– Он взял тебя не на тропинке?
Но она только тяжело дышала.
– Он взял тебя не на тропинке? – мягко повторил Луиджи.
– Не знаю, – прошептала она после долгого молчания. – Ничего… Все… Я не забыла… – Но она уже была далеко и сама себе противоречила.
– Ты помнишь, что было на тропинке?
– Я не забыла.
– Франческа, ты помнишь ? Скажи, ты помнишь, тебя обидели на тропинке?
– Я не забыла.
– Франческа. Скажи мне. Это был Саверио?
Короткое молчание было как грохот в его ушах.
– Да! Боже мой, Саверио! – крикнула она измученно и хрипло. – Боже мой, да! Боже мой! Боже мой! Боже мой!
Он позвал сиделку, но в этом не было нужды: не успела та подойти, как девушка судорожно дернула шеей, вздохнула и опять провалилась в забытье, и только потом замер ее горестный плач, словно она ушла втемную пещеру. Луиджи встал.
– Вы ее убьете! – прошипела монахиня.
– Non importa. Она все равно умрет.
– Изверг жандармский! Есть у тебя сердце…
– Заткнитесь, сестра… – Он оборвал себя. – Извините.
Он вышел в сад, под ясное высокое утреннее небо. Он ругал сержанта последними словами. Если бы вовремя приняли меры, могло бы такое случиться? Нет. Ведь говорил ему, что надо упрятать Саверио. Вот вам Италия. По всей стране бродят психопаты. Сумасшедший дом, где хозяйничают больные. Он давно еще высказал свои соображения Паринелло и спросил его, не разумнее ли будет обратить внимание местных властей на Саверио, с тем чтобы они заставили ближайшую родственницу дефективного – пожилую единокровную сестру – сдать его в приют. Но Паринелло поднял его на смех, не пожелав, как всегда, даже вдуматься в предложение подчиненного. Этот жалкий завистливый человек был напрочь лишен воображения. Кроме того, он был толст и ленив и знать ничего не желал за пределами круга своих непосредственных обязанностей, которые сводились к поддержанию порядка, а не к усложнению его. И вообще, спросил он Луиджи, есть ли доказательства, что Саверио не просто безобидный дурачок, каким его все считают? Довод был основательный, Луиджи не мог от него отмахнуться. Доказательства в самом деле скудные и туманного свойства: немолодые нордические дамы, выгружавшиеся из туристских автобусов, несколько раз жаловались, что кто-то «прислонялся» или «терся»; три или четыре раза какое-то неотчетливое, расплывчатое лицо – может быть, Саверио, а может быть, и нет – подглядывало ночью в окна «Белла висты» и, услышав крик, понятно, исчезало. Однажды летом, два или три года назад, дама из Страсбурга заявила, что полоумный верзила, который нес ее багаж в гостиницу, обнажил в переулке за церковью половой орган. Эта, самая серьезная жалоба из всех могла бы дать начало делу против Саверио, если бы ею занялся не Паринелло, который воевал с французами в прошлую войну, ненавидел их и, отметив, что дама, во-первых, высохшая, а во-вторых, похожа на истеричку, принял нечленораздельные объяснения Саверио. что он просто справлял нужду. Вот и все, по крайней мере на поверхностный взгляд. Пятнадцать лет назад, во время войны и задолго до того, как Луиджи приехал в Самбуко, на горном склоне, еще дальше от города, чем Трамонти, в скалах нашли мертвую и страшно изуродованную пастушку. Время было смутное, беззаконное. Шла война, никому не было до этого дела. Известие об убийстве доползло до города через несколько дней после того, как девушку похоронили. Приказано было выкопать труп и произвести вскрытие, но ни того, ни другого почему-то не сделали. Темные горцы, суеверные, как африканское племя, шептались о злых духах. Другие говорили о волках. Третьи поминали немецкого дезертира, который якобы прятался в лесах. И вся история была уже основательно забыта. Луиджи, узнавший о ней через много лет, случайно сделал удивительное открытие: идиот Саверио, в ту пору уже здоровенный малый семнадцати лет, жил не только поблизости от места преступления, но и под одной крышей с девушкой. Понятно, что спустя столько лет найти доказательства было невозможно. Зачастую именно такие странные семейные преступления долго (а то и навсегда) остаются нераскрытыми даже в среде искушенных горожан. Так стоит ли удивляться, что эти простодушные крестьяне не заподозрили родного брата девушки…
Но скажи мне, Луиджино, спрашивал он себя, если правда, что на девушку напал Саверио, почему же Флагг лежит с разбитой головой в пропасти под Кардасси? Ведь не вонючий Саверио был обманутым любовником. Не он ведь отомстил девушке, а потом сбросил американца со скалы. Девушку подкараулить этот олух мог, одну, но на двоих его не хватит. Так, может, Флагг покончил с собой? Так, что ли? Может быть. Но с чего? Раскаяние? Стыд? Он изнасиловал ее в ту ночь, Франческа сама сказала. Нет сомнения, что взял он ее силой, жестоко – Франческа раньше всего прошептала имя американца, а вовсе не Саверио. Одно это показывает, что он с ней зверски обошелся. А разве нельзя себе представить, что после такого дела человека замучает совесть и он решит расстаться с жизнью? Да, представить можно. Но, имея такую сомнительную личность, как этот американец, – трудно. Он не из тех, кто кончает с собой, а тем более угрызается из-за какого-то изнасилования. Если бы он сделал то, что сделал Саверио, – тогда еще может быть. Человек, который в припадке страсти изувечил девушку, а потом поднялся и увидел, что она умирает, – такой человек от страха или раскаяния может броситься со скалы. Но кости девушке переломал Саверио, а не американец.
Американец. Ну как же: есть еще один американец. И вдруг ему стало ясно, что эти два преступления – даже если между ними есть какая-то связь, обнаружить которую он пока не в силах, – независимы друг от друга и что убить Флагга мог только Касс. Касс и есть тот предполагаемый любовник, о котором говорил Паринелло. А что он любовник Франчески – ясно как дважды два четыре. Флагг надругался над ней, Касс отомстил. А участники – Флагг мертв; Франческа умирает; Саверио, пробел творения, недоступен боли и карам; остается только Касс, только ему предстоит терпеть и страдать дальше.
Лязг калитки заставил его очнуться; повернувшись, он увидел наплывающую тушу Паринелло, а рядом величественного капитана Ди Бартоло, вспомнил, с какой нежностью Франческа прошептала: «Касс», и решил, что сегодня на долю Самбуко и так уже выпало слишком много страданий. Он с силой вдохнул воздух, пытаясь побороть ощущение, что сходит с ума.
Потом отдал честь. Вид у следователя был деловитый и угрюмый.
– Девушка еще жива, капрал?
– Пока жива, капитан. В данную минуту она… спит. Сиделка…
– Она заговорила? – перебил его следователь. Этот сухопарый, аскетического вида человек в светлом плаще с погончиками и мягкой шляпе, надвинутой на лоб, внушал некоторый трепет. Несомненно, он видел много фильмов о Скотленд-Ярде, что сильно сказалось на стиле его работы; послужной список, однако, у него был великолепный и вполне оправдывал нарочитую, тщательную небрежность повадки. Он вынул из кармана желтую пачечку и протянул подчиненным.
– «Ригли»? – сказал он.
Сержант и Луиджи взяли по резинке и с минуту все трое молча стояли в саду и благодарно, но с легким чувством неловкости жевали.
– Ну, понимаете, капитан… – Луиджи помедлил, – она начала мне рассказывать… – Отчаянно пытаясь собрать разбегавшиеся мысли, он тянул время.
И провидение смилостивилось: капитан поднял глаза к небу и с тонкой усмешкой перебил:
– Е proprio strano. Случается сплошь и рядом. У Ломброзо была теория, что самые жестокие преступления происходят рано утром, в хорошую погоду – весной и ранним летом. Какой день! – Он повернулся к Паринелло. – Что вы обнаружили на том месте, где совершено нападение на девушку?
Сержанту как будто стало неуютно в его слоновой туше, он пожал плечами и посмотрел на следователя.
– Прошу простить, мой капитан. Но кажется, я не совсем понимаю, что вы имеете в…
На строгом лице следователя выразилась досада.
– Объясните, Паринелло, – начал он тоном ледяного выговора. – Вы хотите сказать, что не подвергли тщательному осмотру место, где совершено нападение на девушку?
– Нет, мой капитан, – стал беспомощно объяснять сержант, – понимаете, я был так занят этим американцем, когда обнаружили его тело, что…
– И вы не выставили там охрану?
– Да нет, капитан, понимаете…
– Другими словами, в эту самую минуту каждый зевака и остолоп и собиратель сувениров старательно затаптывает следы преступника и прячет в карман предметы, которые он мог обронить. Уничтожает все вещественные улики. Это вам не пришло в голову? Паринелло, вы изучали общий курс для сотрудников службы безопасности?
– Да, мой капитан, но я… – Лицо у сержанта приобрело цвет розы, подбородок задрожал, и казалось, он вот-вот заплачет, словно какой-то раблезианский младенец. – Я просто подумал…
– Вы ни о чем не подумали, – отрезал Ди Бартоло. – Не выполнить элементарных правил! Я расцениваю это как служебное несоответствие.
– Виноват, капитан, – начал было оправдываться Паринелло.
– Молчать! Время идет. Где ваш список?
– Какой список, мой капитан? – простонал сержант.
– Список подозреваемых, фамилии и адреса. Список, который вам приказано было составить.
Сержант залез в грудной карман, но рука вернулась пустой. Он распадался на глазах.
– Я оставил его в кабинете, – пролепетал он.
– Прекрасно, – сказал капитан и вынул из кармана карандаш и записную книжку. Тон его был холодным, сдержанным, но явно не сулил сержанту ничего хорошего. – Прекрасно, – повторил он, – дайте мне фамилии.
– Адресов у меня нет, капитан, – жалким голосом сказал Паринелло.
– Дайте мне фамилии!
– Ну, во-первых, мой капитан, Эмилио Джованелли. – Сержант отчаянно пытался наверстать упущенное. – Он из Атрани. Хулиган, на учете в полиции. Большого роста, скандалист. Всякие истории с женщинами. Осмелюсь доложить, что эта фигура наиболее подозрительная. Вы записали его фамилию? Теперь еще трое. Сальваторе Марзано, Никола Козенца, Винченцо Торрегросса. Все трое – лодыри. Козенца отбывал заключение в Авеллино за нападение на женщину. Остальные двое просто оболтусы. Торрегросса бьет жену. Марзано занимался сводничеством в Ночере. Таким образом, мой капитан, их четверо. И еще один факт. Эта девушка, как бы сказать, дружите одним американцем, который живет на нижнем этаже дворца. Она работала у него, до Флагга. Я слышал, что он очень заботится об ее отце, который умирает в деревне от туберкулеза; кроме того, девушку несколько раз видели вместе с ним, и похоже, что у них – ну, как сказать? – близкие отношения. Не думаю, что в этом направлении мы что-нибудь обнаружим, капитан, но разобраться все-таки стоит. Его фамилия Кинсолвинг. Кин-сол-винг…
В течение всего этого разговора между Ди Бартоло и сержантом сердце у Луиджи бешено колотилось, и отвратительный комок жвачки гремел в пересохшем рту, как камушек. Ему хотелось каким-нибудь способом, любым способом, отвести подозрение от Касса, но, пока сержант не назвал фамилию американца, он не думал, что придется прибегнуть к лжи. Покуда фамилия «Кинсолвинг» не была произнесена, лгать не имело смысла; кроме того, несмотря на внутреннее убеждение, что американца убил Касс, у него не было стопроцентной уверенности, что это его рук дело. Однако неожиданный гамбит начальника заставил его перестроиться. Когда сержант произнес фамилию Касса второй раз, Луиджи кашлянул и крайне деликатно вмешался в беседу. От страха у него мурашки побежали по голове. Указать на Саверио означаю вернуть разговор к Флаггу, а затем и к Кассу; спасти мог только какой-нибудь фортель. Он понимал, что слова, которые ему предстоит произнести, возможно – и даже наверно, – самые важные слова в его жизни; если он оплошает, если знаменитый сыщик найдет их неубедительными, если по виду, по тону капрала почувствует неправду, на которой построена вся его версия, – тогда Луиджи не только не спасет Касса, а еще быстрее упрячет его в тюрьму, мало того – погубит, опозорит себя и на много лет попадет за решетку. Он видел тюрьмы – грязь и помойные ведра, клопы в постелях и долгоносики в pasta, прокисшее вино или вообще никакого вина, годы как серые жернова, – и рот у него пересох так, что невозможно было заговорить. Но он заставил себя разлепить губы, откашлялся и спокойно, рассудительно сказал:
– Если капитан позволит, мне кажется, нет необходимости продолжать этот список.
– Как это понять, капрал? – сказал Ди Бартоло.
– Понимаете, девушка сама рассказала мне, как все было.
– Почему же вы молчали? – с раздражением сказал следователь.
Луиджи со значением покосился на сержанта:
– Я пытался сказать, но…
– Ну, продолжайте! Что она сказала?
– Капитан, она сказала вот что. – Он мысленно просил у небес прощения зато, что должен опозорить Франческу. – Она сказала, что несколько недель состояла в связи со своим хозяином, Флаггом. Она хотела порвать с ним, потому что ее мучил стыд. Флагг безумно ревновал ее и не соглашался. У них было много свиданий на тропинке в долине, подальше от другой любовницы Флагга. Вчера он отвел ее туда, но она не захотела ему отдаться. И опять заговорила о разрыве. Он хотел принудить ее, но она не позволила. Он пришел в исступление и ударил ее чем-то тяжелым. И продолжал бить по голове, по рукам и ногам. Она, конечно, потеряла сознание, но потом ненадолго очнулась – он стоял над ней и плакал от раскаяния. Наверно, Флагг уже понял, что она умирает. Она сказала мне, что помнит, как он крикнул – по-английски, она немного знает этот язык: «Я убью себя! Я убью себя!» Потом она опять потеряла сознание, но еще раньше увидела, что он побежал вверх по тропинке к вилле Кардасси…
Все это я услышал от нее своими ушами, капитан. Совершенно очевидно, что это было убийство и самоубийство. Осмелюсь почтительно заметить, что падение с такой высоты само по себе может вызвать повреждения черепа…
Паринелло раскрыл большой рот:
– Выдумки! Фантазии! Не могло этого быть! Девушка не в себе!
– Молчать, Паринелло! – оборвал его сыщик. Он повернулся к Луиджи: – Скажите мне, капрал. Скажите. На ваш взгляд, девушка была в здравом уме, когда рассказывала?
– Она, конечно, была очень слаба. Но в здравом уме. Она говорила правду. Готов поручиться жизнью.
– Нелепейшая история! – сказал Паринелло. – Она просто выгораживала другого любовника. Женщины всегда так делают. Видали: ее мучил стыд! – передразнил он. – Американский миллионер польстился на грязную деревенскую мочалку – да это лучшие минуты в ее жизни. Подумать…
Если у капитана и были сомнения относительно версии Луиджи, то рассеялись они исключительно благодаря сержанту Паринелло и той эманации гнусности, которая окружала его сейчас, как липкий туман. Слушать его было бы стыдно и сутенеру. Ди Бартоло свирепо обернулся к нему, и Луиджи показалось, что перед ним худой стремительный зверь – волк, горностай, ласка: зубы, когти, лютая злость.
– Молчите! – произнес он шипящим голосом. – Mолчите ! Ни слова больше! Понятно? Ни слова! Когда мне понадобится ваше мнение, я спрошу. А пока что, Паринелло, запомните. В то время как вы делали все возможное, чтобы уклониться от исполнения долга, капрал добросовестно работал. Приказываю вам замолчать.
Потом они ушли, а Луиджи сел под кустом камелии и опустил голову на руки: он дрожал и сил у него не осталось ни капли…
Франческа умерла вечером, в десять часов. Днем Луиджи пришлось заниматься другими делами, но, как только представлялась возможность, он забегал к ней. Он хотел убедиться окончательно. Несколько раз она приходила в себя – и с каждым разом сознание ее становилось все более тусклым и омраченным, – но в конце концов ему удалось понять, что же именно произошло.
Ей действительно повстречался Саверио – ранним утром на тропинке, в самом красивом уголке долины, когда луна очистилась от облаков. Она хорошо его знала и нисколько не боялась, но то, что с ней сделал Мейсон накануне вечером, пристало к ее телу, как отвратительная болезнь, с которой ей предстояло жить до конца дней. Поэтому, когда в полумраке возник Саверио и невинно протянул руку – может быть, он просто здоровался, – чтобы погладить ее по руке, в этом неспокойном мужском прикосновении возродился, словно стал осязаемым весь ужас, все ощущения прошлого вечера, и она невольно закричала. Она закричала, она дико вцепилась ногтями в плоское кривое лицо, на котором тоже был написан панический страх. Он завыл, как старик, потерявший жену. Потом отстранился и ударил ее, и она упала; она слышала свой крик, но уже не понимала, кто перед ней, – ей казалось, что вся мужская похоть мира, набрякшая, жесткая, ненасытная, навалилась на нее за одну летнюю ночь. Она продолжала кричать, а обезумевший Саверио все бил, бил ее, теперь камнем, а может быть, всей тяжкой твердью, и она продолжала кричать, уже разбитая, лежа в траве, после того, как ушел Саверио, продолжала кричать и в беспамятстве, и последний крик, который на самом деле был тише тихого вздоха, издала на заре, когда на нее набрели двое крестьян.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65