Полуголодный, неустойчивый народ дал себя одурачить и христианским попам, и пророкам полумесяца. Его обманет любой новый пророк, особенно если он, вместо далекого небесного рая, посулит более достижимый, земной рай. Да и рекламная техника теперь ушла вперед. Если на рекламу ничтожной брючной пуговки американские конкурирующие фирмы расходуют целые страницы газет, трудно ли расхвалить «новый порядок» какого-нибудь нового проповедника или его новый «подлинный, невиданный и неслыханный доселе жизненный уклад»! К тому времени, когда народ заметит, что земной рай что-то замешкался с приходом, проповедник-тиран — король концерна — будет уже прочно сидеть в седле, крепко держать вожжи власти в руках и сумеет оборудовать для строптивых застенки с гораздо более совершенной техникой, чем те примитивные средства, которыми располагала средневековая инквизиция. Как же иначе! Нынче, особенно в последние годы, когда некоторые ловкачи уже парят соколами в поднебесье, и техника подавления возроптавших народных масс продвинулась вперед семимильными шагами.
Чтобы противостоять такому директору концерна, нужны прежде всего деньги, очень много денег! С десятью тысячами такой акуле ничего не сделаешь. Кто хочет драться с таким хищником, у того должны быть миллионы, концерну противника надо противопоставить свой концерн. Десять тысяч рублей... как раз подходящие деньги, чтобы потерять их в конкурентной войне акул, если ввязаться в нее маленькому человечку. Деньги, деньги, боль
ше денег! С одним умом и стойкостью здесь ничего не поделаешь.
Стойкость? Но если верить врачам, то в нем, как и в любом человеке, по меньшей мере семьдесят процентов воды. А вода — вещество нестойкое, изменчивое. На холоде — превращается в лед, в жару — испаряется. Что же касается человека, то, как показывает практика застенков, размышлял Тынис Тиху, водянистая стойкость и мужество человека превращаются в пар уже при температуре гораздо ниже ста градусов тепла.
Не верится, конечно, чтобы вернулись времена инквизиции, но в огромном мировом котле что-то кипит, бурлит, а это к добру не приведет. Последнему бедняку, пожалуй, даже легче смотреть в будущее: ему нечего терять, кроме серой, убогой — день за днем — жизни. Если же ты достиг в жизни какого-то положения, скопил малую толику денег, тогда дело обстоит уже не так просто.
Поэтому он не верит ни в кооперацию, ни даже в судовое товарищество земляков, где у него, капитана корабля и главного акционера, столько же прав, сколько у какой-нибудь голи перекатной, вроде лайакивиского Кусти. Конечно, при нынешней благоприятной конъюнктуре фрахтового рынка найдется заработок и для парусника, и нужно отдать должное мастеру Михкелю — «Каугатома» построена этим старым сморчком прямо-таки замечательно. Но когда придут годы кризиса и судовому товариществу придется на фрахтовом рынке стоять насмерть с директорами пароходных компаний, тогда-то они уж не обойдутся всей этой разноголосой премудростью сходок пайщиков, владеющих сообща одним маленьким парусником. Тогда нужно будет собрать все силы в один мощный кулак и противопоставить его конкурентам. Сведя все затраты (в том числе жалованье) к минимуму, можно за два-три года удвоить капитал, вложенный в корабль, и подумать о новом паруснике, а то даже и о пароходе. Но при нынешней системе голосования на общем собрании товарищества крайне трудно провести что-нибудь разумное. Волостной писарь и лайакивиский Кусти заведут свою голосовальную волынку — и мое почтение! По деньгам, по вложенному капиталу ты законный владелец половины корабля, но на деле какой-нибудь рыжеголовый бобыль может навязать тебе свои мудрствования и свою волю.
Ну, а как же, к примеру, наладить не только корабельные дела, но и всю жизнь, чтобы все были довольны, чтоб, как говорится, церковь стояла посреди села? Уж конечно,
не с помощью пошлой демократии масс, но и не путем какой-нибудь тирании. Если бы, скажем, у него самого, человека, вышедшего из народа, была в руках большая сила, он смог бы упорядочить жизнь людей и позаботиться о народе лучше, чем это сумел бы когда-либо сделать сам народ. Он, человек, вдоволь повидавший свет, мог бы стать настоящим вождем Каугатомаского прихода. Известно, из каменной гряды пышного цветника не сделать, но корабли могли бы в течение нескольких десятилетий принести зажиточность всему побережью: свой лес есть, а работать мужики и мастера умеют. Да, но только работать. До тех пор, пока на общем собрании дела решаются простым большинством голосов, все они будут переливать из пустого в порожнее. Не ради себя (он, капитан Тынис Тиху, найдет себе работу и хлеб всегда и повсюду), а для блага народа ему следовало бы взять в свои руки дела судового товарищества. Но для этого нужны деньги, деньги и еще раз деньги. К счастью, Российская империя — такая страна, где всегда можно обменять деньги на власть и власть на деньги. Курс, правда, колеблется, но зато можно определенно сказать, что, начиная с чиновника четырнадцатого класса и кончая самим государем императором, здесь не сыскать, верно, ни одного чина, который не брал бы взяток. Надо только знать меру и ранжир: министра не обеспокоишь дрянной десятирублевкой, для городового же и это большие деньги — он наверняка напьется в ближайшем кабаке и выболтает все как есть. О да, для плавания по житейскому морю нужно уметь брать свои маленькие пеленги и траверзы.
Однако капитан Тиху со своей «Каугатомой» все еще болтался на якоре. Вечером туман рассеялся, но продолжал дуть противный ветер. Пароходы один за другим снимались с якоря и уходили из гавани и с рейда, парусникам же ничего больше не оставалось, как ждать.
Команда корабля хотела было сойти на берег прогуляться, но капитан запретил. А в довершение всего та- листереский Яэн и сын Матиса Сандер окончательно рассердили капитана совсем необычным разговором. Накануне вечером они будто бы встретили на берегу пискуроотсиского Лаэса — боцмана голландского четырехмачтового парусника «Целебес», поджидавшего невдалеке от «Каугатомы» попутного ветра. Во время последнего шторма океанская волна смыла с палубы «Целебеса» трех матросов. Места матросов и теперь свободны, сообщил Сандер, и если бы капитан пошел ему и Яэну навстречу и выплатил жалованье, они смогли бы получить места на «Целебесе».
— Ты что, парень, спятил?— спросил капитан Сандера.
— Почему спятил? На «Целебесе» жалованье почти вполовину больше и харчи корабельные,— ответил бойко Сандер.
— Жалованье больше! Жалованье, может быть, и больше, но «Каугатома» ведь не какой-нибудь пассажирский корабль, везущий новых матросов в Норвегию вместо утонувших голландцев!
— Ты сам когда-то в Мобиле сбежал с корабля,— опрометчиво брякнул Сандер, не найдя сразу другого ответа. Он намеревался этот главный, оставленный про запас довод бросить в лицо своему дяде-капитану напоследок, когда уже нечем будет крыть.
Капитан несколько раз подряд пыхнул сигаретой. Потом тяжело опустился на койку. Более речистый Сандер (вероятно, на правах родственника) стоял перед дядей на расстоянии шага. Длинный, сутулый талистереский Яэн чуть поодаль уставился в угол и молча перебирал руками темно-синюю фуражку; его серые глаза изредка упрямо и недоверчиво скашивались на капитана.
— Я убежал с корабля рижских немцев, а ты хочешь удрать с собственного корабля,— сказал капитан, придавая своим словам оттенок отеческого укора.
— Когда ты бежал с корабля, ты ведь не ходил, как мы вот, к капитану за разрешением...
— Вы, значит, решили, что облагодетельствуете меня, рассказав о своей затее!
— Нет, при чем тут благодетельство... Но... мы рассказали об этом другим ребятам и штурману — они согласны и думают, что в крайнем случае смогут и без нас довести судно до Петербурга,— снова ответил за обоих Сандер.
— Иди кликни ко мне штурмана!— приказал капитан.
Вскоре штурман вместе с обоими матросами стоял перед застывшим на койке капитаном.
— Ты разрешил матросам сбежать на «Целебес»? — спросил капитан спокойно, но подчеркивая каждое слово.
— То есть как разрешил?! Чтобы не было недоразумений, я послал их за разрешением к тебе,— защищался штурман.
— А ты кто такой, что пускаешься с матросами в рассуждения о таких противозаконных делах,— корабельный офицер или юнга?
— Мы оба начинали юнгами, никто из нас не родился с капитанскими бумагами на руках.
— Я не о том, кем ты был, а кто ты есть теперь! Каждый день может вспыхнуть война с Японией. Если мы разрешим двум парням, подлежащим рекрутскому набору, сбежать с корабля, на корме которого развевается флаг Российской империи, попаду под суд не только я, но и ты.
— А разве лучше послать ребят на смерть?— откровенно спросил штурман.
— На смерть? Отчего же на смерть? Башковитый парень придет и с войны цел и невредим, грудь в медалях. Пусть парни, если это нужно, повоюют за свое отечество. А если не нужно — пусть удирают, но только не с моего корабля.
— Что за чертово отечество! Господское отечество!— резко перебил Тыниса молчавший до сих пор талистереский Яэн.
— Господское отечество!— передразнил парня капитан. В лицо его ударила кровь, и он гневно поднялся.— Господское отечество! А ты сам где же родился — на луне, что ли? Шкуру бережешь, боишься войны, хочешь чужими руками жар загребать! Трус ты — вот ты кто!
— Повоюем и мы когда-нибудь, когда начнется война для нашего брата,— обронил талистереский Яэн.
Капитан оторопел — не столько от этих слов, сколько от брошенного, словно невзначай, исподлобья волчьего взгляда молодого матроса.
— Для вашего брата?! Что же это за ваш брат? Красные, что ли? Начинаешь у меня на «Каугатоме» революцию разводить? Поберегись, парень, пока вожжи еще в моих руках.
В каюте наступила тишина. Некоторое время был слышен только плеск волн о глубоко сидящие борта загруженного до отказа парусника. Тишину нарушил капитан. Он два раза молча прошелся по каюте и наконец остановился напротив штурмана.
— Ну, а ты, Танель, стал адвокатом людей, которые отреклись от своей родины? У тебя спина очень чешется, что ли? У меня она, право, не чешется.
— Зачем ты этак, капитан,— сказал штурман примирительно.— Мы, моряки, знаем ведь... что это за отечество для трудового человека и... какая простому солдату польза от войны. Это только помещики, генералы и офицеры гонятся за почестями, ну и фабриканты получают прибыль от государственных подрядов, а народ... Много ли народу
возвращается после войны домой с целой шкурой и с медалями? Повара, писаря да некоторые чиновники — про начальство я уже не говорю. Солдаты, те, кто не обрел в бою вечную родину, приходят кто на костылях, кто без руки. Нам с тобой трудно разрешить парням уйти, но Сандер вроде как племянник тебе, он тоже помогал строить корабль и вложил в него свой пай... Я думаю, что если бы втихомолку поставить это дело на решение общего собрания каугатомаского товарищества, большинство разрешило бы парням перейти на другое судно...
— Убирайся ты к черту со своим общим собранием! Пока я капитан «Каугатомы», никто из людей не ступит ногой на берег до прихода в Петербург! И запомни: именно ты, штурман, отвечаешь за выполнение моего приказа.
Капитан опустился на стул лицом к столу, спиной к присутствующим, дав этим понять, что разговор окончен, и штурман с матросами вышли.
— Общее собрание! Чертово собрание! Я вам покажу общее собрание! — пробормотал капитан вслед ушедшим и взял из ящика письмо Анете. Вот так сама жизнь невольно толкает его к Анете.
Наутро, когда выяснилось, что талистереский Яэн все же исчез с корабля, курс личной жизни капитана Тыниса Тиху еще резче склонился к богатой вдове. Сандер был на месте, но Яэн исчез. Никто не знал, когда и как он удрал. Шлюпка еще вчера была поднята на палубу.
— Быть может, пискуроотсиский Лаэс ночью тайком увез Яэна на шлюпке «Целебеса»,— предположил Сандер.
Покусывая верхнюю губу, капитан долго всматривался прищуренными глазами в Сандера и старого штурмана. Тынис Тиху не буйствовал, но весь рейс от Ставангера до Петербурга он срывал свою злость втихомолку — и тем ощутительнее для всей команды. Везде он искал и находил поводы к придирке и не давал матросам покоя ни днем ни ночью. То концы были неладно связаны, то не по его вкусу сращены тросы, то паруса поставлены неумело, то палуба недостаточно чиста, то у кока камбуз не в порядке. А однажды, когда Сандер в вахту самого капитана нечаянно уклонился от курса на полрумба, рука капитана едва не поднялась для удара. В последний миг он одумался, с руганью прогнал Сандера от штурвала и сам держал курс, пока не примчался другой рулевой матрос.
— Все боялись, что котерман заберется в корабль, а он и в самого старика забрался!— говорили матросы.
И Сандер жалел, что не сбежал с корабля вместе с Яэном.
У него, правда, были свои причины остаться на «Каугатоме». Прежде всего он хоть и пустяковый, а все же совладелец этого корабля (Яэн не имел пая), во-вторых, он на год моложе Яэна, и рекрутчина еще не стучала в двери его дома, и, в-третьих, боцманом на «Целебесе» оказался не кто иной, как писку-роотсиский Лаэс (который тоже писал Тийне),— он-то и устроил все дело с побегом. Сандер не хотел быть в долгу у Лаэса и, откровенно говоря, очень тосковал по Тийне. Поэтому и решительный запрет дяди- капитана повлиял на него настолько, что помешал бросить свой уже увязанный матросский вещевой мешок ночью в шлюпку Лаэса.
Запоздалое сожаление ничему не могло уже помочь, наоборот, оно-то и настраивало Сандера против капитана.
— Котерман в него залез, говорите? Старик сам стал котерманом,— сказал как-то Сандер.
— И это возможно, смотри-ка, как он шмыгает, цоп- цоп-цоп, у самого глаза горят, как у черта, нос торчком, вынюхивает все, не пахнет ли горелым из камбуза. Погоди, уж я тебе, сатане, живот подведу! — угрожал молодой, шестнадцатилетний кок, нонниский Симму, сохранявший еще малую толику юмора, несмотря на все мытарства последних дней.
Отношение капитана к команде смягчилось только после того, как он в душе окончательно решил дело в пользу Анете Хольман. Но прежним Тынисом Тиху он так и не стал, в его обращении с людьми звучала новая, ясно различимая барская нотка.
В холодный декабрьский день при попутном зюйд- весте, когда «Каугатома» разрезала волны на пути к Петербургу и пеленговала на траверз Весилоо, мысли Тыниса вертелись уже только вокруг Анете и будущих деловых планов. Про Лийзу он думал так: если Лийзу ждет ребенка, как она намекает в последнем письме, то и для нее будет лучше, если отец ребенка разбогатеет, а не останется каким-нибудь захудалым капитаном. Лийзу умная женщина, она и сама поймет, что он, Тынис, не мог пропустить такого выгодного случая. Ведь из этого еще не следует, что он считает Лийзу хуже Анете. Если бы пришлось, как Робинзону, жить на необитаемом острове и там сделать выбор между Лийзу и Анете, то он, конечно, выбрал бы Лийзу. Но в мире уже давно не существует острова Робинзона. Если случится беда с кораблем и тебя забросит на далекий
архипелаг Тихого океана, тебя вначале примут с виски и словом божьим, а затем начнут прикидывать, как бы получше использовать дорогого гостя — в торговом деле или на плантации.
...Мать? Но мать, когда она сватала ему Лийзу, стояла на краю могилы и многого не понимала в жизни. Она уже полгода лежит в сырой земле... Конечно, мать желала ему добра, но не стоит оглядываться на мертвых и позволять им усложнять жизнь живых. Так можно дойти до того, что начнешь и котермана бояться.
Только бы не опоздать с Анете! Толстобрюхий Викштрем тоже вертится вокруг нее. Вдруг возьмут да обвенчаются, капиталы и фирмы тоже обвенчают — вот и выкуси тогда! Нет, черта с два, этому не бывать, если только эта женщина не стала настоящей потаскушкой! Ведь Анете спала с ним, а не с Викштремом, она любит его, а не этого старого брюхана... Но откуда ты знаешь, что она не спала с Викштремом? За старого Хольмана вышла из-за денег и, уж раз вкусив богатства... Нет, этого нельзя допустить! Такая возможность случается раз в жизни, и ее нельзя выпустить из рук! И о чем он раньше думал? Почему не ответил Анете телеграммой еще из Архангельска: жди, мол, скоро прибуду? Весь приход давно полон разговоров о нем и Лийзу. Ведь у Анете есть сердце, возьмет да и выкинет со злости и ревности такую штуку — выйдет за Викштрема! И какая чертовщина вышибла тогда разум из его головы, что он отнесся спустя рукава ко всему этому и даже в Ставангере еще не соображал точно, как поступить? Неужто в самом деле и посреди океана, где, кажется, голова мужчины должна быть особенно трезвой, чары Лийзу еще так сильно владели им?
Штурман Танель Ыйге, проходя мимо Сааремаа, тоже думал свою думу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Чтобы противостоять такому директору концерна, нужны прежде всего деньги, очень много денег! С десятью тысячами такой акуле ничего не сделаешь. Кто хочет драться с таким хищником, у того должны быть миллионы, концерну противника надо противопоставить свой концерн. Десять тысяч рублей... как раз подходящие деньги, чтобы потерять их в конкурентной войне акул, если ввязаться в нее маленькому человечку. Деньги, деньги, боль
ше денег! С одним умом и стойкостью здесь ничего не поделаешь.
Стойкость? Но если верить врачам, то в нем, как и в любом человеке, по меньшей мере семьдесят процентов воды. А вода — вещество нестойкое, изменчивое. На холоде — превращается в лед, в жару — испаряется. Что же касается человека, то, как показывает практика застенков, размышлял Тынис Тиху, водянистая стойкость и мужество человека превращаются в пар уже при температуре гораздо ниже ста градусов тепла.
Не верится, конечно, чтобы вернулись времена инквизиции, но в огромном мировом котле что-то кипит, бурлит, а это к добру не приведет. Последнему бедняку, пожалуй, даже легче смотреть в будущее: ему нечего терять, кроме серой, убогой — день за днем — жизни. Если же ты достиг в жизни какого-то положения, скопил малую толику денег, тогда дело обстоит уже не так просто.
Поэтому он не верит ни в кооперацию, ни даже в судовое товарищество земляков, где у него, капитана корабля и главного акционера, столько же прав, сколько у какой-нибудь голи перекатной, вроде лайакивиского Кусти. Конечно, при нынешней благоприятной конъюнктуре фрахтового рынка найдется заработок и для парусника, и нужно отдать должное мастеру Михкелю — «Каугатома» построена этим старым сморчком прямо-таки замечательно. Но когда придут годы кризиса и судовому товариществу придется на фрахтовом рынке стоять насмерть с директорами пароходных компаний, тогда-то они уж не обойдутся всей этой разноголосой премудростью сходок пайщиков, владеющих сообща одним маленьким парусником. Тогда нужно будет собрать все силы в один мощный кулак и противопоставить его конкурентам. Сведя все затраты (в том числе жалованье) к минимуму, можно за два-три года удвоить капитал, вложенный в корабль, и подумать о новом паруснике, а то даже и о пароходе. Но при нынешней системе голосования на общем собрании товарищества крайне трудно провести что-нибудь разумное. Волостной писарь и лайакивиский Кусти заведут свою голосовальную волынку — и мое почтение! По деньгам, по вложенному капиталу ты законный владелец половины корабля, но на деле какой-нибудь рыжеголовый бобыль может навязать тебе свои мудрствования и свою волю.
Ну, а как же, к примеру, наладить не только корабельные дела, но и всю жизнь, чтобы все были довольны, чтоб, как говорится, церковь стояла посреди села? Уж конечно,
не с помощью пошлой демократии масс, но и не путем какой-нибудь тирании. Если бы, скажем, у него самого, человека, вышедшего из народа, была в руках большая сила, он смог бы упорядочить жизнь людей и позаботиться о народе лучше, чем это сумел бы когда-либо сделать сам народ. Он, человек, вдоволь повидавший свет, мог бы стать настоящим вождем Каугатомаского прихода. Известно, из каменной гряды пышного цветника не сделать, но корабли могли бы в течение нескольких десятилетий принести зажиточность всему побережью: свой лес есть, а работать мужики и мастера умеют. Да, но только работать. До тех пор, пока на общем собрании дела решаются простым большинством голосов, все они будут переливать из пустого в порожнее. Не ради себя (он, капитан Тынис Тиху, найдет себе работу и хлеб всегда и повсюду), а для блага народа ему следовало бы взять в свои руки дела судового товарищества. Но для этого нужны деньги, деньги и еще раз деньги. К счастью, Российская империя — такая страна, где всегда можно обменять деньги на власть и власть на деньги. Курс, правда, колеблется, но зато можно определенно сказать, что, начиная с чиновника четырнадцатого класса и кончая самим государем императором, здесь не сыскать, верно, ни одного чина, который не брал бы взяток. Надо только знать меру и ранжир: министра не обеспокоишь дрянной десятирублевкой, для городового же и это большие деньги — он наверняка напьется в ближайшем кабаке и выболтает все как есть. О да, для плавания по житейскому морю нужно уметь брать свои маленькие пеленги и траверзы.
Однако капитан Тиху со своей «Каугатомой» все еще болтался на якоре. Вечером туман рассеялся, но продолжал дуть противный ветер. Пароходы один за другим снимались с якоря и уходили из гавани и с рейда, парусникам же ничего больше не оставалось, как ждать.
Команда корабля хотела было сойти на берег прогуляться, но капитан запретил. А в довершение всего та- листереский Яэн и сын Матиса Сандер окончательно рассердили капитана совсем необычным разговором. Накануне вечером они будто бы встретили на берегу пискуроотсиского Лаэса — боцмана голландского четырехмачтового парусника «Целебес», поджидавшего невдалеке от «Каугатомы» попутного ветра. Во время последнего шторма океанская волна смыла с палубы «Целебеса» трех матросов. Места матросов и теперь свободны, сообщил Сандер, и если бы капитан пошел ему и Яэну навстречу и выплатил жалованье, они смогли бы получить места на «Целебесе».
— Ты что, парень, спятил?— спросил капитан Сандера.
— Почему спятил? На «Целебесе» жалованье почти вполовину больше и харчи корабельные,— ответил бойко Сандер.
— Жалованье больше! Жалованье, может быть, и больше, но «Каугатома» ведь не какой-нибудь пассажирский корабль, везущий новых матросов в Норвегию вместо утонувших голландцев!
— Ты сам когда-то в Мобиле сбежал с корабля,— опрометчиво брякнул Сандер, не найдя сразу другого ответа. Он намеревался этот главный, оставленный про запас довод бросить в лицо своему дяде-капитану напоследок, когда уже нечем будет крыть.
Капитан несколько раз подряд пыхнул сигаретой. Потом тяжело опустился на койку. Более речистый Сандер (вероятно, на правах родственника) стоял перед дядей на расстоянии шага. Длинный, сутулый талистереский Яэн чуть поодаль уставился в угол и молча перебирал руками темно-синюю фуражку; его серые глаза изредка упрямо и недоверчиво скашивались на капитана.
— Я убежал с корабля рижских немцев, а ты хочешь удрать с собственного корабля,— сказал капитан, придавая своим словам оттенок отеческого укора.
— Когда ты бежал с корабля, ты ведь не ходил, как мы вот, к капитану за разрешением...
— Вы, значит, решили, что облагодетельствуете меня, рассказав о своей затее!
— Нет, при чем тут благодетельство... Но... мы рассказали об этом другим ребятам и штурману — они согласны и думают, что в крайнем случае смогут и без нас довести судно до Петербурга,— снова ответил за обоих Сандер.
— Иди кликни ко мне штурмана!— приказал капитан.
Вскоре штурман вместе с обоими матросами стоял перед застывшим на койке капитаном.
— Ты разрешил матросам сбежать на «Целебес»? — спросил капитан спокойно, но подчеркивая каждое слово.
— То есть как разрешил?! Чтобы не было недоразумений, я послал их за разрешением к тебе,— защищался штурман.
— А ты кто такой, что пускаешься с матросами в рассуждения о таких противозаконных делах,— корабельный офицер или юнга?
— Мы оба начинали юнгами, никто из нас не родился с капитанскими бумагами на руках.
— Я не о том, кем ты был, а кто ты есть теперь! Каждый день может вспыхнуть война с Японией. Если мы разрешим двум парням, подлежащим рекрутскому набору, сбежать с корабля, на корме которого развевается флаг Российской империи, попаду под суд не только я, но и ты.
— А разве лучше послать ребят на смерть?— откровенно спросил штурман.
— На смерть? Отчего же на смерть? Башковитый парень придет и с войны цел и невредим, грудь в медалях. Пусть парни, если это нужно, повоюют за свое отечество. А если не нужно — пусть удирают, но только не с моего корабля.
— Что за чертово отечество! Господское отечество!— резко перебил Тыниса молчавший до сих пор талистереский Яэн.
— Господское отечество!— передразнил парня капитан. В лицо его ударила кровь, и он гневно поднялся.— Господское отечество! А ты сам где же родился — на луне, что ли? Шкуру бережешь, боишься войны, хочешь чужими руками жар загребать! Трус ты — вот ты кто!
— Повоюем и мы когда-нибудь, когда начнется война для нашего брата,— обронил талистереский Яэн.
Капитан оторопел — не столько от этих слов, сколько от брошенного, словно невзначай, исподлобья волчьего взгляда молодого матроса.
— Для вашего брата?! Что же это за ваш брат? Красные, что ли? Начинаешь у меня на «Каугатоме» революцию разводить? Поберегись, парень, пока вожжи еще в моих руках.
В каюте наступила тишина. Некоторое время был слышен только плеск волн о глубоко сидящие борта загруженного до отказа парусника. Тишину нарушил капитан. Он два раза молча прошелся по каюте и наконец остановился напротив штурмана.
— Ну, а ты, Танель, стал адвокатом людей, которые отреклись от своей родины? У тебя спина очень чешется, что ли? У меня она, право, не чешется.
— Зачем ты этак, капитан,— сказал штурман примирительно.— Мы, моряки, знаем ведь... что это за отечество для трудового человека и... какая простому солдату польза от войны. Это только помещики, генералы и офицеры гонятся за почестями, ну и фабриканты получают прибыль от государственных подрядов, а народ... Много ли народу
возвращается после войны домой с целой шкурой и с медалями? Повара, писаря да некоторые чиновники — про начальство я уже не говорю. Солдаты, те, кто не обрел в бою вечную родину, приходят кто на костылях, кто без руки. Нам с тобой трудно разрешить парням уйти, но Сандер вроде как племянник тебе, он тоже помогал строить корабль и вложил в него свой пай... Я думаю, что если бы втихомолку поставить это дело на решение общего собрания каугатомаского товарищества, большинство разрешило бы парням перейти на другое судно...
— Убирайся ты к черту со своим общим собранием! Пока я капитан «Каугатомы», никто из людей не ступит ногой на берег до прихода в Петербург! И запомни: именно ты, штурман, отвечаешь за выполнение моего приказа.
Капитан опустился на стул лицом к столу, спиной к присутствующим, дав этим понять, что разговор окончен, и штурман с матросами вышли.
— Общее собрание! Чертово собрание! Я вам покажу общее собрание! — пробормотал капитан вслед ушедшим и взял из ящика письмо Анете. Вот так сама жизнь невольно толкает его к Анете.
Наутро, когда выяснилось, что талистереский Яэн все же исчез с корабля, курс личной жизни капитана Тыниса Тиху еще резче склонился к богатой вдове. Сандер был на месте, но Яэн исчез. Никто не знал, когда и как он удрал. Шлюпка еще вчера была поднята на палубу.
— Быть может, пискуроотсиский Лаэс ночью тайком увез Яэна на шлюпке «Целебеса»,— предположил Сандер.
Покусывая верхнюю губу, капитан долго всматривался прищуренными глазами в Сандера и старого штурмана. Тынис Тиху не буйствовал, но весь рейс от Ставангера до Петербурга он срывал свою злость втихомолку — и тем ощутительнее для всей команды. Везде он искал и находил поводы к придирке и не давал матросам покоя ни днем ни ночью. То концы были неладно связаны, то не по его вкусу сращены тросы, то паруса поставлены неумело, то палуба недостаточно чиста, то у кока камбуз не в порядке. А однажды, когда Сандер в вахту самого капитана нечаянно уклонился от курса на полрумба, рука капитана едва не поднялась для удара. В последний миг он одумался, с руганью прогнал Сандера от штурвала и сам держал курс, пока не примчался другой рулевой матрос.
— Все боялись, что котерман заберется в корабль, а он и в самого старика забрался!— говорили матросы.
И Сандер жалел, что не сбежал с корабля вместе с Яэном.
У него, правда, были свои причины остаться на «Каугатоме». Прежде всего он хоть и пустяковый, а все же совладелец этого корабля (Яэн не имел пая), во-вторых, он на год моложе Яэна, и рекрутчина еще не стучала в двери его дома, и, в-третьих, боцманом на «Целебесе» оказался не кто иной, как писку-роотсиский Лаэс (который тоже писал Тийне),— он-то и устроил все дело с побегом. Сандер не хотел быть в долгу у Лаэса и, откровенно говоря, очень тосковал по Тийне. Поэтому и решительный запрет дяди- капитана повлиял на него настолько, что помешал бросить свой уже увязанный матросский вещевой мешок ночью в шлюпку Лаэса.
Запоздалое сожаление ничему не могло уже помочь, наоборот, оно-то и настраивало Сандера против капитана.
— Котерман в него залез, говорите? Старик сам стал котерманом,— сказал как-то Сандер.
— И это возможно, смотри-ка, как он шмыгает, цоп- цоп-цоп, у самого глаза горят, как у черта, нос торчком, вынюхивает все, не пахнет ли горелым из камбуза. Погоди, уж я тебе, сатане, живот подведу! — угрожал молодой, шестнадцатилетний кок, нонниский Симму, сохранявший еще малую толику юмора, несмотря на все мытарства последних дней.
Отношение капитана к команде смягчилось только после того, как он в душе окончательно решил дело в пользу Анете Хольман. Но прежним Тынисом Тиху он так и не стал, в его обращении с людьми звучала новая, ясно различимая барская нотка.
В холодный декабрьский день при попутном зюйд- весте, когда «Каугатома» разрезала волны на пути к Петербургу и пеленговала на траверз Весилоо, мысли Тыниса вертелись уже только вокруг Анете и будущих деловых планов. Про Лийзу он думал так: если Лийзу ждет ребенка, как она намекает в последнем письме, то и для нее будет лучше, если отец ребенка разбогатеет, а не останется каким-нибудь захудалым капитаном. Лийзу умная женщина, она и сама поймет, что он, Тынис, не мог пропустить такого выгодного случая. Ведь из этого еще не следует, что он считает Лийзу хуже Анете. Если бы пришлось, как Робинзону, жить на необитаемом острове и там сделать выбор между Лийзу и Анете, то он, конечно, выбрал бы Лийзу. Но в мире уже давно не существует острова Робинзона. Если случится беда с кораблем и тебя забросит на далекий
архипелаг Тихого океана, тебя вначале примут с виски и словом божьим, а затем начнут прикидывать, как бы получше использовать дорогого гостя — в торговом деле или на плантации.
...Мать? Но мать, когда она сватала ему Лийзу, стояла на краю могилы и многого не понимала в жизни. Она уже полгода лежит в сырой земле... Конечно, мать желала ему добра, но не стоит оглядываться на мертвых и позволять им усложнять жизнь живых. Так можно дойти до того, что начнешь и котермана бояться.
Только бы не опоздать с Анете! Толстобрюхий Викштрем тоже вертится вокруг нее. Вдруг возьмут да обвенчаются, капиталы и фирмы тоже обвенчают — вот и выкуси тогда! Нет, черта с два, этому не бывать, если только эта женщина не стала настоящей потаскушкой! Ведь Анете спала с ним, а не с Викштремом, она любит его, а не этого старого брюхана... Но откуда ты знаешь, что она не спала с Викштремом? За старого Хольмана вышла из-за денег и, уж раз вкусив богатства... Нет, этого нельзя допустить! Такая возможность случается раз в жизни, и ее нельзя выпустить из рук! И о чем он раньше думал? Почему не ответил Анете телеграммой еще из Архангельска: жди, мол, скоро прибуду? Весь приход давно полон разговоров о нем и Лийзу. Ведь у Анете есть сердце, возьмет да и выкинет со злости и ревности такую штуку — выйдет за Викштрема! И какая чертовщина вышибла тогда разум из его головы, что он отнесся спустя рукава ко всему этому и даже в Ставангере еще не соображал точно, как поступить? Неужто в самом деле и посреди океана, где, кажется, голова мужчины должна быть особенно трезвой, чары Лийзу еще так сильно владели им?
Штурман Танель Ыйге, проходя мимо Сааремаа, тоже думал свою думу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46