– Давай сюда мотороллер. Мотороллер и паспорт.
Капрал жалобно закатил глаза: дождь лупил по крыше пуще прежнего.
– Ладно, подождем, пока перестанет, – снизошел сержант и снова взялся за Касса: – Nazionalita? Inglese?
– Americana.
– Фамилия? – с провинциальной официальностью продолжал полицейский, приготовясь писать.
– Доменико Скарлатти. – Имя, как звук флейты, как заклинание, возникло в голове без всякой причины – и сорвалось с языка; он произнес его спокойно, веско, с достоинством. Сержант вглядывался в Касса маленькими непросвещенными глазками.
– Так вы итало-американец, – пропищал он с глубоким осуждением. Потом откинулся на стуле и сложил руки на слоновьем брюхе. – Очень типично. Такие, как вы, уезжают в Америку, наживают там деньги, а потом возвращаются на землю своих предков, чтобы покуражиться. Как жаль, что с нами больше нет Муссолини. Дуче сумел бы вас обуздать. Вот что я вам скажу, Скарлатти. Здесь, в Самбуко, мы ваших безобразий не потерпим, понятно? – Он опять наклонился над бумагами. – Где и когда родились?
О Боже, подумал Касс и начал импровизировать:
– Шестою июня тысяча девятьсот двадцать пятого года. Но скажите, сержант, почему меня обвиняют в покушении? С этой вазой… Я нечаянно…
– Отвечайте на вопросы, – оборвал его сержант. – Место рождения?
– Запишите: Токсидо-Парк, – упорствовал Касс. – Потом: запятая, Нью-Йорк. – Он тихонько прикоснулся пальцами к столу, чтобы не шататься.
– Токсидо-Парк, Нью-Йорк. Как пишется?
– Т-о-к-с-и-д-о. Как столица Японии.
– Странно. Отец?
– Алессандро Скарлатти. Скончался.
– Мать? – Сержант старательно записывал.
– Лилия Роза Скарлатти. Defunta, – добавил он. – Тоже скончалась. – И вдруг – сирота с малых лет – он чуть не расплакался.
Сержант отвалился на спинку и с важным и проницательным видом снова начал его воспитывать:
– Вас ожидают серьезные неприятности, друг мой. Мы нелюбим арестовывать американцев. Но не потому, что они нам так нравятся, понятно? А только потому, что сейчас вы сильны, а мы слабы, и ваша страна… как бы это выразить?… оказывает нажим. Когда мы вернемся к принципам дуче… – на свинячьем лице появился бледный оттиск улыбки, – все это может измениться. Но в настоящее время мы не обожаем арестовывать американцев. – Он замолчал, опустил глаза и забарабанил пальцами по столу. – Но такого поведения мы не потерпим. И вас арестуем. Вот из-за таких эмигрантов, вроде вас, с итальянскими фамилиями, об Италии идет по свету дурная слава. Как указал сам дуче, – продолжал он, наконец-то блеснув эрудицией, – как указал сам дуче в своей речи в Анконе в июле тридцать первого года, демократии рухнут под грузом морального разложения и распущенности своих граждан, граждан, я полагаю, вроде вас…
Неизвестно, сколько еще он бы разглагольствовал, но тут в смежной комнате начался какой-то скандал. Сперва послышался голос мужчины, важный, грубый, недовольный, потом девичий – высокий, бранчливый и презрительный. Что-то грохнулось в стену. Девушка завизжала, мужчина заорал. Сержант пыхтя поднялся и протопал туда. «Zitti!» – пропищал он, гвалт стих, слышалось только тяжелое дыхание и кастратский голос начальника. Касс обернулся к капралу; тот все еще смотрел на него, внимательно, вдумчиво и без враждебности.
– Что мне будет? – спросил Касс и закряхтел, только теперь почуяв нехорошее.
Капрал вынул ноготь из зубов, но вопрос оставил без внимания.
– Straordinario, – задумчиво протянул он, – assolutamente straordinario.
– Что?
– Вакуум в голове. Родился и вырос в Неаполе, на родине Скарлатти. И не слышал ни о том, ни о другом. Как ваше настоящее имя?
Касс сказал ему; он уже трезвел, но боль в голове набухала и распускалась, и в грудь вползала черная тревога. У него вдруг возникло сумасшедшее желание броситься к двери. Он заставил себя успокоиться и попросил у капрала стакан воды.
– Что мне будет? – снова спросил он, пока капрал наливал воду.
– Нате выпейте. Не помешает. Вы прекрасно говорите по-итальянски. А наивность ваша в таких вопросах, думаю, оттого, что вы американец.
– Это вы о чем?
– Это я о сержанте Паринелло. Когда полицейский хочет вас арестовать, он вас сажает. И все. С другой стороны, когда он видит, что может немного нажиться на отчаянии обвиняемого, которому хочется на волю, тут начинаются длинные рассуждения о том и о сем. Дуче. Анкона. Тридцать первый год. Демократии. Моральное разложение и распущенность. Вам не кажется, что в этом витийстве есть система? Дать время. Дать обвиняемому время произвести в голове соответствующие вычисления, а именно: выложит ли он, скажем, сумму, эквивалентную царскому обеду в первоклассном ресторане, или проступок его таков, что требует пожертвования более щедрого… скажем, на новое платье для чьей-то жены или же…
– Я не дам взятку этому мешку с потрохами! – воскликнул Касс с чрезмерным жаром – дух Кальвина, Уэсли и Нокса внезапно вспыхнул в нем при упоминании о расходах.
– Тсс, – остерег его капрал. Лицо у него было очень серьезное. – Поверьте, это я, Луиджи, говорю: Паринелло может крепко насолить. Обвинения вы слышали: до суда можете месяц просидеть в тюрьме в Салерно. А процедура выпуска под залог у нас не такая, как в Америке. Паринелло в общем-то человек дешевый. – Он подошел к двери, поглаживая усы, потом тихо сказал: – В вашем случае я счел бы, что десяти тысяч лир достаточно, если вы заплатите за разбитую вазу. Открыто нельзя, суньте ему в папку. Я ничего не видел.
– Почему вы мне помогаете? – вслух удивился Касс.
Но пугающе ласковый, загадочный в своей убежденности капрал скрылся в соседней комнате. Что за гнусная афера, подумал Касс, десять тысяч лир. Недельное жалованье этой свиньи. А сам он оставался почти без денег, и это, говоря по правде, было сейчас важнее и чем уязвленная гордость, и даже чем отвращение к бычьему пузырю, который совершал вымогательство. Голова раскалывалась, живот болел, ему было паршиво, как в самые паршивые парижские дни; он вынул из бумажника купюру – последнюю такого достоинства, – шепнул ей «прости» и сунул в папку сержанта так, чтобы скромно высовывался только краешек – как розовенькая полоска ноги над чулком.
Топая, возвратился сержант и сел за стол.
– Итак, – сурово начал он, – хочу повторить, вас ожидают серьезные неприятности. – Он взялся за папку, и Касс увидел, как его глаза задержались на банкноте. – Серьезные неприятности, – продолжал он, не изменившись в лице, но с такой тонкой модуляцией в голосе, что просто дух захватывало, – которых вы, однако, пожалуй, могли бы избежать. – Он поглядел на Касса и сразу же захлопнул папку. – Вы совершили серьезную ошибку у нас в Самбуко. Мы не потерпим таких нарушений. Вместе с тем, – перешел он на мягкое, выразительное larghetto, – вместе с тем человек вы как будто порядочный, Скарлатти. Я бы даже высказал предположение, что это ваша первая встреча с полицией. Точно?
– Как в аптеке, начальник, – ответил Касс, от сильного негодования сбившись на родной язык.
– Тогда я скажу вам, что я сделаю. При условии, что вы заплатите за разбитую вазу, я сниму с вас эти обвинения. И советую в дальнейшем вести себя осмотрительнее. Вы свободны. Внесите сто пятьдесят лир – carta bollata.
– Carta bol lata?
– За гербовую марку на протоколе, за…
– Да знаю я! – повысил голос Касс. – Ты что же, потрох, не можешь взять из…
Впоследствии Касс вспоминал, что мог все погубить этими словами, но сержант либо не расслышал его, либо не захотел расслышать, тем более что в соседней комнате возобновились шум и крики. «Bugiardo!» – завопила девушка. «Врешь!.. Стерва!» – заорал мужчина. И почти сразу капрал Луиджи, потный, в фуражке набекрень, втолкнул в комнату небритого, с запавшими щеками человека в спецовке продавца, а следом за ним крестьянскую девушку лет восемнадцати. Пальто у нее, потрепанное, изъеденное молью, с темными от дождя плечами, было велико на несколько размеров. Девушка была в выгоревшей косынке, но босиком. Она вошла, еще визжа от ярости, и сердце у Касса упало, он забыл обо всем – такая она была красивая. Как ветер раздувает костер, так и ее красота стала только ярче от злости; Касс заметил, что большая рука Луиджи тянет ее сзади за пояс пальто, чтобы она не вцепилась в спину торговца, как дикая кошка. «Врешь! – визжала она. – Врешь! Врешь!» А торговец, чьи шелушащиеся щеки казались обмороженными, откликался низким, гортанным стоном, вернее, обиженным и изумленным рыданием, которым перемежаются все итальянские свары: «Ah-uu! Tu sei bugiarda! P?ttana! Сама врешь, шлюха!»
– Тихо! – прикрикнул сержант. – Вам, пожалуй, лучше встать сюда, – предложил он торговцу. – А ты, – кивнул он девушке, – ты встань по эту сторону стола и прикуси язык.
Касс почти слышал, как, тихо динькнув, весы правосудия, на одной чаше которых лежала похоть, склонились в сторону коммерции. Девушка отошла, куда ей было приказано, глаза у нее при этом вспыхнули, но она чуть не плакала. Она прикусила щеку, губы у нее задрожали, а Касс поглядел на ее мягко очерченное лицо в брызгах грязи, и у него возникло желание отмыть ее, приласкать – и крепко поцеловать в губы. Он беспомощно потирал шишку на голове, и ему мучительно хотелось убедиться, что у нее вся фигура такая же изящная, как ноги; ноги были безупречной формы и тоже заляпаны красноватой грязью.
– Давайте разберемся, – сказал Паринелло мужчине. – По вашим словам, эта девушка что-то украла у вас в лавке.
– Она пыталась. Я поймал ее с поличным.
– Я не крала! – крикнула девушка. – Я была на улице и держала ее в руках, но я собиралась заплатить!
– Опять вранье! – вмешался мужчина. – Чем ты могла заплатить?
– Тишина! – сказал сержант. Он опустился во вращающееся кресло, и оно с пружинным аккордом запрокинулось далеко-далеко назад, уложив почти горизонтально оплывшую тушу, ничтожную и страшную в своей важности. Он выдержал паузу, потом обратился к лавочнику:
– Скажите. Вы мне не сказали. Что именно украла у вас эта девушка?
– Вот что, – сказал лавочник. Он вытащил из кармана яркую целлулоидную вертушку на палочке, с какими бегают дети. Красная цена ей была десять центов. – Я выставил ее снаружи на витрине, – стал быстро объяснять он, – и тут появляется эта девка, схватила ее – и бежать. Признавайся! – зарычал он девушке. – Почему не признаешься?
Она не выдержала, уткнулась в ладони и зарыдала.
Паринелло взял вертушку. С нелепой театральной игривостью он подул на нее, и шарообразные щеки, сложенные в трубочку розовые губы сделали его похожим на распутный Ветер, который дует из угла старинной карты.
– Скажи мне, девка, – произнес он наконец сварливым бабьим голосом, – скажи мне. Сдается, я тебя уже встречал, а? Отсюда мне не видать, но, помнится, у тебя большой, красивый зад. Приятненький зад. Так зачем взрослой девке с большим и круглым задом красть детскую игрушку? Тебе бы сейчас на пляже продавать свой красивый задок богатым туристам. – Это был чистый и неприкрашенный голос импотенции, и Касс увидел, как порозовело лицо сержанта, пока он мурлыкал, чмокал и облизывался, предаваясь своим лабиальным утехам. Луиджи ерзал от неловкости и удрученно глядел в окно. – Зачем ты хотела украсть такую вещь?
– Для братика, – беспомощным, слабым голосом ответила девушка, и слезы потекли между ее грязных пальцев.
– Слушай, – не отставал Паринелло. – Ты из Трамонти, так ведь? И конечно, деньги нужны. Я тебе дам совет, carina. Ты накопи на дорогу и езжай в Позитано, а то и в Неаполь… или даже в Рим. Рим хороший город. Сними там номер в гостинице да подбери богатого мужчину на большой улице… эй, как называется эта улица, капрал, куда богатенькие ходят?
– Виа Венето, – последовал ледяной, еле слышный ответ. Девушка горько плакала.
– Идешь в этот номер и раскладываешь свой красивый круглый зад на розовых простынках…
Потерпевший лавочник начал одобрительно хмыкать. Касс, чтобы не видеть безобразной сцены, по примеру Луиджи отвернулся к окну. Череп налился дергающей болью, как громадный фурункул, и все же он заметил, что погода на улице переменилась – произошло чудо. Там была весна, он почувствовал ее тепло костями. Серое месиво туч исчезло из долины, испарилось, как роса. Долина под средиземноморским солнцем стала чистой и яркой; казалось, можно дотянуться до каждой вещи и потрогать ее; он увидел открытку с величественными вершинами и небом такой потрясающей голубизны, как будто безумный художник перестарался с цветом, и апельсиновые рощи, зелеными ступенями спускавшиеся к морю. Где-то слышался стук капель, последний отзвук дождя и зимы. Стадо овец пьяно блеяло на противоположном склоне долины. Господи, подумал он, и музыка тут же: где-то далеко на улице громко включили приемник, словно в честь незаконного солнца. Музыка, правда, была не из карусели, предварявшей во сне именно такой миг; это был Гай Ломбарде, патока и щекотка, но и на нее отозвалась какая-то струна в душе, и, когда он опять поглядел на девушку, которая уже перестала закрывать свое испачканное, печальное, милое лицо, ему захотелось крикнуть.
– Perci?. – продолжал язвить сержант, – у тебя будет много денег, надо только найти употребление твоей красивой круглой части. А так… – в голосе его не осталось ничего масленого, – …красть тебе не по карману. Знаешь, какой полагается штраф за кражу?
– Нет, – безнадежно ответила девушка.
– За такую – тысяча лир. Есть у тебя столько?
– Нет.
– Ну ясно, нет. Тогда знаешь, что мы должны с тобой сделать?
– Нет.
Касс увидел, что лицо у сержанта опять порозовело от возбуждения.
– Мы возьмем тебя за этот большой приятный зад…
Ярость, охватившая Касса, была как вспышка безумия; в чужой язык она не умещалась.
– Отвяжись от нее, сука! – заорал он. – Отвяжись от нее, слышишь? Отвяжись, или я тебе зубы выбью! Отвяжись!
Сержант испугался, побледнел, опустил руку к кобуре, и пальцы-сосиски потрогали рукоять маузера.
– Капрал, что он говорит? Che cosa significa отвячись ?
– Не знаю. – Луиджи пожал плечами. – Не понимаю по-английски, сержант.
Пока Луиджи отвечал, Касс старался успокоиться, но его трясло. Не обращая внимания на их разговоры, фланирующая крыса вышла из соседней комнаты, остановилась, принюхалась и шмыгнула в свою нору. Из окна на Касса пахнуло цветами. Он потел. Тепло в воздухе было не весеннее, это было тепло вечного лета; за дверью над белыми цветами огромных камелий гудели шмели, и этот звук напомнил ему о другом Юге, о родине. Сержант обескураженно смотрел на Касса, нервничал.
– Я заплачу за игрушку, – сказал Касс лавочнику и, сдерживаясь, что было для него пыткой, объяснил сержанту: – Извините за шум, Vossignoria. Если вашему превосходительству будет угодно, это мое несчастье. У меня часто бывают припадки… безобидные.
Сержант успокоился.
– Если можно, я хотел бы заплатить за нее и штраф. – Сержант снисходительно пожал плечами. Касс вынул бумажник. – Вот две тысячи лир, за все. Надеюсь, этого достаточно.
Потом он повернулся и вышел из комнаты на весенний воздух. День клонился к вечеру. В прозрачном чистом воздухе плыл колокольный звон. Стая голубей взмыла словно ниоткуда, и небо над фонтаном стало рябым от сизых крыльев. Шагая по булыжной улочке к гостинице, он оглянулся, и ему показалось, что из двери полицейского участка, втянув голову в воротник своего большого пальто, выскочила девушка; он стал звать ее, но она уже скрылась в переулке. Он повернулся и пошел дальше, но тут его окликнули.
– Как голова? – Это был капрал Луиджи. Он вел себя сдержанно, невозмутимо, совсем не по-итальянски, и в то же время видно было, что он истосковался по человеческому разговору; он нагнал Касса на подъеме и пошел рядом с ним. – Паринелло послал меня проследить, чтобы вы заплатили за вазу.
– Голова ничего, – сказал Касс. – Странная у вас в Италии полиция.
Капрал ответил не сразу:
– Полагаю, она не хуже и не лучше, чем в других местах.
– Удивительно, что до сих пор никто не прикончил вашего шефа. Он прародитель всех пресмыкающихся.
– Да, – отозвался Луиджи, – он… утомительный. Скажите, вы образованный человек, так ведь?
– Нет, я не получил образования. Книжки читал, но образования у меня нет. Почему вы спросили?
Капрал остановился. Касс тоже стал и заглянул в серьезное, важное лицо – лицо человека, по-видимому, не расположенного к юмору.
– Не знаю, почему спросил, – ответил капрал. – Не знаю. Вы уж меня извините. Но таких американцев, как вы, редко видишь. Я имею в виду вашу маленькую шутку у Паринелло и владение итальянским. А потом… как вы поступили с девушкой, хотя это просто бедная крестьянка и никакого интереса не представляет. Мне это понравилось. Жест гуманиста, подумал я. Так поступают образованные люди. Это мне понравилось.
– А мне она понравилась, – с легким раздражением ответил Касс. – Она представляет некоторый интерес. Она очень красивая женщина. А что? Вы разве не образованный человек?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65