он ничего не помнил или притворялся, что не помнит, когда озабоченная ухудшением его здоровья Лонни расспрашивала его.
Но ведь и сама Лонни не помнила по утрам всех пережитых ею ночных надежд и страхов, и днем за прилавком, залезая снова в скорлупу рачительной и благовоспитанной барышни-продавщицы (как и подобало девушке с ее положением), она по мере сил даже строила глазки зажиточным и хорошо одетым мужчинам-покупателям. И все же эта скорлупа становилась день ото дня все тяжелее и ненавистнее, и ее природная женская натура все яростней восставала против этой насильно навязанной оболочки.
И развитие событий во внешнем мире не благоприятствовало внешнему благоденствию и карьере Лонни. Длинная сословная лестница, выдержавшая на протяжении веков все бури истории, сотряслась и заколебалась вместе с царем на самой высокой ступеньке. Манифест, опубликованный по окончании войны с Японией, был весьма кислый, а высокомерный тон, за которым царь пытался скрыть поражение, еще очевиднее говорил о том, насколько крепко отдубасили «могучего непобедимого» царя те самые японцы, которых он в начале войны презрительно именовал «макаками». У царя, когда он подписывал этот жалкий манифест, по всей вероятности, голова шла кругом от сотрясений сословной лестницы; каждый, кто читал манифест, понимал, что он был составлен человеком, вконец напуганным, но пытающимся спрятать свой страх за притворно бодрым выражением лица.
Чем выше удавалось кому-нибудь забраться по сословной лестнице, тем сильнее был у них теперь страх сорваться вниз, и у многих даже пропала былая прыть, стремление пробиваться к высотам этой лестницы. Те, что стояли в самом низу или на нижних ступеньках, чувствовали себя теперь гораздо прочнее, исключая, конечно, тех, кто при посредстве штыков или черным ремеслом шпика старался поддержать устойчивость всей лестницы, кто слишком уж запятнал руки кровью. Вся гигантская иерархическая лестница со всеми восседающими на ней власть имущими в один прекрасный день могла свалиться на голову этим последним и раздавить их, но у них не было выбора, поэтому они и теперь оставались самой надежной опорой сотрясаемых бурями ступеней.
Но Лонни Раутсик, простая продавщица книжного магазина, уж никак не связывала своей судьбы с пошатнувшейся властью и была свободна от всякого страха оказаться раздавленной. Только скорлупу привычных навыков и взглядов, в которую втиснули ее семья, школа и все общество, стремясь воспитать Лонни порядочной и благовоспитанной девицей, скорлупу эту она с каждым днем ощущала все более тесной и давящей, живой человек почти задыхался под этой оболочкой. Все более мощно просыпалось в ней право человека на зрячую жизнь, право смотреть не только перед собой или вверх, в тщеславном стремлении вырваться из своей среды, но и оглядываться в стороны и назад, на людей, идущих рядом с ней. И она вдруг стала замечать людей, с которыми давно жила бок о бок, в одном доме, на одном этаже, в одном коридоре, почти в смежных комнатах. Но, увы, увидела она их только тогда, когда одна из них, как раз та, с кем Лонни уже с детства могла бы быть в сердечной дружбе, внезапно умерла.
В Грязной слободе, в районе Щавелевой улицы, жили большей частью рабочие Ланге и извозчики, а ближе к центру города, на Вишневой, ютились портнихи, сапожники, рабочие с Ситси,— они теснились в маленьких каморках, кое-как прозябая там в немногие свободные от работы часы, днем или ночью. Так обстояло дело и в доме мясника Пеэтсона, где Тийт Раутсик служил дворником. Лонни Раутсик с отцом занимали комнату номер шесть на первом этаже, а через две двери по коридору, в комнате номер десять, против водопроводного крана, проживала Юули Теэару, девушка примерно одних с Лонни лет, со своей матерью Анн. Обе работали на Ситси. Дворницкая комната Раутсиков была для удобства перегорожена, и окно ее смотрело на юг, а комнатка Теэару выходила окном на север и была до того тесна, что едва вмещала две койки. Лонни Раутсик родилась в законном, освященном господином пастором браке. У Юули Теэару не было отца. На самом-то деле отец ее, человек весьма рачительный, был жив и здоров и содержал в Нарве бойко торговавшую мелочную лавку, но он не хотел ничего знать о грехе молодости, о дочери бедной работницы Кренгольмской фабрики. Так уже от рождения Лонни и Юули стояли на разных ступенях сословной лестницы. Но так как эти ступени находились почти рядом, то увечный отец Лонни и ее мать- булочница должны были прилагать неусыпные старания, чтобы маленькая, в одну ступеньку, разница между Лонни и Юули по крайней мере сохранялась в дни ее детства, а уж потом Лонни, даст бог, преуспеет и продвинется выше. Когда обе они еще под стол пешком ходили, не легко было родителям Лонни сохранять сословное различие; стоило лишь оставить Лонни без надзора, как она непременно оказывалась в другом конце коридора с Юули. Позже, когда Лонни поумнела, ей и без слов стало ясно, чего желают родители, а уж после того, как Лонни поступила в начальную ТосЫег8сЬи1е, а Юули вынуждена была ограничиться двумя классами школы для «хлебных крыс», их детская дружба сама собой, без всякого скандала и ссоры, кончилась. Они просто-напросто стали чужими, хоть и продолжали жить в одном доме и на одном этаже. Это отчуждение длилось до того дня, когда, придя вечером из
магазина домой, Лонни услышала в комнате у Теэару громкий, душераздирающий плач.
— Что там у Теэару случилось? Анни плачет так, что слышно в коридоре,— спросила она у отца, входя в комнату.
— Юули умерла,— тихо ответил Тийт Раутсик.
— Умерла? Юули?— повторила Лонни, словно не могла постичь смысл этих слов.
Да, что бы ни чувствовала, что бы ни делала теперь Лонни Раутсик в своей комнате на южной стороне дома, Юули Теэару, эта маленькая, хрупкая, с карими глазами на бледном лице и чуть вздернутым носиком фабричная девушка, была мертва. Она уже не сможет взглянуть на Лонни большими открытыми глазами, не повернет больше к ней своего лица. И хотя ее глаза еще и теперь смотрели из-под век на пришедших проститься с ней жителей дома — в большом горе мать забыла их сразу закрыть,— они уже ничего больше не видели.
В народе говорили, что Юули не так просто умерла, что фабрика убила ее.
Ланге и Ситси — эти фабрики были известны низкой заработной платой и вопиющими условиями работы, в отношении последнего Ситси, может быть, перещеголяла даже фабрику Ланге. Новые прядильные и ткацкие станки, ввозившиеся из-за границы, были дороги. А труд нищего городского люда или крестьянской бедноты, массами бежавшей от непосильной работы из деревень в город, был дешев, поэтому на Ситси старались обходиться устаревшими, допотопными станками. В то же время фабрике приходилось конкурировать с дешевой мануфактурой, изготовленной за границей на хороших, новых станках. И то, чего не смогли сделать старые, изношенные станки, должны были наверстать хорошие и полударовые рабочие. К тому же эти рабочие обязаны были потрудиться и на покупку новых станков для фабрики, ведь по прошествии нескольких лет волей-неволей нужно было обновлять машинный парк. А прибыль?! Что ж, ни одно приличное предприятие не может работать без солидной прибыли, выплачиваемой каждый год владельцам фабрики.
При таких серьезных заботах было вполне естественно, что администрация не смогла предусмотреть некоторых мелочей. Один или два раза в месяц главный директор проходил по всем помещениям, и тогда, правда, ему казалось, что воздух в некоторых цехах, особенно в ватерном, слишком тяжел, настолько насыщен густой пылью, что
даже его пронимал кашель. Но если сам директор выдерживал этот воздух, то должны были выдержать и рабочие, тем более что ему это непривычно, а они как-никак свыклись. Господин директор свято верил в силу привычки и в пользу упражнений, он испытал это, как говорится, на своей шкуре. Дело в том, что господин директор страдал врожденной склонностью к ожирению, и, чтобы избежать тучности, он по совету врача каждое утро в течение четверти часа делал физические упражнения у открытого окна. Вначале это было трудно, утомительно и неприятно, но он взял себя в руки, выстоял, и теперь утренние упражнения стали для него привычным делом.
На некоторых фабриках в обеденное время рабочим раздавали горячую пищу и даже молоко — за плату, разумеется. Но директор Ситси полагал, что его рабочие уже привыкли к черствому, завернутому в бумагу хлебу, который они прихватывали с собой из дому, и вовсе не нуждаются в горячей пище.
С таким же недоверием относился он к жалобам рабочих на мастеров. Грубое, бесцеремонное обращение? Но фабрика не молитвенный дом! Если на рабочего не действуют увещевания, то мастеру, понятно, приходится прибегать и к ругани. С другой стороны, фабрика — это не какая-нибудь мыза времен крепостного права, чтобы насильно удерживать здесь народ! Кому трудно привыкнуть к здешнему обхождению, кто недоволен, пусть ищет себе работу в другом месте. Наверно, найдутся и такие, которым здешнее обхождение понравится — день-деньской у фабричных ворот стоит очередь безработных.
Юули Теэару часто с сочувствием и страхом наблюдала эту очередь — она ведь с четырнадцатилетнего возраста старалась привыкнуть к изношенным станкам Ситси, к пыли и ругани. Человек рожден для того, чтобы жить, никто не смеет да и не хочет кончать жизнь добровольно. А для того, чтобы жить, для того, чтобы добывать хлеб и одежду, нужно работать. Это счастье, если удавалось устроиться где-нибудь на более чистой и хорошей работе, а кому не случалось такого счастья, тоже должен был как-нибудь жить, и он принужден был привыкать к Ситси.
Из страха получить расчет удерживались от ропота, от жалоб на старые станки и пыль, выслушивая ругань мастера, проглатывали готовые сорваться с языка слова. Подавляя чувство стыдливости, мирились и с тем, что по окончании смены наглец дежурный у фабричных ворот обыскивал работниц, запуская пальцы за лиф. Но, несмотря на то, что люди изо дня в день привыкали работать по двенадцати часов кряду, и в дневную и в ночную смену, не было ни одного рабочего, который бы так привык к фабрике, как сам главный директор. Даже у тех рабочих, которых мастера и администрация фабрики ставили в пример другим, даже у тех, кто тужился изо всех сил и добивался довольно сносного дневного заработка, даже у тех, кого не подозревали шпики и кто не упоминался в их тайных донесениях,— да, даже у тех инстинктивно, в подсознании, подымалось какое-то смутное чувство протеста. Никто не мог до конца свыкнуться с изнурительной отупляющей работой на фабрике; если смирялся дух, то обессиливалась плоть, если привыкала плоть — возмущался дух.
У Юули Теэару дух смирился, а плоть не выдержала испытаний. Годы непосильного труда изнурили ее, лицо покрылось болезненной бледностью, под глазами легла синева усталости, и месяца два назад она заболела воспалением легких. Во время болезни ее осмотрел фабричный врач, осмотрел ее и после болезни — выдал удостоверение, что ночная работа вредна ей. Юули отдала удостоверение мастеру, и тот в самом деле назначил ее в дневную смену, но, к несчастью, свободное место нашлось именно в ватерном цехе. Вскоре мастер позабыл и то, что Теэару запрещена ночная работа, и время от времени ей и по ночам приходилось заменять кого-нибудь из отсутствующих рабочих. Мотальные станки в Ситси размещались на третьем этаже, а ткацкие внизу, в залах первого этажа. Полные шпульки приходилось в ящиках тащить на нижний этаж, а отсюда ящики с пустыми шпульками на спинах работниц возвращались наверх, в шпулечное помещение. В недавние времена фабричное управление собиралось было механизировать подачу шпулек, но так как это требовало некоторых расходов за счет прибылей, то администрация решила остаться при прежней системе, к тому же мускульная энергия работниц обходилась здесь, как и во всех других цехах, дешевле, чем пар, получаемый с помощью каменного угля. Рабочие называли эту переноску по каменным лестницам тяжелых ящиков со шпульками «египетской казнью», но вряд ли фараоны в те древние времена умели выжимать из своих рабов — строителей пирамид так много, как умудрялись это делать мастера на Ситси. Вот и вышло так, что молодой, освобожденной врачом от ночной смены работнице пришлось таскать тяжелые ящики со шпульками. Слабая, изнуренная девушка постоянно обливалась потом, сквозняк прохватил ее на лестничных про
летах, и она снова заболела воспалением легких. На этот раз она не решилась больше ни обратиться к врачу, ни оставить работу.
Так и умерла однажды вечером Юули Теэару, выбившись из сил и едва переступив порог своей комнаты.
На следующее утро явился врач и выдал свидетельство о смерти, то есть разрешение похоронить человека. Внезапная смерть еще не старого, трудоспособного рабочего всегда казалась подозрительной властям. Нет ли здесь связи со злостным саботажем или с подрывной деятельностью социал-демократической рабочей партии? Когда убивали человека в застенках охранки, об этом и собаки не брехали, но стоило человеку кончить жизнь самоубийством — и власти сразу настораживались.
Труп молодой работницы был тщательно осмотрен врачом, но на сей раз не нашлось ничего подозрительного — смерть последовала от малокровия, истощения и закупорки сердечных клапанов. Просто Юули Теэару не смогла привыкнуть. Матери выдали свидетельство о том, что Юули Теэару, дочь Анн, умерла естественной законной смертью и посему со стороны властей и церкви нет никаких препятствий к захоронению ее на кладбище, а не за кладбищенской оградой, где зарывали самоубийц. Итак, формально все было в порядке, и одна из многих женщин, топтавшихся по утрам за фабричными воротами, получила, вместо умершей, работу.
Что и говорить, года два назад, когда сословная лестница держалась еще довольно прочно и двуглавый орел с неотвратимым милосердием осенял своими крыльями народ, смерть Юули Теэару имела бы значение не больше, чем падение поблекшего листа с дерева в реку,— ее похоронили бы так же тихо, как тихо прошла вся ее жизнь. А теперь, когда одно крыло у державного орла было подстрелено, когда империя, пройдя через многие унижения, неизбежные при военном разгроме, лишилась еще и половины острова Сахалин, похороны простой бедной работницы превратились в такое событие, которого не сумели предвидеть ни мастера с Ситси, ни склонный к ожирению и занимающийся по утрам гимнастикой директор фабрики. Если бы Юули Теэару при жизни принимала какое-нибудь участие в рабочем движении, распространяла бы листовки или была бы как-нибудь иначе замешана в политику, если бы ее, наконец, сразила случайная солдатская пуля — тогда жандармерия заранее подготовилась бы и приняла все запретительные меры, все меры предосторожности при
похоронах Юули Теэару; теперь же охранка попала впросак и поумнела только задним числом.
Весть о смерти Юули Теэару вначале удручила рабочих фабрики Ситси и обитателей дома Пеэтсона, но вскоре чувство удрученности перешло в глухую, мрачную ненависть к фабричной администрации. Вчера от непосильного труда умерла Юули Теэару — кто следующий? Ночью арестовали ремонтного слесаря Михкеля Вахера — кто следующий? Об аресте Михкеля Вахера нельзя было говорить громко и открыто, это повлекло бы за собой новый арест, но никто не мог запретить рабочим принять участие в похоронах Юули Теэару.
Обычно рабочие не легко расставались со своими трудовыми грошами, но на похороны Юули Теэару словно сами собой набрались несколько десятков рублей. На эти кровавым потом добытые рубли и копейки наняли духовой оркестр. Рабочие несли гроб на плечах (как легка была эта худенькая, изнуренная фабричной каторгой девушка!), и похоронная процессия в несколько сот человек прошла через весь город.
Лонни Раутсик тоже сопровождала похоронную процессию и не пошла в этот день в магазин. Она была в отчаянии и плакала так, как не плакала даже у гроба своей матери, сама до конца не понимая причины своего горя. Это было не только горе утраты Юули Теэару — девушки, так и не ставшей для Лонни родной,— а скорее раскаяние в том, что сама она столько лет сторонилась Юули. Проливая безутешные слезы, она оплакивала не только Юули, но и себя, и отца, и Пеэтера. Ей было горько, что отец так изменился за последнее время, стал каким-то странным, чужим; а еще горше печалило ее то, что она никак не могла понять причины этой перемены, вернее — боялась объяснить себе эту причину, подозревая, что отец занимается чем-то дурным и тайным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46