— Были какие-то картинки.
— Тем лучше. Тогда имеется достаточно оснований, чтобы запереть этого лодыря на ночь в кутузку при волостном правлении и завтра вытолкать его пред светлые очи уездного начальника. Как оно обстоит на самом деле, нам и знать не надо, не написано же у него на лбу, что он шпик. Есть ли у тебя поблизости чересседельник, на случай, если он будет сопротивляться?
— Я сейчас найду,— шепнула Вийя.— Лошади давно нет, но упряжь осталась.
Вскоре она вернулась из сеней с длинным кожаным ремнем.
— Держи при себе, пока понадобится,— сказал, вставая, Саар и шагнул к двери, ведущей в комнату.
— Куда ж вы так сразу, не поевши. У меня тут молочный суп остался от завтрака, разогрею, добавлю еще сига,— сказала озабоченно хозяйка.
— Еда потерпит, подумаешь, важное дело! Не хватает еще шпика откармливать!— сказал волостной писарь и ушел в комнату. Следом за ним засеменил и Матис.
Саар подмигнул волостному старшине. Папаша Яан Пууман, после памятного похода на мызу, закончившегося жертвами, дал себе слово никогда больше не ввязываться ни в одно темное предприятие. Но сегодня он не смог отказать Саару. Шпик — мерзкое животное, шпика нужно спровадить из волости. Старшина встал со стула и остановился перед чужаком:
— Я старшина Каугатомаской волости и пришел, чтобы арестовать вас.
Шляпа собирателя старинных песен скатилась с колен, веки удивленно захлопали за стеклами очков.
— Меня в тюрьму? Ха-ха-ха,— загоготал он, не веря своим ушам.
— Вы уже несколько дней находитесь в Каугатома и подстрекаете народ против правительства, ходите из дома в дом и показываете грамотные картины про царя.
Шпик поднялся, негодуя, по-видимому готовый разразиться руганью. Но он успел только процедить сквозь зубы: «Чертовы мужики». Длинный Биллем набросился на него, заломил ему тощие руки за спину.
— Ремень давай!— воскликнул Михкель, увидев в руках у Вийи чересседельник.
У шпика, который теперь старался наносить удары ногами, не осталось и следа недавней осанки «студента», он походил скорее на жулика, пойманного на месте преступления и норовящего вырваться от задержавших его людей. Но все было напрасно. Скоро его руки были крепко скручены за спиною чересседельником, и, пыхтящий, задыхающийся, он был прижат к стене. Несколько мгновений шпик еще извивался в руках Виллема, Яана Пуумана и Кусти, как змея, угодившая в капкан, но когда он больно задел Виллема носком сапога, тот в сердцах дал ему здоровенного тумака. Шпик только ойкнул и разинул было рот, как рыба, хватающая воздух, но мигом перестал барахтаться и сквернословить.
— Чертов шпик, падаль этакая!— ворчал Биллем.— Он еще ногой бьет. Ну, или еще разок смазать тебе?
Старшина, писарь и мастер обыскали шпика, отняли у него заряженный парабеллум, удостоверение жандармского управления, паспорт, бумажник с двадцатью рублями, жандармский свисток и много исписанных листков.
— Отдайте мне документы!— закричал Тикк, увидев в руках у писаря свое жандармское служебное удостоверение.— Разве вы не умеете читать?
— В этом документе написано, что все должностные учреждения и лица должны помогать Артуру Тикку при выполнении его служебных обязанностей, и подпись стоит полковника Тихоновича. Значит, вы какое-нибудь высокопоставленное лицо, если это ваши документы, а сами подстрекаете народ разорять мызы и показываете но деревням недозволенные карикатуры,— сказал волостной писарь.
— Все вы у меня в кандалах в Сибирь пойдете! — прошипел сквозь зубы Тикк.
— Я два раза проезжал через Сибирь. Сибирская земля большая, хватит там места и для таких жуликов, как ты,— вставил Кусти.
— Вот тебе Сибирь!— Биллем сунул под нос свой тяжелый кулак.
— Не слишком налегай на него,— сказал волостной писарь, а сам подумал: «Стоило бы отдубасить сатану так, чтобы помнил всю жизнь».
В руки Саара попал составленный Тикком список лиц, подлежащих аресту. Он открывался фамилией самого волостного писаря, и, кроме лиц, находившихся здесь, там значились фамилии еще нескольких жителей Каугатомаской волости. Имя Пеэтера Тиху было подчеркнуто красным карандашом, и к нему сделана приписка: «Уехал в Таллин».
— Кру-у-гом! Шагом марш! — скомандовал Кусти. Он на войне до ранения получил одну лычку и знал службу.
По команде Кусти Тикк и в самом деле неловко повернулся, а Биллем позаботился о том, чтобы отбить у него охоту оглядываться.
Все, что в записях Тикка казалось подозрительным, тут же бросили в плиту ревалаской хибарки — даже песню, записанную со слов Кусти. Каарли струхнул и за другие свои песни, но волостной писарь счел их безопасными, даже подходящими для «добычи» шпику.
От Руусна до волостного правления было как-никак пять верст; пока прошли их, число провожатых увеличилось до двадцати — тридцати человек; каждому хотелось своими глазами увидеть, как выглядит настоящий «городской шпик» и как волостной сторож, которому старшина велел позаботиться об ужине для арестованного, замыкает за ним дверь кутузки.
На следующий день в зале волостного правления уездный начальник произнес перед большой толпой мужиков получасовую речь. Перебирая недавние события в волости, этот учтивый человек в полицейском мундире уговаривал народ сохранять спокойствие и верность государству. Волостной писарь Саар перевел речь на эстонский язык, а затем попросил у уездного начальника разрешения самому ответить от имени народа. Саар на своем довольно- таки связном русском языке, как того и требовало приличие, прежде всего поблагодарил уездного начальника за «внимание», оказанное Каугатомаской волости, а затем рассказал о тяжелых арендных условиях, облегчения которых ожидали люди. Народ, уверял Саар, в общем спокоен, терпелив и предан государству, но вызывает тревогу то, что некоторые элементы провоцируют этот доверчивый народ на сопротивление властям. В волость засылают жандармских агентов, которые подстрекают народ против правительства и распространяют в народе запрещенную литературу.
— Этого не может быть!— поразился начальник.
Саар утверждал, что это все же «может быть», рассказал случай со «студентом — собирателем песен» и просил, чтобы власти приняли Артура Тикка в свое распоряжение как оскорбителя личности государя.
У урядников и уездного начальника были довольно жалкие лица. Уездный начальник ушел в канцелярию, приказал, чтобы выяснить дело с глазу на глаз с Тикком. Но вскоре их разговор стал более шумным, чем это было полезно для сохранения государственной тайны, и конец его дошел через тонкую дверь канцелярии до ушей Саара.
— Ах ты, собачий сын, значит, так ты выслуживаешь свое жалованье!— Последовал поток грубых ругательств, обычных в устах царского чиновника.
— Виноват, ваше высокородие. Извините, ваше превосходительство!— вопил испуганно Тикк.— Так точно, ваше превосходительство! Случилось недоразумение, ваше высокородие! Оплошал, ваше высокородие!
— Придется тебя, собачьего сына, посадить пока за решетку!— решил уездный после короткого раздумья.
Вернувшись в зал волостного правления, уездный начальник поблагодарил народ за бдительность и помощь, оказанную властям, и просил впредь действовать так же преданно и решительно. Тикк арестован, и пусть волость даст подводу, чтобы отправить арестованного в город.
Едва Саар перевел последние слова уездного начальника, как из задних рядов послышался голос Кусти:
— Пусть тот, кто его прислал из города нам на шею, и убирает его отсюда! Будем мы возить на лошадях в город всякого паршивого шпика.
Уездный начальник потребовал перевода. Саар сделал это, но ловко направил всю остроту возгласа Кусти не в адрес властей и уездного начальства, а против мызы — ведь и барон имел интерес к Тикку.
— Что ж, пусть тогда мыза дает лошадей! — согласился уездный начальник, пожимая плечами.
Таким образом народ Каугатомаской волости освободился от шпика, и никто в волости никогда больше не видел Артура Тикка.
Но разве он был единственной продажной душой?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Осень пришла незаметно своей тропой, как и во все предыдущие годы. Морская вода долго оставалась теплой, но ночи уже похолодало, а сверху, из-за Весилоо, с открытого моря при тихом ветре, плыли к земле клочья тумана. Распростертые крылья ветряных мельниц на косогорах за деревнями исчезали в тумане, как руки привидений,
а людские голоса и мычание скота в дни густых туманов звучали как-то по-иному, глухо. Северо-западный шторм, разразившийся после дня поминовения усопших, сразу разогнал туман. Надолго подули ветры, а потом в течение двух недель стояли еще погожие, ясные дни. В начале декабря упал мокрый снег. Но, как это часто случается с нашими зимами, первый снег не залеживается долго. Снова прошли ветры и дожди с градом, и вода в море поднялась высоко; в местах, где берег поотложе, вода доходила до самых кустов можжевельника.
Сиг ходил вокруг своих нерестилищ в заливе, а длинные гряды морского ила, прибитые к берегу западными ветрами, ожидали людей, которые сгребут их в кучи. Большинство мужчин с ящиками для плотницких инструментов и матросскими вещевыми мешками, а также девушки с узлами, уезжавшие на летние заработки, уже возвратились на родной остров. Парусники фирмы «Хольман и Тиху» — «Эмилия», «Каугатома» и маленькая двухмачтовая «Термина» — простирали к небу свои мачты на зимней стоянке в тихих водах, а «Анна-Елизавета» и еще два парусника такого же типа пока находились в дальнем плавании. Рабочих рук было в избытке, но сами работы велись теперь без прежнего размаха. Правда, и этой осенью 1905 года на берегу Каугатомаского залива по-прежнему сгребали в кучи морской ил (зимой его трудно извлекать из-под снега и льда и перевозить санным путем на поля), да и сигам не пришлось справлять свои свадьбы без непрошеных гостей — стихийный ритм природы поневоле увлекает за собой и человека,— и все же работа не спорилась, как прежде. Руки людей делали привычные движения, но мысли были заняты другим. Многие из вернувшихся на Сааремаа мужчин памятным вечером 16 октября были на таллинском Новом рынке под разящим огнем солдатских винтовок, почти все каугатомаские плотники принимали участие в похоронах 20 октября и побывали на многих митингах и собраниях, организованных таллинскими рабочими в первые недели после оглашения манифеста. Этим летом и осенью они увидели и услышали в Таллине, быть может, больше, чем за всю свою прежнюю жизнь, но все же их тянуло домой, и они вернулись на Сааремаа. На сей раз это была не только тоска по родному краю и желание пожить среди родных. Из газет и писем они знали, что произошло в Каугатома в их отсутствие. Городские рабочие боролись против царя и фабрикантов, но их мужицкий прямой враг, исконный враг их отцов
и дедов (о нем говорила память народа и летописи истории), сидел еще в своем логове. Правда, еще позавчера мужики, оставшиеся дома и вернувшиеся из Таллина, снова сводили счеты с Ренненкампфом, вытащили старого барона с сыном из их логовища, а ватлаский Нолькен и та- гараннаский Штернберг, говорят, со страху задали стрекача. Но до победы было еще далеко. Делегаты безземельных крестьян — старый мастер Михкель и рихвамяэский Таави, посланные от Каугатомаской волости в город на совещание, по наущению помещиков были там арестованы вместе с делегатами других волостей и по приказу уездного начальника брошены в тюрьму. Жители побережья в отместку в порядке самосуда задержали рууснаского барона и его сына, судебное дело которых намеренно оттягивалось, и заперли их в кутузку при волостном правлении. Волостной писарь Саар от имени народа предложил молодому барону отправиться в город и выхлопотать у уездного начальника освобождение из тюрьмы делегатов безземельных крестьян. Только после возвращения Михкеля и Таави в волостное правление старый барон будет времен- н о отпущен на свободу (кое-кто из мужиков все еще верил, что суд накажет барона за убийство кипуского Пеэтера и раннавяльяской Алмы). В пятницу вечером молодой барон был уже в городе, но Михкель и Таави не вернулись и к воскресенью. Правда, старый Ренненкампф, с посиневшим от злости и страха лицом, тоже продолжал сидеть в кутузке волостного правления. А дальше что? Пойти с голыми руками против городских помещиков, черносотенцев и царских жандармов? Уездный городишко, или просто город, как его называл народ, это ведь не Таллин с крупными предприятиями и большим количеством рабочих, на помощь и боевой опыт которых крестьяне могли бы надеяться. Заброшенный на берег зарастающего тростником залива убогий городишко, единственной гордостью которого были дачники, посещавшие его в количестве примерно тысячи человек в летние месяцы, в зимнюю пору находился в полной власти местных помещиков, кадакасаксов и царских чиновников. У каждого помещика имелся в городе свой дом: на протяжении веков, с самого своего основания, город был постоянной зимней резиденцией и общей крепостью для земельного дворянства, таковой он фактически стал и во время событий 1905 года. Плохо организованные и почти безоружные каугатомасцы не могли раскусить этот орешек. Если бы отзвуки Таммерфорсской конференции долетели до жителей Каугатома,
они вместе с крестьянами соседних волостей по-другому взялись бы за дело. Теперь же их удары, порожденные больше многовековой ненавистью, нежели революционной сознательностью, сокрушали только то зло, что оказывалось тут же, под рукой.
В воскресенье, 11 декабря, как раз в ту минуту, когда умолк орган на хорах и пастор начал свою проповедь с кафедры, в церковь вошли кокиский Длинный Биллем, громогласный лоонаский Лаэс, хромающий на левую ногу Йоосеп, сын безмужней Анны, кийратсиский Яэн и уже вставший на ноги кюласооский Матис. Гиргенсон своими последними проповедями нагнал страху на многих женщин. Сразу же вслед за рууснаскими мужчинами в церковь ввалилось с полдюжины ватласких парней и ватага мужиков из Тагаранна. Деревня эта славилась своими рослыми мужиками (во время рекрутских наборов здесь редко находились парни ниже шести футов). Даже и теперь, во время проповеди пастора, многие повернули головы в сторону пришедших, тем более что те вызывающе остановились под поперечными хорами и не двигались вперед.
— Дорогие прихожане! Внемлите слову божьему, записанному в евангелии от Матфея, в восемнадцатой главе, в седьмом и восьмом псалмах: «Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит. Если же рука твоя или нога твоя соблазняют тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в огонь вечный. Аминь».
При слове «аминь» Гиргенсон, возвышавшийся на кафедре, перенес тяжесть своего жирного тела со всей ступни на пятки, скрестил волосатые толстопалые руки на черном облачении и закрыл большие, чуть выпученные под белесыми лохматыми бровями глаза. Это была его обычная манера сосредоточиваться перед началом настоящей проповеди. Сегодня же этот миг, против обыкновения, затянулся: Гиргенсон увидел группу мужчин, только что вошедших в церковь, тех, против кого и была направлена сегодняшняя проповедь, и целый рой мыслей завихрился вдруг в его редковолосой голове, тяжело и крепко посаженной на короткую, в широких жирных складках шею. По характеру он был* человеком осторожным. Но когда, открыв глаза, он увидел внизу перед собой юугуского Сийма, Рити и других преданных ему прихожан, особенно
же толпу пожилых женщин, заполнивших все пространство вокруг алтаря (в их преданность он также твердо верил), пастор крепко обеими руками схватился за края кафедры и кашлянул для прочистки горла. Сквозь стрельчатые, цветного стекла церковные окна лился уютный сумеречный свет. Вот кистер повернулся на скамье у органа, там же, на хорах, сидели и стояли певчие, а внизу против Гиргенсона, на господской скамье, восседала его супруга Агата с двумя хорошенькими дочками. Эта церковь уже более десяти лет была его обителью, его святым домом. Чего или кого ему здесь бояться?! Он снова, теперь уже громко и сердито, кашлянул и начал:
— «...Не становитесь сообщниками того, кто таит злобу в душе!» — наставляет апостол. Лот избрал себе для жилья город Содом, он стал сообщником жителей этого города. И чем он поплатился? Все, что у него было, сгорело, его жена превратилась в соляной столб, сам он с двумя дочками спасся бегством в бесплодные горы, и то лишь потому, что Авраам молился за него. Но если ты, молодой или старый мужчина, молодая или пожилая женщина, вступаешь в сообщество современных злобствующих, которые гораздо хуже былых жителей Содома и Гоморры, подумал ли ты о том, кто станет молиться за тебя, когда ты будешь тонуть в пучине вечной пагубы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46