А она меня удивила. Долго молчала, потом сказала:
– Тебе не хотелось этим заниматься, верно, Серджиус? Я это знала, сладкий мой. Я знала, что ты чувствуешь себя несчастным.
В этот момент мне стало жаль ее. Она была такая маленькая, такая светленькая, такая разочарованная и напуганная, тем не менее она даже не пыталась меня переубедить. Я неожиданно почувствовал, какая она хрупкая, и еще больше полюбил ее. Злость на нее исчезла. Она дала мне то лучшее, что в ней было, и я способен был снова любить ее, – любовь ведь нуждается в слабости! Я понимал лишь, что хочу отдать ей все, чем обладаю, и было больно сознавать, что я обладаю столь малым.
– Я люблю тебя, детка, – сказал я ей.
На глаза Лулу навернулись слезы.
– Я тоже тебя люблю, – прошептала она. – Теперь я это знаю.
– Ой, послушай, – сказал я, – послушай, давай поженимся.
– Как же?… – голосом, полным безнадежности, произнесла она.
– Послушай, это же несложно. Уедем отсюда. Бросим все. Бросим кино. Может, ты устроишься играть на сцене, а я найду чем заняться. Клянусь, найду.
Лулу заплакала.
– Это невозможно, Серджиус, – сказала она.
– Возможно. Ты ненавидишь кино. Ты сама мне говорила.
– В общем-то не ненавижу, – произнесла она тоненьким голоском.
– В таком случае будем жить там, где ты скажешь. Только выходи за меня.
Она постаралась кивнуть. Ведь как раз этого она хотела месяц назад, но, возжелав большего, мы едва ли согласимся на меньшее.
– Ничего из этого не выйдет, Серджиус.
Я и сам не знал, может ли это получиться. Мы сидели обнявшись, я пытался найти выход, и в том состоянии возбуждения, в каком я находился, все казалось возможным.
– Давай все же попытаемся, – сказал я под конец.
– Поцелуй меня, дорогой, – сказала она.
Мы еще крепче обнялись, и она, обливаясь слезами, принялась целовать мокрыми губами мои глаза и нос.
– Ох, Серджиус, будем какое-то время жить, как живем, и не волноваться, а там посмотрим.
От ее слов на меня снова напал страх, и это был ощутимый страх, словно я знал, что, выйдя из ее комнаты, увижу за дверью обугленные тела половины мира. Мы предались любви, и я уже не мог думать ни о ней, ни о себе, ни о чем., кроме плоти, и перед моим мысленным взором возникла вспарываемая плоть, гниющая плоть, плоть, висящая на крючьях мясника, горящая плоть, окровавленная плоть.
И все время, пока мы с Лулу ласкали друг друга, я не мог думать ни о чем другом, и сколько ни старался избавиться от этих мыслей, понимал, что все равно не смогу. Тело Лулу пугало меня.
– Нет, я не способен, сегодня просто не способен, – сказал я ей в панике, а она, должно быть, это уже поняла, так как лишь гладила меня по лицу, легко и нежно.
– Бедный мой мальчик, – сказала Лулу, прижимая меня к груди. – в чем дело, дорогой? Я же люблю тебя.
А я боялся разрыдаться и не мог решиться заговорить. Нас разделяло всего несколько дюймов, а у меня было такое чувство, словно мне надо преодолеть большое расстояние, чтобы дотянуться до нее.
– Все не так, – сказал я и почувствовал, как пот выступает по всему телу.
– Расскажи мне, расскажи, что бы там ни было.
И я рассказал ей – во всяком случае, попытался рассказать; целых полчаса, а может быть, и час, может быть, и больше я рассказывал ей то, чего не говорил никому: об операциях, в каких я участвовал и как они назывались – «кассовые» названия, какие им давали сотрудники по связи с прессой, чтобы они звучали, как шоу в ночных клубах: «Операция "Кастаньета"», и «Панчбол», и «Знойная мамочка», и как ярко пылали пожары, которые сеяли наши самолеты, и как немилосерден был желеобразный бензин – стоило капле попасть на человека, и тот вспыхивал, причем огонь был настолько жаркий, что плавились кости черепа. И я рассказал ей, как, по-видимому, выглядели трупы, ибо нас никогда не приглашали посетить фронт, зато я знал, как на другой день после бомбежки выглядят с воздуха вымершие восточные деревни, обратя в небо слепой глаз, похожий на черный пепел на поверхности мусорной ямы, а мы летали над всем этим, и пили, и посещали дома гейш, и играли в покер, и ощущали во рту неприятный привкус, проснувшись в четыре утра, чтобы отправиться в полет, и вели нескончаемые разговоры о вечеринках и девочках, и непонятно было, кто знает больше всех, и обсуждали технические возможности самолетов и какие из них лучше, и какую карьеру можно сделать в авиации. Я старался рассказать ей все: и про японского военнопленного, работавшего на кухне, и про то, как я невзлюбил летчиков, которых знал, дойдя наконец до той поры, когда я не мог больше посещать гейш, таких милых, таких женственных, потому что плоть не позволяла – в реальном мире ты ведь сжигаешь плоть, и, в известной мере обозлившись на себя, я кричал, стараясь рассеять тяжесть, которая давила на мой мозг: «Мне это нравится. Мне нравится жечь. Я жесток, потому что я мужчина». Словом, я жил без женщины и без любви до того вечера, когда встретил ее, она была моей первой за год женщиной, и это значило для меня так много, настолько больше всего, что произошло со мной… только вот беда в том, что моя болезнь, похоже, вернулась.
– Ох, деточка моя, ох, мой дорогой, – сказала Лулу, – если б только я могла ее прогнать. – И с видом озадаченного ласкового ребенка, словно она до тех пор не представляла себе такого, Лулу сказала: – А ты, оказывается, пострадал еще больше, чем я.
Она была доброй в ту ночь, мы лежали рядом, и по мере того, как час проходил за часом, отступал и мой страх, став под конец совсем слабым. Я снова чувствовал ее тело, мог заставить себя ласкать ее, ощущал и понимал, как оно прекрасно, и наконец, очарованный изгибом ее живота, наслаждаясь гладкостью ее бедер, влюбленный в ее едва намеченные груди, я смог снова овладеть ею. Это была наша лучшая ночь, ибо я любил ее, и она, по-моему, любила меня. Мы проникли друг в друга и еще долго потом лежали, глядя друг на друга и улыбаясь.
– Я люблю тебя, – шептал я ей, и ее глаза наполнились слезами.
– Я впервые чувствую себя женщиной, – сказала она. Однако еще до моего ухода наше настроение изменилось.
Если я любил ее в начале вечера, то сейчас любил куда больше, я никогда еще так сильно ее не любил, но это была горькая любовь, с ощущением утраты. Каждый из нас понимал, что после этой ночи дальше двигаться некуда.
Мой инстинкт не подвел меня. К следующему дню я уже потерял ее. Мы потеряли то, что имели. Мы больше не были близки и редко могли подняться над унылой депрессией, которая нависает над людьми, все еще находящимися во власти чувства и знающими, что у этого чувства нет будущего. Мы поступили так, как сказала Лулу, мы продолжали следовать тем же путем, мы даже делали вид, что ничего не произошло. И все это время я оплакивал наш единственный звездный час.
Мы по-прежнему совершали обход всех мест, понемногу ссорились, даже занимались любовью и все это время чего-то ждали. День, когда Лулу начнет сниматься в новой картине, приближался, и словно это был первый из серии дней, ставивших точку, – день, когда она уедет в киностолицу, день, когда я выну последние деньги из банка, день, когда мне придется расстаться с Дезер-д'Ор, – мы никогда об этом не говорили. Однажды она сказала мне, что Тедди Поуп и Тони Тэннер скоро приедут на курорт, чтобы сняться с ней для рекламы, и даже потрудилась рассказать сюжет фильма. Новая картина будет о треугольнике. В конце Тедди Поуп завоюет ее, а в середине фильма она будет считать, что влюблена в Тони Тэннера.
– Я не хочу, чтобы ты переживал, – сказала она мне. – Естественно, мне придется все время быть с Тони и Тедди. Студия хочет, чтобы была большая предварительная реклама этому фильму.
– Очевидно, я буду редко видеть тебя.
– Какая глупость! Ты можешь быть с нами все время. Просто когда нас станут фотографировать, тебе лучше будет отойти в сторонку.
– Я буду носить с собой опускную дверь, – сказал я.
– Ты совершенное дитя.
Как только Тедди и Тони приехали, наша жизнь изменилась. Вместо того чтобы бывать у Доротеи, мы объезжали клубы, где ужинают, и ночные клубы – Тедди с Лулу, а мы с Тони Тэннером сзади. Так прошла неделя – виски с содовой, темные залы с волнистыми стенами и ребристыми арками, свойственными архитектуре Дезер-д'Ор. Мы составляли любопытный квартет. Для публики снова пущен был слух о романе между Тедди и Лулу, и было сделано, наверное, сто снимков, как они смотрят друг другу в глаза, держатся за руки или танцуют вместе. Однако когда мы сидели за столом и поблизости не было фотографов, Тедди Поуп все внимание уделял мне, а Тони Тэннер затевал долгие беседы с Лулу. На заре, расставшись с актерами, мы с Лулу на час-другой оказывались вдвоем. Я никогда еще не видел ее такой счастливой. Она была в восторге, что при ней трое мужчин.
– Интересно, какую себя ты больше любишь, – заметил я после одного вечера.
– Ту, которая с тобой, – слишком уж быстро ответила она. – Этот Тони такая зануда.
А Тони был хорош собой. От природы. Высокий, с хорошо развитой мускулатурой и черными волнистыми волосами. На подбородке у него была ямочка. Хотя ему минуло двадцать пять, он все еще ходил враскачку и держался агрессивно, как некоторые актеры, не обладающие юмором. Я понимал, что отношусь к нему предвзято, но он раздражал меня.
– Эй, цыплята, – говорил он, – давайте загоним мышь в очередную ямку. – Этим он хотел сказать: «давайте двигать».
У Лулу всякое его высказывание вызывало смех. Он набрался разных манер разговора и пользовался ими, как палкой, которой выколачивают ковер.
– Милок, – перебивал он, если я начинал с ним препираться, – не глотай слова. Дискуссия должна быть без обмана.
Если женщина принималась нервно хихикать, он успокаивал:
– Дамочка, смажь свой инстинкт самосохранения.
Возможно, легче будет понять его, если я скажу, что наедине со мной он держался всегда по-дружески. В те единственные полчаса, что мы провели вместе, он не переставал восхищаться тем, что я летчик.
– Вам, ребята, – говорил он, кивая с серьезным видом, – в самом деле крепко досталось. Я был за океаном в командировке с развлекательной программой и в меру своих скромных возможностей видел, что это такое.
– Да, – сказал я, – в меру твоих скромных возможностей.
– Поэтому мне бывает стыдно и я чувствую себя полным ничтожеством, когда разговариваю с такими, как ты. Как все-таки…
– Насколько я понимаю, ты знаешь Мэриона Фэя, – прервал я его.
– Этого мерзавца. Пара девчонок, с которыми я знался, выполняли кое-какую работенку для него, и пошел слушок, что я сутенер. Такого рода вещи случаются, когда начинаешь преуспевать в нашем деле.
– А ты хочешь преуспеть, верно7 – осведомился я.
Он настороженно посмотрел на меня, словно пытаясь понять, насколько важно для меня хорошо к нему относиться.
– Как же иначе? А ты разве не хочешь? – Уголки его губ опустились. – Однако ничего у меня не выйдет. Никогда я ничего, дружище, не добьюсь.
– Неизвестно. Может, и добьешься.
– За мной тянется одна скандальная история. Я жил с одной трахалкой, и она втюрилась в меня. Только это была безнадега. Я терпел ее сколько мог, а потом сказал, чтоб она проваливала. И знаешь что? Она покончила с собой. Хочешь верь, хочешь нет, я ведь думал сделать как лучше. Какая заварилась каша! Говорят, что я довел ее до этого.
А когда Тони Тэннер был не наедине со мной, он держался иначе. При других он всегда нападал на меня. Они с Лулу, случалось, вели своеобразный обмен мнениями.
– Ты мальчик, которого ничто не способно возмутить, – однажды сказала она ему.
– Значит, невозмутимый? Лапочка, да я как кисель.
Лулу рассмеялась.
– Держу пари: чуть не теряешь сознание, входя в комнату.
– В твою милую комнатку? – Тони покрутил пальцем волосы. – Впусти меня, и я такую бурю устрою, что весь дом разнесу. – Он произнес это так громко, что люди за соседними столиками повернули к нам головы. Тони подмигнул им, и они снова опустили глаза в тарелку. – Какие же вы милашки, – произнес он, обращаясь к ним.
– О Господи, – тяжело вздохнул Тедди Поуп. В эти дни настал его черед сидеть с мрачным видом.
– В чем дело, – сказал Тони, – ты истекаешь кровью?
– Хотел бы я, чтоб ты уже стоял в рейтинге Биммлера, – сказал ему Поуп. – Стало бы легче дышать.
– А я хочу сообщить тебе новость, – сказал Тони, – знаешь, сколько писем от поклонников и поклонниц я получил на прошлой неделе?
Тедди зевнул и отвернулся.
– Как жаль, что ты боишься меня, – сказал он мне на ухо.
Его манера держаться многократно менялась. В первый вечер он принялся меня поддразнивать.
– Я вижу, ты так и остался застенчивым авиатором, – сказал он. И снова зевнул. – Извини. Я забыл, что ты влюблен.
Постепенно дело пошло на лад. После нескольких вечеров, проведенных вместе, он стал даже дружелюбен.
– Когда перевалишь за тридцать, как я, – сказал он однажды, – поймешь, что роман можно завести, лишь забыв об условностях.
А Тони с Лулу тем временем почему-то беседовали о Мессалине.
– У тебя от Мессалины ничего нет, мышка, – говорил Тони.
– Ты мне нравишься, Тони, – сказала Лулу. – Ты такой первобытный.
– Я весь покрыт татуировкой. Полюбуйся.
Все происходило приблизительно так. Усугубило мое настроение одно открытие: после нескольких дней я обнаружил, что, согласно ходившей по Дезер-д'Ор сплетне, Тони уложили в постель к Лулу, а Тедди – ко мне.
– Теперь, когда мы стали любовниками, – однажды вечером сказал с усмешкой Тедди, – разреши предупредить тебя, что у меня дурной характер. – И разыграл сценку с рассказом своей биографии. – Моя мать была весьма несчастной женщиной, – сообщил Тедди. – Отец умер, когда я был мальчишкой, и она потом знакомила меня все с новыми и новыми дядями. На меня просто паника нашла. И сегодня мне б хотелось, чтобы случилось нечто такое, и я тогда показал бы, какой я на самом деле. Мог бы проявить достоинство.
– Ты же это не серьезно, – сказал я ему.
Тедди посмотрел на меня.
– Серджиус, ты меня не любишь, – сказал он.
– Я ничего не чувствую ни так, ни этак.
– Нет, чувствуешь. Тебе со мной не по себе. Многим людям со мной не по себе, но это еще не значит, что они могут смотреть на меня сверху вниз.
– Ты прав, – сказал я ему. – Извини.
– Ты действительно считаешь нужным извиниться?
– Да, – сказал я. – Все имеют право любить так, как могут. – Я действительно так думал – полагаю, я не мог думать иначе, но в этом, должно быть, прозвучало превосходство.
Тедди выдохнул дым мне в лицо и сказал:
– Я терпеть не могу выпендриваться. Но почему-то в твоем присутствии мне этого хочется.
– Хватит, ребята, прекратите, – прикрикнул на нас Тони Тэннер. – Дулу не слышит, даже когда я шепчу ей на ухо.
– Давай выйдем и немного поговорим, – предложил я Тони.
– Говори в присутствии слушателей, – ответил он. – Это меня стимулирует.
– Ты сам очень стимулирующий. Когда вокруг тебя толпа, – сказал я ему через столик. Он был фунтов на двадцать тяжелее меня и явно в хорошей форме, а я нет, но меня не волновал исход. Удовольствие от бокса мне давали руки. Как почти все, бокс можно назвать хорошим тогда, когда он идет в ритме, и, пожалуй, в еще большей мере – когда он идет без ритма. Я был настолько готов схватиться с Тони, что надеялся: он окажется хорошим боксером – мне не хотелось, чтобы схватка сразу окончилась. – Я вот что скажу тебе, дружище, – сказал я, – ты выйдешь со мной или будешь сидеть тут и слушать, что я говорю?
Но Лулу положила этому конец.
– А ну прекрати, Серджиус, – набросилась она на меня. – Ты человек жестокий. Ты же, по сути, профессиональный боксер.
– А ведь ты, – с облегчением произнес Тони, – не упомянул об этой детали, верно?
Я не понимал, кто и когда кажется мне хуже – Тони, Лулу или я сам. Я не мог даже придумать, что сказать. А вот Тони – надо отдать ему должное – знал что говорил.
– Что ж, почему бы нам и не выйти? – сказал Тони. – Только когда ты меня разделаешь, разделывай как следует, потому что если ты меня не убьешь, у меня есть парочка друзей, которые найдут тебя.
– Хватит, пошли, – сказал я, вставая.
И Лулу снова нас остановила. Такой это был вечер. Не знаю, как насчет других, но в тот вечер я не один час сидел и пил, и весь нерастраченный адреналин горел во мне.
– Вот что, дружище, давай забудем об этом, – сказал в конце вечера Тони, а я был настолько глуп и настолько измотан, что, если уж быть предельно искренним, даже пожал ему руку.
Неделю мы четверо протерпели друг друга, а потом настало время Тони и Тедди возвращаться в киностолицу. В тот вечер, когда они уехали, на Лулу нашло плохое настроение. Я повел ее в один из клубов, но она никак не могла успокоиться.
– Терпеть не могу Тони, – сказала она. – Это у меня сейчас реакция на него. Ненавижу его вульгарность, а ты, душенька? При нем и я становлюсь вульгарной. Вот что омерзительно.
В последующие вечера мы снова стали ездить в «Опохмелку». И привычный ход вещей был восстановлен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
– Тебе не хотелось этим заниматься, верно, Серджиус? Я это знала, сладкий мой. Я знала, что ты чувствуешь себя несчастным.
В этот момент мне стало жаль ее. Она была такая маленькая, такая светленькая, такая разочарованная и напуганная, тем не менее она даже не пыталась меня переубедить. Я неожиданно почувствовал, какая она хрупкая, и еще больше полюбил ее. Злость на нее исчезла. Она дала мне то лучшее, что в ней было, и я способен был снова любить ее, – любовь ведь нуждается в слабости! Я понимал лишь, что хочу отдать ей все, чем обладаю, и было больно сознавать, что я обладаю столь малым.
– Я люблю тебя, детка, – сказал я ей.
На глаза Лулу навернулись слезы.
– Я тоже тебя люблю, – прошептала она. – Теперь я это знаю.
– Ой, послушай, – сказал я, – послушай, давай поженимся.
– Как же?… – голосом, полным безнадежности, произнесла она.
– Послушай, это же несложно. Уедем отсюда. Бросим все. Бросим кино. Может, ты устроишься играть на сцене, а я найду чем заняться. Клянусь, найду.
Лулу заплакала.
– Это невозможно, Серджиус, – сказала она.
– Возможно. Ты ненавидишь кино. Ты сама мне говорила.
– В общем-то не ненавижу, – произнесла она тоненьким голоском.
– В таком случае будем жить там, где ты скажешь. Только выходи за меня.
Она постаралась кивнуть. Ведь как раз этого она хотела месяц назад, но, возжелав большего, мы едва ли согласимся на меньшее.
– Ничего из этого не выйдет, Серджиус.
Я и сам не знал, может ли это получиться. Мы сидели обнявшись, я пытался найти выход, и в том состоянии возбуждения, в каком я находился, все казалось возможным.
– Давай все же попытаемся, – сказал я под конец.
– Поцелуй меня, дорогой, – сказала она.
Мы еще крепче обнялись, и она, обливаясь слезами, принялась целовать мокрыми губами мои глаза и нос.
– Ох, Серджиус, будем какое-то время жить, как живем, и не волноваться, а там посмотрим.
От ее слов на меня снова напал страх, и это был ощутимый страх, словно я знал, что, выйдя из ее комнаты, увижу за дверью обугленные тела половины мира. Мы предались любви, и я уже не мог думать ни о ней, ни о себе, ни о чем., кроме плоти, и перед моим мысленным взором возникла вспарываемая плоть, гниющая плоть, плоть, висящая на крючьях мясника, горящая плоть, окровавленная плоть.
И все время, пока мы с Лулу ласкали друг друга, я не мог думать ни о чем другом, и сколько ни старался избавиться от этих мыслей, понимал, что все равно не смогу. Тело Лулу пугало меня.
– Нет, я не способен, сегодня просто не способен, – сказал я ей в панике, а она, должно быть, это уже поняла, так как лишь гладила меня по лицу, легко и нежно.
– Бедный мой мальчик, – сказала Лулу, прижимая меня к груди. – в чем дело, дорогой? Я же люблю тебя.
А я боялся разрыдаться и не мог решиться заговорить. Нас разделяло всего несколько дюймов, а у меня было такое чувство, словно мне надо преодолеть большое расстояние, чтобы дотянуться до нее.
– Все не так, – сказал я и почувствовал, как пот выступает по всему телу.
– Расскажи мне, расскажи, что бы там ни было.
И я рассказал ей – во всяком случае, попытался рассказать; целых полчаса, а может быть, и час, может быть, и больше я рассказывал ей то, чего не говорил никому: об операциях, в каких я участвовал и как они назывались – «кассовые» названия, какие им давали сотрудники по связи с прессой, чтобы они звучали, как шоу в ночных клубах: «Операция "Кастаньета"», и «Панчбол», и «Знойная мамочка», и как ярко пылали пожары, которые сеяли наши самолеты, и как немилосерден был желеобразный бензин – стоило капле попасть на человека, и тот вспыхивал, причем огонь был настолько жаркий, что плавились кости черепа. И я рассказал ей, как, по-видимому, выглядели трупы, ибо нас никогда не приглашали посетить фронт, зато я знал, как на другой день после бомбежки выглядят с воздуха вымершие восточные деревни, обратя в небо слепой глаз, похожий на черный пепел на поверхности мусорной ямы, а мы летали над всем этим, и пили, и посещали дома гейш, и играли в покер, и ощущали во рту неприятный привкус, проснувшись в четыре утра, чтобы отправиться в полет, и вели нескончаемые разговоры о вечеринках и девочках, и непонятно было, кто знает больше всех, и обсуждали технические возможности самолетов и какие из них лучше, и какую карьеру можно сделать в авиации. Я старался рассказать ей все: и про японского военнопленного, работавшего на кухне, и про то, как я невзлюбил летчиков, которых знал, дойдя наконец до той поры, когда я не мог больше посещать гейш, таких милых, таких женственных, потому что плоть не позволяла – в реальном мире ты ведь сжигаешь плоть, и, в известной мере обозлившись на себя, я кричал, стараясь рассеять тяжесть, которая давила на мой мозг: «Мне это нравится. Мне нравится жечь. Я жесток, потому что я мужчина». Словом, я жил без женщины и без любви до того вечера, когда встретил ее, она была моей первой за год женщиной, и это значило для меня так много, настолько больше всего, что произошло со мной… только вот беда в том, что моя болезнь, похоже, вернулась.
– Ох, деточка моя, ох, мой дорогой, – сказала Лулу, – если б только я могла ее прогнать. – И с видом озадаченного ласкового ребенка, словно она до тех пор не представляла себе такого, Лулу сказала: – А ты, оказывается, пострадал еще больше, чем я.
Она была доброй в ту ночь, мы лежали рядом, и по мере того, как час проходил за часом, отступал и мой страх, став под конец совсем слабым. Я снова чувствовал ее тело, мог заставить себя ласкать ее, ощущал и понимал, как оно прекрасно, и наконец, очарованный изгибом ее живота, наслаждаясь гладкостью ее бедер, влюбленный в ее едва намеченные груди, я смог снова овладеть ею. Это была наша лучшая ночь, ибо я любил ее, и она, по-моему, любила меня. Мы проникли друг в друга и еще долго потом лежали, глядя друг на друга и улыбаясь.
– Я люблю тебя, – шептал я ей, и ее глаза наполнились слезами.
– Я впервые чувствую себя женщиной, – сказала она. Однако еще до моего ухода наше настроение изменилось.
Если я любил ее в начале вечера, то сейчас любил куда больше, я никогда еще так сильно ее не любил, но это была горькая любовь, с ощущением утраты. Каждый из нас понимал, что после этой ночи дальше двигаться некуда.
Мой инстинкт не подвел меня. К следующему дню я уже потерял ее. Мы потеряли то, что имели. Мы больше не были близки и редко могли подняться над унылой депрессией, которая нависает над людьми, все еще находящимися во власти чувства и знающими, что у этого чувства нет будущего. Мы поступили так, как сказала Лулу, мы продолжали следовать тем же путем, мы даже делали вид, что ничего не произошло. И все это время я оплакивал наш единственный звездный час.
Мы по-прежнему совершали обход всех мест, понемногу ссорились, даже занимались любовью и все это время чего-то ждали. День, когда Лулу начнет сниматься в новой картине, приближался, и словно это был первый из серии дней, ставивших точку, – день, когда она уедет в киностолицу, день, когда я выну последние деньги из банка, день, когда мне придется расстаться с Дезер-д'Ор, – мы никогда об этом не говорили. Однажды она сказала мне, что Тедди Поуп и Тони Тэннер скоро приедут на курорт, чтобы сняться с ней для рекламы, и даже потрудилась рассказать сюжет фильма. Новая картина будет о треугольнике. В конце Тедди Поуп завоюет ее, а в середине фильма она будет считать, что влюблена в Тони Тэннера.
– Я не хочу, чтобы ты переживал, – сказала она мне. – Естественно, мне придется все время быть с Тони и Тедди. Студия хочет, чтобы была большая предварительная реклама этому фильму.
– Очевидно, я буду редко видеть тебя.
– Какая глупость! Ты можешь быть с нами все время. Просто когда нас станут фотографировать, тебе лучше будет отойти в сторонку.
– Я буду носить с собой опускную дверь, – сказал я.
– Ты совершенное дитя.
Как только Тедди и Тони приехали, наша жизнь изменилась. Вместо того чтобы бывать у Доротеи, мы объезжали клубы, где ужинают, и ночные клубы – Тедди с Лулу, а мы с Тони Тэннером сзади. Так прошла неделя – виски с содовой, темные залы с волнистыми стенами и ребристыми арками, свойственными архитектуре Дезер-д'Ор. Мы составляли любопытный квартет. Для публики снова пущен был слух о романе между Тедди и Лулу, и было сделано, наверное, сто снимков, как они смотрят друг другу в глаза, держатся за руки или танцуют вместе. Однако когда мы сидели за столом и поблизости не было фотографов, Тедди Поуп все внимание уделял мне, а Тони Тэннер затевал долгие беседы с Лулу. На заре, расставшись с актерами, мы с Лулу на час-другой оказывались вдвоем. Я никогда еще не видел ее такой счастливой. Она была в восторге, что при ней трое мужчин.
– Интересно, какую себя ты больше любишь, – заметил я после одного вечера.
– Ту, которая с тобой, – слишком уж быстро ответила она. – Этот Тони такая зануда.
А Тони был хорош собой. От природы. Высокий, с хорошо развитой мускулатурой и черными волнистыми волосами. На подбородке у него была ямочка. Хотя ему минуло двадцать пять, он все еще ходил враскачку и держался агрессивно, как некоторые актеры, не обладающие юмором. Я понимал, что отношусь к нему предвзято, но он раздражал меня.
– Эй, цыплята, – говорил он, – давайте загоним мышь в очередную ямку. – Этим он хотел сказать: «давайте двигать».
У Лулу всякое его высказывание вызывало смех. Он набрался разных манер разговора и пользовался ими, как палкой, которой выколачивают ковер.
– Милок, – перебивал он, если я начинал с ним препираться, – не глотай слова. Дискуссия должна быть без обмана.
Если женщина принималась нервно хихикать, он успокаивал:
– Дамочка, смажь свой инстинкт самосохранения.
Возможно, легче будет понять его, если я скажу, что наедине со мной он держался всегда по-дружески. В те единственные полчаса, что мы провели вместе, он не переставал восхищаться тем, что я летчик.
– Вам, ребята, – говорил он, кивая с серьезным видом, – в самом деле крепко досталось. Я был за океаном в командировке с развлекательной программой и в меру своих скромных возможностей видел, что это такое.
– Да, – сказал я, – в меру твоих скромных возможностей.
– Поэтому мне бывает стыдно и я чувствую себя полным ничтожеством, когда разговариваю с такими, как ты. Как все-таки…
– Насколько я понимаю, ты знаешь Мэриона Фэя, – прервал я его.
– Этого мерзавца. Пара девчонок, с которыми я знался, выполняли кое-какую работенку для него, и пошел слушок, что я сутенер. Такого рода вещи случаются, когда начинаешь преуспевать в нашем деле.
– А ты хочешь преуспеть, верно7 – осведомился я.
Он настороженно посмотрел на меня, словно пытаясь понять, насколько важно для меня хорошо к нему относиться.
– Как же иначе? А ты разве не хочешь? – Уголки его губ опустились. – Однако ничего у меня не выйдет. Никогда я ничего, дружище, не добьюсь.
– Неизвестно. Может, и добьешься.
– За мной тянется одна скандальная история. Я жил с одной трахалкой, и она втюрилась в меня. Только это была безнадега. Я терпел ее сколько мог, а потом сказал, чтоб она проваливала. И знаешь что? Она покончила с собой. Хочешь верь, хочешь нет, я ведь думал сделать как лучше. Какая заварилась каша! Говорят, что я довел ее до этого.
А когда Тони Тэннер был не наедине со мной, он держался иначе. При других он всегда нападал на меня. Они с Лулу, случалось, вели своеобразный обмен мнениями.
– Ты мальчик, которого ничто не способно возмутить, – однажды сказала она ему.
– Значит, невозмутимый? Лапочка, да я как кисель.
Лулу рассмеялась.
– Держу пари: чуть не теряешь сознание, входя в комнату.
– В твою милую комнатку? – Тони покрутил пальцем волосы. – Впусти меня, и я такую бурю устрою, что весь дом разнесу. – Он произнес это так громко, что люди за соседними столиками повернули к нам головы. Тони подмигнул им, и они снова опустили глаза в тарелку. – Какие же вы милашки, – произнес он, обращаясь к ним.
– О Господи, – тяжело вздохнул Тедди Поуп. В эти дни настал его черед сидеть с мрачным видом.
– В чем дело, – сказал Тони, – ты истекаешь кровью?
– Хотел бы я, чтоб ты уже стоял в рейтинге Биммлера, – сказал ему Поуп. – Стало бы легче дышать.
– А я хочу сообщить тебе новость, – сказал Тони, – знаешь, сколько писем от поклонников и поклонниц я получил на прошлой неделе?
Тедди зевнул и отвернулся.
– Как жаль, что ты боишься меня, – сказал он мне на ухо.
Его манера держаться многократно менялась. В первый вечер он принялся меня поддразнивать.
– Я вижу, ты так и остался застенчивым авиатором, – сказал он. И снова зевнул. – Извини. Я забыл, что ты влюблен.
Постепенно дело пошло на лад. После нескольких вечеров, проведенных вместе, он стал даже дружелюбен.
– Когда перевалишь за тридцать, как я, – сказал он однажды, – поймешь, что роман можно завести, лишь забыв об условностях.
А Тони с Лулу тем временем почему-то беседовали о Мессалине.
– У тебя от Мессалины ничего нет, мышка, – говорил Тони.
– Ты мне нравишься, Тони, – сказала Лулу. – Ты такой первобытный.
– Я весь покрыт татуировкой. Полюбуйся.
Все происходило приблизительно так. Усугубило мое настроение одно открытие: после нескольких дней я обнаружил, что, согласно ходившей по Дезер-д'Ор сплетне, Тони уложили в постель к Лулу, а Тедди – ко мне.
– Теперь, когда мы стали любовниками, – однажды вечером сказал с усмешкой Тедди, – разреши предупредить тебя, что у меня дурной характер. – И разыграл сценку с рассказом своей биографии. – Моя мать была весьма несчастной женщиной, – сообщил Тедди. – Отец умер, когда я был мальчишкой, и она потом знакомила меня все с новыми и новыми дядями. На меня просто паника нашла. И сегодня мне б хотелось, чтобы случилось нечто такое, и я тогда показал бы, какой я на самом деле. Мог бы проявить достоинство.
– Ты же это не серьезно, – сказал я ему.
Тедди посмотрел на меня.
– Серджиус, ты меня не любишь, – сказал он.
– Я ничего не чувствую ни так, ни этак.
– Нет, чувствуешь. Тебе со мной не по себе. Многим людям со мной не по себе, но это еще не значит, что они могут смотреть на меня сверху вниз.
– Ты прав, – сказал я ему. – Извини.
– Ты действительно считаешь нужным извиниться?
– Да, – сказал я. – Все имеют право любить так, как могут. – Я действительно так думал – полагаю, я не мог думать иначе, но в этом, должно быть, прозвучало превосходство.
Тедди выдохнул дым мне в лицо и сказал:
– Я терпеть не могу выпендриваться. Но почему-то в твоем присутствии мне этого хочется.
– Хватит, ребята, прекратите, – прикрикнул на нас Тони Тэннер. – Дулу не слышит, даже когда я шепчу ей на ухо.
– Давай выйдем и немного поговорим, – предложил я Тони.
– Говори в присутствии слушателей, – ответил он. – Это меня стимулирует.
– Ты сам очень стимулирующий. Когда вокруг тебя толпа, – сказал я ему через столик. Он был фунтов на двадцать тяжелее меня и явно в хорошей форме, а я нет, но меня не волновал исход. Удовольствие от бокса мне давали руки. Как почти все, бокс можно назвать хорошим тогда, когда он идет в ритме, и, пожалуй, в еще большей мере – когда он идет без ритма. Я был настолько готов схватиться с Тони, что надеялся: он окажется хорошим боксером – мне не хотелось, чтобы схватка сразу окончилась. – Я вот что скажу тебе, дружище, – сказал я, – ты выйдешь со мной или будешь сидеть тут и слушать, что я говорю?
Но Лулу положила этому конец.
– А ну прекрати, Серджиус, – набросилась она на меня. – Ты человек жестокий. Ты же, по сути, профессиональный боксер.
– А ведь ты, – с облегчением произнес Тони, – не упомянул об этой детали, верно?
Я не понимал, кто и когда кажется мне хуже – Тони, Лулу или я сам. Я не мог даже придумать, что сказать. А вот Тони – надо отдать ему должное – знал что говорил.
– Что ж, почему бы нам и не выйти? – сказал Тони. – Только когда ты меня разделаешь, разделывай как следует, потому что если ты меня не убьешь, у меня есть парочка друзей, которые найдут тебя.
– Хватит, пошли, – сказал я, вставая.
И Лулу снова нас остановила. Такой это был вечер. Не знаю, как насчет других, но в тот вечер я не один час сидел и пил, и весь нерастраченный адреналин горел во мне.
– Вот что, дружище, давай забудем об этом, – сказал в конце вечера Тони, а я был настолько глуп и настолько измотан, что, если уж быть предельно искренним, даже пожал ему руку.
Неделю мы четверо протерпели друг друга, а потом настало время Тони и Тедди возвращаться в киностолицу. В тот вечер, когда они уехали, на Лулу нашло плохое настроение. Я повел ее в один из клубов, но она никак не могла успокоиться.
– Терпеть не могу Тони, – сказала она. – Это у меня сейчас реакция на него. Ненавижу его вульгарность, а ты, душенька? При нем и я становлюсь вульгарной. Вот что омерзительно.
В последующие вечера мы снова стали ездить в «Опохмелку». И привычный ход вещей был восстановлен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46