Это было не только сожаление о Пеэтере, о котором она уже долгое время ничего не слышала, но и более глубокая печаль — оттого, что она почувствовала себя виноватой перед Пеэтером. Отчаяние охватывало ее не только потому, что здесь, у гроба Юули Теэару, она, может быть, впервые, до боли ясно постигла, что до сих пор Лонни Раутсик, несмотря на все внешние признаки преуспевания, существовала в оболочке пустого и бездушного человека, но еще в большей мере из-за того, что Лонни не понимала, как выросла эта скорлупа, из-за того, что она, Лонни, сама так нехорошо оттолкнула от себя Пеэтера, который помог бы ей разбить эту скорлупу,
и Пеэтер уже не смог прийти к Лонни, искать у нее убежища. Все это, а может быть, и многое другое, скопилось в ее душе и вылилось в сплошной поток слез, так что Лонни даже толком не слышала, что говорилось при возложении венков на могилу.
А говорилось там, конечно, то же, что выражали мрачные лица доведенных до отчаяния участников похорон, то, о чем говорили строфы рабочей «Марсельезы»:
Богачи кулаки жадной сворой расхищают тяжелый твой труд, твоим потом жиреют обжоры, твой последний кусок они рвут.
Голодай, чтоб они пировали, голодай, чтоб в игре биржевой они совесть и честь продавали, чтоб глумились они над тобой.
Тебе отдых — одна лишь могила, весь свой век недоимку готовь. Царь-вампир из тебя тянет жилы, царь-вампир пьет народную кровь.
Ему нужны для войска солдаты — подавай же ему сыновей. Ему нужны пиры и палаты — подавай ему крови своей.
Похороны Юули Теэару происходили в начале октября. Если это происшествие, хоть оно касалось только одной фабрики, и способствовало в какой-то мере развитию последующих событий в Таллине, то слезы Лонни Раутсик на похоронах Юули Теэару были каплями, которые, падая на мельничное колесо исторических свершений, едва ли ускорили его ход. И все же перелом, происшедший в Лонни на этих похоронах, бросил ее в пучину больших событий, в волны революционной бури, с новой силой разбушевавшейся в Таллине и по всей России, и в конце концов оказался для нее роковым.
Приходится истратить целый коробок спичек, прежде чем загорятся сырые дрова, но в жаркое лето достаточно одной искры, чтобы вспыхнул сухой хворост и воспламенился весь лес. В начале октября 1905 года подоспело время для того, чтобы запылал огонь.
На заводе «Двигатель» мастером кузнечного цеха был некий Тиммерман, человек довольно грубый. Год назад его еще кое-как, стиснув зубы, терпели. Но теперь достаточно было ему толкнуть молодого молотобойца, ушибив его
о наковальню, как кузнецы накинулись на мастера, чтобы преподать наглядный урок того, как нужно и как нельзя обращаться с рабочими. Отстреливаясь из револьвера, мастер убежал по лестнице наверх, в водонапорную башню, а кузнецы швыряли вслед ему железный лом и камни. Директор во главе всей заводской администрации поспешил на выручку верному кубьясу и спас его от разъяренных рабочих. Рабочие потребовали от заводоуправления уволить мастера Тиммермана за грубость, а заводское управление ответило тем, что на «некоторое время», пока, мол, «рабочие успокоятся», остановило завод.
Но рабочие не успокаивались ни на «Двигателе», ни на других таллинских заводах, несмотря на то, что царь в больших дозах посылал из петербургской главной аптеки для распределения на таллинских фабриках и по господским мызам успокоительное лекарство для простого народа — казаков. Рабочие «Двигателя» в ответ на локаут объявили забастовку. Чтобы заводоуправление не подавило забастовку с помощью штрейкбрехеров и безработных, они остались на заводе за своими станками, но не приступали к работе и упорно отказывались от расчета.
Восьмого октября на заводе «Вольта» остановил работу обмоточный цех. В Тарту, Валга, Нарве и других городах Эстонии гремели угрожающие раскаты. В деревнях, особенно в уезде Ляанемаа, помещичьи батраки, безземельные крестьяне и арендаторы все смелее требовали своих прав. Еще с более резкими революционными требованиями, чем эстонские рабочие, выступили латыши. Но самой всеобъемлющей, сплачивающей силой стали русские рабочие. Двенадцатого октября 1905 года началась всероссийская забастовка железнодорожников. На следующий день она достигла Таллина и в пятницу, четырнадцатого октября, тревожно загудели один за другим все гудки таллинских заводов и фабрик. Пар был выпущен из котлов. Таллинские рабочие присоединились к всероссийской забастовке.
В субботу, пятнадцатого октября, в зале старого театра «Эстония» состоялось собрание фабричных старост, представителей рабочих и железнодорожников, в котором приняли участие и некоторые служащие городской управы. Собрание вынесло следующее решение: 1) послать царю телеграмму с требованием немедленного созыва учредительного собрания; 2) потребовать немедленного объявления свободы слова, печати, собраний и гарантии личной неприкосновенности; 3) потребовать от губернатора освобождения всех политических заключенных; 4) потребовать немедленного удаления войск с улиц города, так как рабочие, принявшие на себя охрану порядка в городе, не нуждаются в их помощи; 5) добиться от городской управы помощи семьям безработных и нуждающихся.
Городская управа представила требования губернатору Лопухину.
Для губернатора, являвшегося самым высокопоставленным и облеченным доверием царя лицом, настали тяжелые дни. В свое время власти предержащие очень недоверчиво отнеслись к мысли о необходимости железных дорог в России, а впоследствии, когда недоверие рассеялось, оказалось, что Россия никак не может обойтись без железных дорог. Ведь это была та самая железная дорога, которая, протянувшись на двенадцать тысяч верст, в некотором роде приблизила к столице Владивосток, железная дорога, которая парой тонких стальных рельсовых нитей соединила обе столицы царской империи с далекими Хивой и Бухарой, с Красноводском и Екатеринбургом, с Баку и Ригой. Без Дальневосточной железной дороги разгром к Маньчжурии, быть может, был бы еще сокрушительнее. И вдруг замерла, остановилась единственная артерия, соединявшая необъятные просторы России! Мало того, стоили фабрики и газовые заводы, питавшие светом города, бездействовали даже почта и телеграф, и только с помощью некоторых чиновников-шпиков губернатору удалось через Ригу связаться с Петербургом. Донесение, посланное из Таллина министру внутренних дел, было безотрадным. На требования рабочих нельзя было ответить «нет», приходилось уступать, лавировать, обещать, обещать...
В то самое время, когда губернатор Лопухин обещал рабочим все, царский генерал Воронов спешил на маленьком быстроходном военном корабле из Таллина в Петербург, где и был принят царем пятнадцатого октября.
«Патронов не жалеть!» — сказал император и самодержец всея Руси, царь Польский, великий князь Финляндский, отец всех православных, за здравие и долголетие которого попы каждое воскресенье служили молебны, которого за приличное вознаграждение превозносили казенные песнопевцы, портреты которого рисовали казенные живописцы, зачастую и не ^видевшие его в глаза. «Патронов не жалеть!» — повелел тот, кого называли надеждой и защитником народа, о державных милостях которого совсем еще
недавно казенные газеты писали лакейские статьи под большими заголовками:
«Нынешний год принес литовцам большой дар, вызвавший ликование всего народа: по приказу Его Императорского Величества впредь разрешается печатать книги на литовском языке латинскими буквами. Около сорока лет тому назад генерал-губернатор Муравьев запретил употребление латинского алфавита и отдал приказ печатать литовские книги русскими буквами. Но народ, привыкший к латинскому алфавиту, стал пользоваться книгами, напечатанными за границей. Когда этому стали чинить препятствия, то начали ввозить книги контрабандой, что было во многих отношениях вредным явлением. В течение нескольких десятков лет народ не смог привыкнуть к книгам, напечатанным русскими буквами, даже молитвенники приходилось ввозить из-за границы тайком, незаконным путем и платить за них большие деньги. Поэтому вполне понятна радость народа по поводу нового дара Его Императорского Величества».
Что ж, порой встречаются и плохие чиновники; даже такие высокопоставленные лица, как губернаторы, могли совершать ошибки, как это случилось сорок лет назад с генерал-губернатором Литвы Муравьевым; но сам царь был непогрешим и милостив, он исправлял монаршей рукой ошибки своих подчиненных, в чем каждый мог удостовериться, прочитав газету. И в то же время всемилостивейший царь с глазу на глаз дал указание эстляндскому генералу Воронову, как и в январе того же года генералу Тре- пову: «Патронов не жалеть!» И генерал Воронов на всех парах устремился по Финскому заливу обратно в Таллин.
А между тем бедняга губернатор Лопухин переживал в Таллине тяжелые дни. Рабочие, как они и обещали в своих требованиях, и впрямь взяли на себя охрану порядка в городе — городовой пусть лучше и не показывается! Но то, что народ считал порядком, коренным образом отличалось от взглядов губернатора и городовых на порядок. Когда рабочие, бывало, жаловались начальству на свое тяжелое положение, жалобы всегда оборачивались против них самих. «Вам тяжело потому,— отвечали им,— что вы ленивы, нерадивы, мало работаете! Посмотрите на примерных рабочих: они трудятся на четырех, шести, а то и восьми станках и зашибают не одну хорошую копейку. Из копеек складываются рубли, рубли полеживают в сберегательных кассах, и через некоторое время примерный рабочий, глядишь, и обзавелся своим хорошеньким домиком. Вам тяжело потому, что вы даете подбивать себя на стачки! Вам тяжело потому, что вы живете не по карману, в день получки пропиваете заработок в кабаках. Вам потому тяжело, что вы не смиренны, не молитесь богу, не хотите подчиняться начальству, что тратите свои силы на плотские и бесовские забавы,— одним словом, вы не хотите жить в тщании, усердии и воздержании!» Но теперь, когда заботу о соблюдении порядка в городе взяли на себя рабочие, некоторые из них доказали, что по крайней мере в одном вопросе — в заботе о трезвости — они вняли наставительным словам, и, может быть, даже с излишней серьезностью, что весьма озадачило губернатора и содержателей казенных питейных заведений. «Трезвость так трезвость! Конец отраве!» — решили рабочие, и прежде всего те, кто раньше страдал от пьянства, и пошли громить казенные лавки. Питейные заведения красовались на каждом углу, забот хватало, но у рабочих были хорошие железные ломы, и двери лавок открывались мгновенно. Каждая бутылка, хоть полштоф или даже сороковка, была маленьким насосом, с помощью которого царское министерство финансов высасывало последние гроши из кармана рабочих. Ломай! В каждой бутылке, будь то наливка или обыкновенная водка, была отрава, которая помогала царскому правительству отуплять сознание народа. Бей! Вдребезги!
Под горячую руку разнесли даже два публичных дома на Петушиной улице, скорее догадываясь, чем сознавая, что проституция — порождение ненавистного полицейского строя. Может быть, кое-где и в других местах народный гнев бил через край — дотла сожгли деревянное здание немецкого театра,— но и в весеннее половодье вода ведь выходит из берегов! К чести таллинских рабочих нужно сказать, что в те дни, когда бесплатная водка заливала иолы и прилавки питейных заведений, пьяные встречались на улицах реже, чем раньше в спокойные, сонные воскресные дни, когда и водка в трактирах стоила дорого, и городовые на улицах бдительно следили за порядком.
Совсем по-иному поступали в оружейных магазинах. Если хозяин не открывал рабочему патрулю, то и здесь взламывали дверь. Но с револьверами и охотничьими ружьями обращались не так, как с водкой: оружие берегли, проверяли курки, устанавливали калибр и тут же раз
давали надежным рабочим. Оружия было мало, его не хватало всем.
Чем выше вздымалась революционная волна, тем трусливее прятались за толстые стены старинных каменных особняков в центре города высшие чиновники, проживавшие в городе прибалтийские дворяне-немцы, директора фабрик и богатые бюргеры. Сквозь наглухо закрытые двери и ставни они прислушивались к тому, как на улицах Таллина народ все смелее, решительнее и громче требовал: «Свободу заключенным! Свободу политическим! Свободу заключенным!»
Господин Ланге, главный директор таллинской фабрики фирмы «Ланге и Цапман», не узнавал своих рабочих, какой-нибудь год назад еще смиренно ломавших перед ним шапки, да и господин Баранов с Ситси не мог уже совладать со своими прежде такими покладистыми, а теперь совсем разбушевавшимися женщинами. Приучали же их в течение нескольких десятков лет работать и днем и ночью, безропотно по двенадцати часов в смену, но они почему-то не привыкли! Наоборот, они теперь хуже, чем когда-либо прежде. Да и вообще, так ли уж это непогрешимо — привычка и тренировка? Уже в течение двух недель он забросил свои ежедневные гимнастические упражнения у открытого окна, но жена уверяет, что от горя и забот он и без гимнастики очень похудел.
«Освободить заключенных! Свободу политическим! Вернуть заключенных из Сибири!»
Это был уже не одиночный голос красного «подстрекателя», это был грозный тысячеголосый гул, вторгавшийся в комнаты сквозь ставни и каменные стены и, казалось, колебавший робкое пламя свечей на камине. Уже во время январской забастовки рабочие выдвинули свои требования, но их пункты тогда в большинстве не шли дальше фабричных дел. Когда на демонстрации в ту пору появились красные флаги, кое-кто из рабочих хотел их убрать, говоря: «Мы не бунтовщики, мы бастуем». А теперь! «Вставай, подымайся, рабочий народ! Иди на врага, люд голодный!» — гремела на улицах «Марсельеза», и ее грозные звуки проникали даже в кабинет губернатора Лопухина. Как быть? Из донесения начальника жандармского управления выяснилось, что силы полиции слабы, даже некоторые городовые в последние дни проявляли неустойчивость, и их следовало бы заменить более преданными. Конечно, жандармерии и ее агентуре можно вполне доверять, можно доверять и карательным казачьим отрядам, но этих сил
было явно недостаточно, чтобы смести с улиц бурлящую массу, тем более теперь, когда многие раздобыли оружие.
По правде говоря, следовало бы немедленно вывести из казарм регулярные войска... Но можно ли положиться на них? Восстание на «Потемкине», волнения среди новобранцев, случаи неподчинения офицерам в Маньчжурии... Брожение распространилось и на армию, опасное брожение, но до сих пор настроение войск на окраинах было все же лучше, чем в центре России. Там по улицам с красными флагами ходили такие же русские люди, как и сами солдаты, иногда это были даже их родные сестры и братья, а здесь — иноязычные «чухонцы», к тому же — бунтующие «чухонцы», иноверцы, помышляющие, как объясняли солдатам офицеры и попы, отколоться от матушки России, отказаться от бога и царя. Нет, здешним войскам можно доверять, подстрекателям еще не удалось растлить своей подрывной работой здоровые патриотические настроения солдат. В Эстляндской губернии не было пока ни одного серьезного случая неподчинения солдат.
Так оценивали положение губернатор и его ближайшие советники. Войскам можно доверять (надолго ли?), но губернатор все же опасался брать на себя ответственность — на свой страх, без приказа из Петербурга, без генерала Воронова. Чтобы выиграть время, приходилось лавировать, для умиротворения народа нужно было и на деле выполнить некоторые обещания. Патрулей с улиц он не отозвал, но дал приказ освободить политических заключенных, кроме некоторых лиц, обвиняемых по наиболее строгим статьям.
Лонни Раутсик услышала от матери Юули Теэару об освобождении политических заключенных, в числе которых был и Карл Ратае.
— Никто уже не вернет из могилы Юули, но этим чертовым палачам пришлось все-таки освободить заключенных!— сказала Анн. За последние две недели ее лицо совсем поблекло от горя, голова заметно побелела, но когда Анн рассказывала, как заключенных на руках внесли в зал старого театра «Эстония», как их приветствовали там ликующими возгласами и слезами гордости, в ее глазах горел решительный, почти радостный огонь. Многие выступали с речами. Леви, адвокат из евреев, еще не сняв арестантской одежды, говорил, о республике. По мнению Анн, самую мужественную речь, которая шла точно из сердца каждого труженика, сказал молодой рабочий фабрики
Гранта Карл Ратае, которого в тюрьме все время таскали из одного карцера в другой.
— Это в самом деле был Карл Ратае?— допытывалась Лонни.
— Ты думаешь, я не знаю Карла Ратаса? Дня за два до ареста он выступал в лесу Штрооми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
и Пеэтер уже не смог прийти к Лонни, искать у нее убежища. Все это, а может быть, и многое другое, скопилось в ее душе и вылилось в сплошной поток слез, так что Лонни даже толком не слышала, что говорилось при возложении венков на могилу.
А говорилось там, конечно, то же, что выражали мрачные лица доведенных до отчаяния участников похорон, то, о чем говорили строфы рабочей «Марсельезы»:
Богачи кулаки жадной сворой расхищают тяжелый твой труд, твоим потом жиреют обжоры, твой последний кусок они рвут.
Голодай, чтоб они пировали, голодай, чтоб в игре биржевой они совесть и честь продавали, чтоб глумились они над тобой.
Тебе отдых — одна лишь могила, весь свой век недоимку готовь. Царь-вампир из тебя тянет жилы, царь-вампир пьет народную кровь.
Ему нужны для войска солдаты — подавай же ему сыновей. Ему нужны пиры и палаты — подавай ему крови своей.
Похороны Юули Теэару происходили в начале октября. Если это происшествие, хоть оно касалось только одной фабрики, и способствовало в какой-то мере развитию последующих событий в Таллине, то слезы Лонни Раутсик на похоронах Юули Теэару были каплями, которые, падая на мельничное колесо исторических свершений, едва ли ускорили его ход. И все же перелом, происшедший в Лонни на этих похоронах, бросил ее в пучину больших событий, в волны революционной бури, с новой силой разбушевавшейся в Таллине и по всей России, и в конце концов оказался для нее роковым.
Приходится истратить целый коробок спичек, прежде чем загорятся сырые дрова, но в жаркое лето достаточно одной искры, чтобы вспыхнул сухой хворост и воспламенился весь лес. В начале октября 1905 года подоспело время для того, чтобы запылал огонь.
На заводе «Двигатель» мастером кузнечного цеха был некий Тиммерман, человек довольно грубый. Год назад его еще кое-как, стиснув зубы, терпели. Но теперь достаточно было ему толкнуть молодого молотобойца, ушибив его
о наковальню, как кузнецы накинулись на мастера, чтобы преподать наглядный урок того, как нужно и как нельзя обращаться с рабочими. Отстреливаясь из револьвера, мастер убежал по лестнице наверх, в водонапорную башню, а кузнецы швыряли вслед ему железный лом и камни. Директор во главе всей заводской администрации поспешил на выручку верному кубьясу и спас его от разъяренных рабочих. Рабочие потребовали от заводоуправления уволить мастера Тиммермана за грубость, а заводское управление ответило тем, что на «некоторое время», пока, мол, «рабочие успокоятся», остановило завод.
Но рабочие не успокаивались ни на «Двигателе», ни на других таллинских заводах, несмотря на то, что царь в больших дозах посылал из петербургской главной аптеки для распределения на таллинских фабриках и по господским мызам успокоительное лекарство для простого народа — казаков. Рабочие «Двигателя» в ответ на локаут объявили забастовку. Чтобы заводоуправление не подавило забастовку с помощью штрейкбрехеров и безработных, они остались на заводе за своими станками, но не приступали к работе и упорно отказывались от расчета.
Восьмого октября на заводе «Вольта» остановил работу обмоточный цех. В Тарту, Валга, Нарве и других городах Эстонии гремели угрожающие раскаты. В деревнях, особенно в уезде Ляанемаа, помещичьи батраки, безземельные крестьяне и арендаторы все смелее требовали своих прав. Еще с более резкими революционными требованиями, чем эстонские рабочие, выступили латыши. Но самой всеобъемлющей, сплачивающей силой стали русские рабочие. Двенадцатого октября 1905 года началась всероссийская забастовка железнодорожников. На следующий день она достигла Таллина и в пятницу, четырнадцатого октября, тревожно загудели один за другим все гудки таллинских заводов и фабрик. Пар был выпущен из котлов. Таллинские рабочие присоединились к всероссийской забастовке.
В субботу, пятнадцатого октября, в зале старого театра «Эстония» состоялось собрание фабричных старост, представителей рабочих и железнодорожников, в котором приняли участие и некоторые служащие городской управы. Собрание вынесло следующее решение: 1) послать царю телеграмму с требованием немедленного созыва учредительного собрания; 2) потребовать немедленного объявления свободы слова, печати, собраний и гарантии личной неприкосновенности; 3) потребовать от губернатора освобождения всех политических заключенных; 4) потребовать немедленного удаления войск с улиц города, так как рабочие, принявшие на себя охрану порядка в городе, не нуждаются в их помощи; 5) добиться от городской управы помощи семьям безработных и нуждающихся.
Городская управа представила требования губернатору Лопухину.
Для губернатора, являвшегося самым высокопоставленным и облеченным доверием царя лицом, настали тяжелые дни. В свое время власти предержащие очень недоверчиво отнеслись к мысли о необходимости железных дорог в России, а впоследствии, когда недоверие рассеялось, оказалось, что Россия никак не может обойтись без железных дорог. Ведь это была та самая железная дорога, которая, протянувшись на двенадцать тысяч верст, в некотором роде приблизила к столице Владивосток, железная дорога, которая парой тонких стальных рельсовых нитей соединила обе столицы царской империи с далекими Хивой и Бухарой, с Красноводском и Екатеринбургом, с Баку и Ригой. Без Дальневосточной железной дороги разгром к Маньчжурии, быть может, был бы еще сокрушительнее. И вдруг замерла, остановилась единственная артерия, соединявшая необъятные просторы России! Мало того, стоили фабрики и газовые заводы, питавшие светом города, бездействовали даже почта и телеграф, и только с помощью некоторых чиновников-шпиков губернатору удалось через Ригу связаться с Петербургом. Донесение, посланное из Таллина министру внутренних дел, было безотрадным. На требования рабочих нельзя было ответить «нет», приходилось уступать, лавировать, обещать, обещать...
В то самое время, когда губернатор Лопухин обещал рабочим все, царский генерал Воронов спешил на маленьком быстроходном военном корабле из Таллина в Петербург, где и был принят царем пятнадцатого октября.
«Патронов не жалеть!» — сказал император и самодержец всея Руси, царь Польский, великий князь Финляндский, отец всех православных, за здравие и долголетие которого попы каждое воскресенье служили молебны, которого за приличное вознаграждение превозносили казенные песнопевцы, портреты которого рисовали казенные живописцы, зачастую и не ^видевшие его в глаза. «Патронов не жалеть!» — повелел тот, кого называли надеждой и защитником народа, о державных милостях которого совсем еще
недавно казенные газеты писали лакейские статьи под большими заголовками:
«Нынешний год принес литовцам большой дар, вызвавший ликование всего народа: по приказу Его Императорского Величества впредь разрешается печатать книги на литовском языке латинскими буквами. Около сорока лет тому назад генерал-губернатор Муравьев запретил употребление латинского алфавита и отдал приказ печатать литовские книги русскими буквами. Но народ, привыкший к латинскому алфавиту, стал пользоваться книгами, напечатанными за границей. Когда этому стали чинить препятствия, то начали ввозить книги контрабандой, что было во многих отношениях вредным явлением. В течение нескольких десятков лет народ не смог привыкнуть к книгам, напечатанным русскими буквами, даже молитвенники приходилось ввозить из-за границы тайком, незаконным путем и платить за них большие деньги. Поэтому вполне понятна радость народа по поводу нового дара Его Императорского Величества».
Что ж, порой встречаются и плохие чиновники; даже такие высокопоставленные лица, как губернаторы, могли совершать ошибки, как это случилось сорок лет назад с генерал-губернатором Литвы Муравьевым; но сам царь был непогрешим и милостив, он исправлял монаршей рукой ошибки своих подчиненных, в чем каждый мог удостовериться, прочитав газету. И в то же время всемилостивейший царь с глазу на глаз дал указание эстляндскому генералу Воронову, как и в январе того же года генералу Тре- пову: «Патронов не жалеть!» И генерал Воронов на всех парах устремился по Финскому заливу обратно в Таллин.
А между тем бедняга губернатор Лопухин переживал в Таллине тяжелые дни. Рабочие, как они и обещали в своих требованиях, и впрямь взяли на себя охрану порядка в городе — городовой пусть лучше и не показывается! Но то, что народ считал порядком, коренным образом отличалось от взглядов губернатора и городовых на порядок. Когда рабочие, бывало, жаловались начальству на свое тяжелое положение, жалобы всегда оборачивались против них самих. «Вам тяжело потому,— отвечали им,— что вы ленивы, нерадивы, мало работаете! Посмотрите на примерных рабочих: они трудятся на четырех, шести, а то и восьми станках и зашибают не одну хорошую копейку. Из копеек складываются рубли, рубли полеживают в сберегательных кассах, и через некоторое время примерный рабочий, глядишь, и обзавелся своим хорошеньким домиком. Вам тяжело потому, что вы даете подбивать себя на стачки! Вам тяжело потому, что вы живете не по карману, в день получки пропиваете заработок в кабаках. Вам потому тяжело, что вы не смиренны, не молитесь богу, не хотите подчиняться начальству, что тратите свои силы на плотские и бесовские забавы,— одним словом, вы не хотите жить в тщании, усердии и воздержании!» Но теперь, когда заботу о соблюдении порядка в городе взяли на себя рабочие, некоторые из них доказали, что по крайней мере в одном вопросе — в заботе о трезвости — они вняли наставительным словам, и, может быть, даже с излишней серьезностью, что весьма озадачило губернатора и содержателей казенных питейных заведений. «Трезвость так трезвость! Конец отраве!» — решили рабочие, и прежде всего те, кто раньше страдал от пьянства, и пошли громить казенные лавки. Питейные заведения красовались на каждом углу, забот хватало, но у рабочих были хорошие железные ломы, и двери лавок открывались мгновенно. Каждая бутылка, хоть полштоф или даже сороковка, была маленьким насосом, с помощью которого царское министерство финансов высасывало последние гроши из кармана рабочих. Ломай! В каждой бутылке, будь то наливка или обыкновенная водка, была отрава, которая помогала царскому правительству отуплять сознание народа. Бей! Вдребезги!
Под горячую руку разнесли даже два публичных дома на Петушиной улице, скорее догадываясь, чем сознавая, что проституция — порождение ненавистного полицейского строя. Может быть, кое-где и в других местах народный гнев бил через край — дотла сожгли деревянное здание немецкого театра,— но и в весеннее половодье вода ведь выходит из берегов! К чести таллинских рабочих нужно сказать, что в те дни, когда бесплатная водка заливала иолы и прилавки питейных заведений, пьяные встречались на улицах реже, чем раньше в спокойные, сонные воскресные дни, когда и водка в трактирах стоила дорого, и городовые на улицах бдительно следили за порядком.
Совсем по-иному поступали в оружейных магазинах. Если хозяин не открывал рабочему патрулю, то и здесь взламывали дверь. Но с револьверами и охотничьими ружьями обращались не так, как с водкой: оружие берегли, проверяли курки, устанавливали калибр и тут же раз
давали надежным рабочим. Оружия было мало, его не хватало всем.
Чем выше вздымалась революционная волна, тем трусливее прятались за толстые стены старинных каменных особняков в центре города высшие чиновники, проживавшие в городе прибалтийские дворяне-немцы, директора фабрик и богатые бюргеры. Сквозь наглухо закрытые двери и ставни они прислушивались к тому, как на улицах Таллина народ все смелее, решительнее и громче требовал: «Свободу заключенным! Свободу политическим! Свободу заключенным!»
Господин Ланге, главный директор таллинской фабрики фирмы «Ланге и Цапман», не узнавал своих рабочих, какой-нибудь год назад еще смиренно ломавших перед ним шапки, да и господин Баранов с Ситси не мог уже совладать со своими прежде такими покладистыми, а теперь совсем разбушевавшимися женщинами. Приучали же их в течение нескольких десятков лет работать и днем и ночью, безропотно по двенадцати часов в смену, но они почему-то не привыкли! Наоборот, они теперь хуже, чем когда-либо прежде. Да и вообще, так ли уж это непогрешимо — привычка и тренировка? Уже в течение двух недель он забросил свои ежедневные гимнастические упражнения у открытого окна, но жена уверяет, что от горя и забот он и без гимнастики очень похудел.
«Освободить заключенных! Свободу политическим! Вернуть заключенных из Сибири!»
Это был уже не одиночный голос красного «подстрекателя», это был грозный тысячеголосый гул, вторгавшийся в комнаты сквозь ставни и каменные стены и, казалось, колебавший робкое пламя свечей на камине. Уже во время январской забастовки рабочие выдвинули свои требования, но их пункты тогда в большинстве не шли дальше фабричных дел. Когда на демонстрации в ту пору появились красные флаги, кое-кто из рабочих хотел их убрать, говоря: «Мы не бунтовщики, мы бастуем». А теперь! «Вставай, подымайся, рабочий народ! Иди на врага, люд голодный!» — гремела на улицах «Марсельеза», и ее грозные звуки проникали даже в кабинет губернатора Лопухина. Как быть? Из донесения начальника жандармского управления выяснилось, что силы полиции слабы, даже некоторые городовые в последние дни проявляли неустойчивость, и их следовало бы заменить более преданными. Конечно, жандармерии и ее агентуре можно вполне доверять, можно доверять и карательным казачьим отрядам, но этих сил
было явно недостаточно, чтобы смести с улиц бурлящую массу, тем более теперь, когда многие раздобыли оружие.
По правде говоря, следовало бы немедленно вывести из казарм регулярные войска... Но можно ли положиться на них? Восстание на «Потемкине», волнения среди новобранцев, случаи неподчинения офицерам в Маньчжурии... Брожение распространилось и на армию, опасное брожение, но до сих пор настроение войск на окраинах было все же лучше, чем в центре России. Там по улицам с красными флагами ходили такие же русские люди, как и сами солдаты, иногда это были даже их родные сестры и братья, а здесь — иноязычные «чухонцы», к тому же — бунтующие «чухонцы», иноверцы, помышляющие, как объясняли солдатам офицеры и попы, отколоться от матушки России, отказаться от бога и царя. Нет, здешним войскам можно доверять, подстрекателям еще не удалось растлить своей подрывной работой здоровые патриотические настроения солдат. В Эстляндской губернии не было пока ни одного серьезного случая неподчинения солдат.
Так оценивали положение губернатор и его ближайшие советники. Войскам можно доверять (надолго ли?), но губернатор все же опасался брать на себя ответственность — на свой страх, без приказа из Петербурга, без генерала Воронова. Чтобы выиграть время, приходилось лавировать, для умиротворения народа нужно было и на деле выполнить некоторые обещания. Патрулей с улиц он не отозвал, но дал приказ освободить политических заключенных, кроме некоторых лиц, обвиняемых по наиболее строгим статьям.
Лонни Раутсик услышала от матери Юули Теэару об освобождении политических заключенных, в числе которых был и Карл Ратае.
— Никто уже не вернет из могилы Юули, но этим чертовым палачам пришлось все-таки освободить заключенных!— сказала Анн. За последние две недели ее лицо совсем поблекло от горя, голова заметно побелела, но когда Анн рассказывала, как заключенных на руках внесли в зал старого театра «Эстония», как их приветствовали там ликующими возгласами и слезами гордости, в ее глазах горел решительный, почти радостный огонь. Многие выступали с речами. Леви, адвокат из евреев, еще не сняв арестантской одежды, говорил, о республике. По мнению Анн, самую мужественную речь, которая шла точно из сердца каждого труженика, сказал молодой рабочий фабрики
Гранта Карл Ратае, которого в тюрьме все время таскали из одного карцера в другой.
— Это в самом деле был Карл Ратае?— допытывалась Лонни.
— Ты думаешь, я не знаю Карла Ратаса? Дня за два до ареста он выступал в лесу Штрооми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46