– Надо же, какой отвратительный прием, – сказал он. – Я должен был сегодня вечером работать, дать операторам как следует потрудиться. – Он закашлялся чуть не до рвоты. – Л все операторы сейчас толпятся у стола с закусками. Знаете, это правда: операторы предпочитают не пить, а есть. – Рука Джей-Джея лежала на моем плече, и я понял, что он пользуется мной как подмогой для того, чтобы дойти до уборной. – Знаете вы такую строку: «Мне мнится, я видел могилу, где Лора лежит»? – произнес он. Но забыв, к чему он это процитировал, сконфуженно уставился на меня. – Ну, словом, прекрасная поэтическая строка, – заключил он и, как мальчишка, вскочивший на подножку трамвая, пока тот шел в гору, и соскочивший, как только трамвай добрался до верха, Джей-Джей снял руку с моего плеча и, накренясь, чтобы не упасть, двинулся, шатаясь, к писсуарам.
А мне предоставил стоять возле той или иной группы. Какой-то режиссер заканчивал рассказ, из которого я уловил лишь несколько последних фраз:
– Я сел и сказал ей, что, если она хочет быть хорошей актрисой, надо всегда стараться отразить правду, – говорил режиссер не без самолюбования, – а она спрашивает: «Что понимать под правдой?», и я сказал, что это может означать подлинные отношения между людьми. Вы видели, что я из нее выжал. – Он умолк, рассказ был окончен, и мужчины и женщины, стоявшие вокруг, закивали с умным видом.
– Замечательный совет вы ей дали, мистер Снил, – сказала какая-то девушка, и остальные что-то пробормотали в знак согласия с ней.
– Говард, расскажи, что у тебя было с мистером Тепписом, – попросил кто-то.
Режиссер издал сдавленный смешок.
– Ну, это должен рассказывать Герман, но я знаю, что он не стал бы возражать. Немало ведь рассказов и про меня, про то, как я веду с ним дела. У Г.Т. почти безошибочное чутье. Потому он такой великий кинопродюсер, потому так творчески подходит к производству картин.
– Совершенно верно, Говард, – произнесла та же девица.
Я отошел от них, не желая больше слушать, и тут же наткнулся на объект разговора. В уголке стояли, бурно беседуя, Герман Теппис и двое мужчин, почти таких же, как Теппис. Мне уже называли их – это были Эрик Хейслип, глава «Магнум», и Мак Бэррентайн из «Либерти пикчерс», но, думается, я в любом случае догадался бы, так как к этой троице никто не подходил. Если бы я медленнее поглощал спиртное, то понял бы всю парадоксальность ситуации: ведь только эти люди могли разговаривать на приеме, не собирая вокруг себя толпы, тем не менее я пристроился у локтя продюсера по имени Мак Бэррентайн. Троица продолжала разговор, не обращая на меня внимания.
– Сколько ты думаешь выручить на «Тигрице»? – спросил Эрик Хейслип.
– От трех с половиной до четырех, – ответил Герман Теппис.
– От трех с половиной до четырех? – повторил Эрик Хейслип. – Г.Т., ты же не с нью-йоркской конторой разговариваешь. Тебе повезет, если ты выручишь те деньги, что вложил в нее.
– Да на то, что я выручу, я смогу купить твою студию, – фыркнул Теппис.
– Я считаю, – медленно произнес Мак Бэррентайн, передвинув сигару в уголок рта, – что ты просто не в состоянии сейчас ничего предвидеть. Было время, когда я мог сказать: «Сними эту картину за полтора, и мы наживем на ней миллион». Сегодня в киноделе ничего не поймешь. Грязный боевик, за который мне стыдно, собирает кучу денег, а классический мюзикл вроде «Пойте, девочки, пойте» с треском проваливается. Вот и поди предугадай.
– Ты ошибаешься, – сказал Герман Теппис, ткнув в него пальцем. – Знаешь, в чем загвоздка? Люди нынче сбиты с толку. Чего же они хотят? Они хотят смотреть картины, которые еще больше сбивают их с толку. Дождись, пока они окончательно не будут заморочены. Вот тогда они захотят смотреть то, что наставит их на правильный путь.
– Теперь требуют показывать в кино реальность, – со вздохом произнес Эрик Хейслип.
– Реальность? – взорвался Теппис. – Вот мы и преподносим им реальность. Реализм. Но если герой в итальянском фильме блюет, загаживая все вокруг, и им нравится на это смотреть в кинотеатре, где нет даже кондиционеров, мы что же, должны довести их до такого состояния, чтоб и они блевали?
– Никакой дисциплины на площадке, – вставил Мак Бэррентайн. – Даже режиссер, у которого вся власть в руках. Как он себя ведет? Буйствует точно гангстер.
– Чарли Айтел перерезал тебе горло, – сказал Эрик Хейслип.
– Они все перерезают мне горло, – убежденно сказал Теппис. – Только знаешь что? Горло-то мне не перерезать. – И он так посмотрел на своих собеседников, будто вспомнил, что было время, когда каждый из них пытался разделаться с ним бритвой. – Дело прошлое. Что было, то прошло, – сказал Теппис. – Я сейчас со всеми в ладу.
– Никакой дисциплины, – повторил Бэррентайн. – Я заполучил звезду – не буду называть ее имя. Она явилась ко мне – знала, что через два месяца мы запускаем в производство по-настоящему важную для нее вещь, – и что, вы думаете, у нее хватило наглости мне сказать? «Мистер Бэррентайн, мы с мужем решили завести ребенка. Я уже на седьмом месяце». – «Вы решили завести ребенка? – переспросил я. – Куда девалась твоя преданность делу? Я же знаю тебя: ты эгоистка. Ты мне не задуришь голову, говоря, что хочешь иметь головную боль и растить ребенка». – «Мистер Бэррентайн, но что же, по-вашему, мне делать?» – взвыла она. Я сурово на нее посмотрел и сказал: «Я не могу взять на себя ответственность, дав тебе совет, как быть, но, черт побери, давай что-нибудь делай».
– Я слышал, она будет сниматься, – сказал Эрик Хейслип.
– Конечно, будет. Она девица амбициозная. А вот насчет дисциплины и способности считаться с делом… Хоть у одной из них это есть?
Эрик Хейслип вдруг уставился на меня.
– А ты кто такой? Чего тебе, парень, здесь надо? – неожиданно спросил он, хотя я уже несколько минут стоял возле них.
– Меня пригласили, – сказал я.
– Разве я приглашал тебя сидеть у меня на коленях? – спросил Мак Бэррентайн.
– Вы будете первым, кто меня пригласит это сделать, – пробормотал я.
К моему изумлению, Теппис вдруг произнес:
– Оставьте парнишку в покое. Я знаю его. Он славный малый.
Бэррентайн и Хейслип уставились на меня, а я в ответ скорчил рожу. Мы все стояли нос к носу, как четыре грузовика, встретившиеся на перекрестке проселочной дороги.
– Молодежь, молодое поколение, – объявил Теппис. – Вы думаете, будто что-то понимаете? Послушайте, что вам скажет человек молодой. А он может кое-что вам сказать. Этот парень может внести свой вклад.
Бэррентайну и Хейслипу было явно неохота слушать мой вклад. Разговор еще какое-то время, скрипя, продолжался. Затем оба решили отойти под предлогом пополнить спиртное.
– Я позову метрдотеля, – предложил Теппис.
Но они отрицательно покачали головой. И заявили, что хотят немного поразмяться. После того как они удалились, настроение у Теплиса явно улучшилось. И я заподозрил, что он встал на мою защиту, желая их позлить.
– Первоклассные мужики, – сказал он мне. – Я их уже много лет знаю.
– Мистер Теппис, – не без раздражения спросил я, – почему вы пригласили меня на ваш прием?
Он рассмеялся и положил руку мне на плечо.
– Ты парень умный, – сказал он, – и за словом в карман не лезешь. Мне это нравится. – Его писклявый хриплый голос, хотел я того или нет, устанавливал между нами заговорщическую связь. – Возьмем, к примеру, пустыню, – стал он делиться своими мыслями. – Это удивительное место, где человек живет чувствами. Я, например, все время слышу там музыку. Этакий мюзикл. Там полно ковбоев и этих парней, что живут одни… Как же их зовут? А, отшельники. Ковбои, отшельники и пионеры – вот какое это место. Парни, которые ищут золото. Вот ты, человек молодой, как ты думаешь, хотелось бы тебе посмотреть такую картину? Я люблю историю, – продолжал он, прежде чем я успел ответить. – Нужен талантливый режиссер, чтобы снять такую картину, кто-то, кто знает пустыню. – Он ткнул меня под ребро, точно хотел вышибить из меня дух, чтобы я реагировал по-честному. – Возьми, к примеру, Айтела. Он по-прежнему пьет? – неожиданно спросил Теппис, внимательно изучая меня своими маленькими глазками.
– Не слишком, – 'поспешил я сказать, но при этом, видимо, отвел глаза, потому что Теппис снова сжал мне плечо.
– Нам с тобой надо будет хорошенько поговорить, – сказал Теппис. – Я люблю Чарли Айтела. Хотелось бы мне, чтобы на нем не было такого пятна. Занялся политикой. Идиот. Как ты считаешь?
– Я считаю, что он собирается снять лучшую в своей жизни картину, – сказал я в надежде встревожить Тепписа.
– Для кинотеатров, – безоговорочно заявил Теппис и ткнул пальцем в свою голову. – Души в эту картину он не вложит. Слишком ты еще новичок, – продолжал он, быстро перескакивая, по обыкновению, на другое. – Ну кого интересует, что ты думаешь? Я тебе скажу, в чем дело. Айтел – человек конченый.
– Я с вами не согласен, – сказал я весело, так как вдруг понял, что я единственный на этом приеме, кто не обязан быть вежливым с Германом Тепписом.
– Не согласен? Да что ты в этом понимаешь? Ты же еще дитя.
Но я считал, что понимаю, какая в нем идет борьба: страх, что он, возможно, не прав, опасаясь того, что скажут люди, если он сваляет дурака и снова станет работать с Айтслом.
– А теперь послушай меня… – начал была он, но нас прервали.
– Добрый вечер, папочка, – сказала какая-то женщина.
– Лотти! – умиленно произнес Теппис и обнял ее. – Почему ты мне не позвонила? – спросил он. – Я ждал звонка в десять утра, но ты не позвонила.
– Сегодня не смогла, – сказала Лотти Муншин. – Я была занята: укладывала вещи для поездки.
Теппис повернулся ко мне спиной и принялся расспрашивать ее про внуков. Пока они беседовали, я с интересом разглядывал жену Карлайла Муншина. Она принадлежала к числу женщин, которые рано стареют, и так загорела, что кожа стала цвета искусственных румян. Худая, нервная, со сморщенным лицом, а когда она расслаблялась, морщины на лбу и вокруг рта разглаживались и белыми линиями прорезали кожу, поскольку туда не попадало солнце. Светлые измученные глаза смотрели из-под покрасневших от солнца век. Она была дорого одета, но платье на ней не имело вида. На груди торчали ключицы, на веснушчатой коже шуршала, точно занавески в гостиной старой девы, оборка.
– Мне пришлось задержаться, – сказала она таким сдавленным голосом, что, казалось, у нее пересохло в горле. – Понимаешь, сегодня ощенилась Докси. Ты ведь знаешь Докси?
– Это одна из сук? – спросил Теппис – ему был явно неинтересен этот разговор.
– Она еще получила голубую ленту штата по своей категории, – сказала Лотти Муншин. – Неужели ты не помнишь?
– Что ж, прекрасно. – Теппис кашлянул. – А теперь почему бы тебе не выбросить из головы на пару недель всех этих собак и не отдохнуть? Расслабишься. Хорошо проведешь время с Колли.
– Но я не могу оставить их на две недели. – В голосе ее звучала чуть ли не паника. – Солти должна ощениться через десять дней, и нам надо готовить Блитцена и Нода к просмотру.
– Что ж, прекрасно, – рассеянно произнес Теппис. – А теперь мне надо повидать одного малого, так что я оставляю тебя в компании этого молодого человека. Ты получишь удовольствие от разговора с ним. И помни, Лотти, – продолжал он, – на свете существуют более важные вещи, чем эти твои собаки.
Я проводил его глазами, а он шел по залу, кивая направо и налево людям, устремлявшимся поздороваться с ним, и, словно рыба-паразит, выдергивая из толпы то одного, то другого. Одна пара даже бросила танцевать и поспешила к нему.
– Вы любите собак? – спросила меня Лотти Муншин. Она издала при этом короткий хриплый смешок и, склонив к плечу голову, уставилась на меня.
Я совершил ошибку, спросив:
– Вы их выводите?
Она ответила – ответила подробно, входя в мелкие детали, которые вели к другим деталям. Это была фанатичка, а я стоял и слушал ее, пытаясь представить себе, из какой девушки могла вырасти такая женщина.
– У нас с Колли лучшее в графстве ранчо, – сказала она своим сдавленным голосом, – хотя на мне лежит ответственность поддерживать там порядок. И это немалая морока, должна вам сказать. Я каждое утро встаю в шесть часов.
– Вы ранняя пташка, – вставил я.
– Я рано ложусь. Мне нравится вставать с солнцем. Любой, кто ведет такую жизнь, будет в хорошей форме. Вы человек молодой, но вам надо за собой следить. Людям надо соблюдать те же часы, что и животным, и они будут здоровы как животные.
Поверх ее плеча были видны площадка для танцев и бассейн; с одной стороны, мне хотелось отойти от нее, чтобы пообщаться с более интересными людьми, а с другой, не хотелось бросать ее одну. Говоря, она теребила костлявыми пальцами подбородок.
– У меня легкая рука и на зелень, – сказала она. – Это необычная комбинация. Я развожу собак, и у меня все вырастает, что ни посажу. Иногда я думаю, что моему отцу суждено было стать фермером, иначе откуда у меня такой дар?
– О-о, смотрите! Вот идет ваш супруг, – не без облегчения произнес я.
Она окликнула его. Муншин находился на некотором расстоянии от нас, но при звуке ее голоса взглянул в нашу сторону с настолько преувеличенным удивлением, что ясно было: он вовсе не удивлен, – и направился к нам. Когда он узнал меня, выражение его лица на миг изменилось, тем не менее он тепло пожал мне руку.
– Ну вот мы и снова встретились, – милостиво произнес он.
– Карлайл, я хотела тебя спросить, – не без тревоги обратилась к нему Лотти Муншин, – ты собираешься сесть на эту диету из любимой еды?
– Посмотрим, – сказал он тоном человека, которому вес это безумно надоело, и взял меня за локоть. – Лотти, мне надо кое о чем поговорить с Серджиусом. Извини нас. – И увлек меня под юкку; мы остановились в глубокой тени, образуемой листьями дерева, над кроной которого стоял прожектор.
– Что вы тут делаете? – спросил он.
Я снова объяснил, что приглашен Германом Тепписом.
– И Айтел тоже?
Я кивнул, и Муншин взорвался:
– Айтел еще может притащить сюда и Илену. – Он возмущенно покачал головой.
Я рассмеялся.
– Этот прием – такая скучища, – сказал я, – т надо бы как-то расшевелить народ.
Муншин удивил меня. Лицо его вдруг изменилось: он что-то прикинул и стал похож на очень крутого клоуна – клоуна, который хранит про себя куда больше знаний, чем наличие четырех сторон света.
– Знать бы, что у Г.Т. на уме, кучу бы денег отдал, – пробормотал он себе под нос и пошел прочь, оставив меня возле юкки.
Прием постепенно становился оживленнее. Люди уходили куда-то парами или собирались вокруг того или иного центра притяжения. В одном углу играли в шарады; на площадке для танцев стало не протолкнуться; известный комик давал бесплатное представление, и споры вокруг шедшей с успехом пьесы чуть ли не заглушали исполняемую оркестром румбу. Какой-то пьяный умудрился взобраться по треноге, поддерживавшей камеру из папье-маше, и теперь препирался с оператором, пытавшимся заставить его слезть. А рядом стояла его жена и громко смеялась.
– Ронни обожает сидеть на флагштоках, – повторяла она.
Инструктор по плаванию при отеле устроила показ в отделенной канатом части бассейна, но лишь несколько человек смотрели ее демонстрацию. Я выпил пару порций у бара и тщетно пытался пристроиться к той или иной группе. Со скуки я стал слушать исполнителя народных песен, так затянутого в кожу, словно на нем был надет чулок, – он пел старинные баллады дребезжащим гортанным голосом, слышным даже на фоне танцевальных мелодий, которые играл оркестр.
– До чего талантлив, верно? – произнесла рядом какая-то женщина.
Кто-то постучал мне по плечу. Я обернулся: мне улыбался блондин, в котором я признал теннисиста-профессионала, игравшего в команде «Яхт-клуба».
– Пошли со мной, – сказал он, – кое-кто хочет с вами познакомиться.
Оказалось, что такое желание возникло у кинозвезды Тедди Поупа. Это был высокий шатен с открытым лицом – каштановые волосы мыском спускались ему на лоб. Мы с теннисистом подошли к нему, и он широко мне улыбнулся.
– Не прием, а дрянь, верно? – сказал Тедди Поуп.
Мы все улыбнулись. Я не нашелся что сказать. Рядом с Поупом сидел Мэрион Фэй, маленький, скучающий. Он лишь кивнул мне.
– Вы играете в рулетку? – спросил теннисист. – Тедди у нас aficionado.
– Я попытался выработать свою систему, – сказал Тедди. – У меня была теория насчет номеров. Но математика не для моего низкого интеллекта. Я нанял статистика, чтобы он попытался выстроить мою теорию в нечто понятное. – Он снова широко улыбнулся мне. – Вы штангист? – спросил он меня.
– Нет. А что – похоже?
Мой ответ почему-то очень их развеселил. Поуп, теннисист и Мэрион Фэй – все долго смеялись.
– Я вот могу согнуть железный прут, – сказал мне Тедди. – Если он, конечно, достаточно тонкий. Я занимаюсь штангой, чтобы не полнеть. А то я стал такой толстый. – В подтверждение своих слов он ущипнул себя за живот и захватил кусочек кожи не толще карандаша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46