мы способны измерить лишь то, что происходит в нас самих. Итак, я написал несколько паршивых страничек и перечеркнул их, зная, что предприму новую попытку.
А пока никаких вестей от детективов не поступало, и я постепенно пришел к выводу, что пора расставаться с Дезер-д'Ор, и если я действительно влип в неприятности, в чем я сомневался, ну, что поделаешь. Я решил отправиться в Мексику – эта мысль мне нравилась – и там поступить в какую-нибудь мексиканскую школу искусств на пособие для ветеранов или же заняться изучением археологии – это неплохой способ проводить жизнь на солнце В конце концов, правительство должно мне, а человеку нужно жить, и не каждый год можно выиграть четырнадцать тысяч долларов в покер. Я даже начал играть с очень любопытной мыслью. Чем больше я думал об Илене, тем больше я был противен себе из-за того, как вел себя с ней в последний раз у Мэриона, и на меня нашло просветление: мое суждение о ее письме частично объяснялось тем, что я не сумел получить от Лулу – оставим в стороне, кто в этом виноват и в какой мере. Тем временем письмо Илены медленно воздействовало на меня, и я не раз перечитывал его, как когда-то читал показания Айтела, и под конец пришел к выводу, что я в долгу перед Иленой, – такое у меня появилось чувство. И я решил снова посетить ее и Мэриона, и если я приду к выводу, что ей с ним не так хорошо – а в душе я был уверен, что дело обстоит гораздо хуже, – что ж, я сделаю ей предложение. Она может поехать со мной в Мексику, и мы даже можем совершить путешествие как брат и сестра, если ей так захочется, но, оглядываясь назад, я понимаю, что всерьез у меня таких намерений не было. Словом, чем больше я об этом думал, тем лучше казалась мне подобная перспектива, хотя в другое время я приходил к выводу, что взять на содержание Илену было бы безумием. Потому что, оглядываясь назад, теперь я понимаю, что в глубине души уже знал: жизнь дает не много шансов, и если мы с Иленой сойдемся, это будет не мимолетная связь, значит, вопрос в том, являемся ли мы с Иленой такими натурами, которые способны извлечь из сожителя то лучшее, что в нем есть, а я в этом сомневался; с другой стороны, я, по всей вероятности, был еще достаточно молод, чтобы пуститься в такую авантюру. Так, существуя противоположными началами в себе, мы приходим к решению. Я раздумывал и спорил с собой, получая удовольствие от мысли, какой я альтруист, и упустил время. А потом, однажды ночью, возвращаясь со смены посудомойщика, я услышал от одной официантки, что случилось с Мэрионом и Иленой в тот вечер, и это была страшная новость. К лучшему или к худшему, я, видимо, прождал слишком долго.
Глава 25
Ну что я могу по этому поводу сказать? Фэй кожей чувствовал одиночество Илены. Оно поджидало ее словно мрачная вода, сдерживаемая плотиной; образуйся в ней брешь, и Илену понесет по уже затопленным водой землям прошлого. Таким образом, Фэй знал, что Илена – материал, из которого сделаны самоубийцы.
Многие месяцы Фэя терзала мысль, что жизнь его утратила смысл, и в те часы перед рассветом, когда он лежал в постели без сил от страха, что не запер дверь, часто убежденный, что звуки, донесшиеся с улицы, были наконец шагами убийц, которых он всегда ожидал, приходила другая боль, более сильная, чем первая, являвшаяся следствием только трусости. «Я всего лишь сутенер. И ничего большего в жизни не добился», – думал он и с досадой следопыта, странствующего из бара в ночной клуб и обратно, приходил к выводу, что ему нужна лишь точка на компасе, любая точка, и он совершит мрачное героическое сафари к ней.
Но в это путешествие он так и не отправился. Прошел год, прошло два, и Фэй, казалось, навсегда засел в своем бизнесе – никто уже не считал его богатым мальчиком, у которого есть хобби. Фэй был в деле и знал это. Логика коммерции уже заставила его держать двойную бухгалтерию, иметь адвоката и отдавать определенный процент выручки, он даже поймал себя на том, что танцует вокруг одного из руководителей синдиката, чья деятельность из киностолицы охватывала и пустыню. Хуже того: за неделю до переезда к нему Илены его избил хулиган, взявший девочку и отказавшийся заплатить. Фэй ни слова никому не сказал про избиение, не стал жаловаться на хулигана своим покровителям – они взяли бы на себя труд расправиться с ним, но это было слишком унизительно для Фэя. Ему неприятно было признаваться в том, что он стал уважаемым человеком и потому хулиганье больше не уважало его. «Я стал лавочником», – подумал Фэй после этого случая, и собственная злость показалась ему нелепой.
В свое время – ему было тогда пятнадцать-шестнадцать лет – он без конца пытался отгадать, кто же его настоящий отец. Казалось, он терпеть не мог, когда Доротея похвалялась, что это член европейской королевской семьи; довольно часто Фэю хотелось верить, что его отец был блестящим и развратным священником. Сегодня он с содроганием вспоминал, как пытался объяснить это священнику на исповеди и в ответ услышал лишь порицание – неделю за неделей он выслушивал одни только порицания. Это был период, когда он впал в религиозность, постился, думал пойти в монастырь и, к удивлению и некоторой гордости Доротеи, провел целую неделю в схиме. В ту неделю он чуть с ума не сошел: бритвой отрезал крошечный кусочек от алтарного покрова и в панике убежал.
Куда все это ушло, думал сейчас Фэй. Он прошел через это, прочитал все старые документы о судах над ведьмами и о Черной мессе, об интригах, и отравлениях, и о пирогах любви, которые пекли на лонах изнывавших от сладострастия женщин, о том, как аббатиса колола иголками монахинь, проверяя, не являются ли они ведьмами и не вошел ли в них сатана. В юности Мэриону мнилось, что он хранит историю тысячелетия, но это прошло: ему исполнилось восемнадцать, потом девятнадцать, и он вышел в мир, гордясь тем, что никто не знает, сколько он всего прочел и что он по этому поводу думает.
С тех пор как Илена переехала к нему, его стали мучить кошмары. Он не мог избавиться от мысли, что она – ею монахиня и он превратит ее в ведьму. Он мысленно сочинял разные истории, романы, целые тома, живописуя себя в качестве страдающего священника, который молит Бога позволить дьяволам войти в него, чтобы он один горел потом в аду, а все остальные – монахини, паства, обитатели замка, страны, словом, весь мир, – были пощажены. Отец Мэрион молится об этом, думал он, и, молясь, чем же сам занимается? Не такое это уж большое дело, и однако же он проклят, ибо оклеветал мальчиков из хора и обрюхатил половину жен деревенских богачей, довел до безумия женские монастыри, исхлестав монашек орудием дьявола в их одиноких постелях, дав пососать этим религиозным душам ведьмину метлу и украв у самой преданной Богу сестры, самой чистой, самой высокодуховной, ее преданность, так что она любила теперь не Господа, а Мэриона, любила безумно, плотски, но в этом нет ничего плохого, говорил он ей, так как тело и душа существуют порознь и, чтобы очиститься, надо найти порок, вывалять тело в грязи и тем возвысить душу. Однако вовсе не достаточно превратить монашку в ведьму – она еще должна быть и выявлена, но не слишком скоро. Если выявить ее слишком скоро, она станет мученицей, а слишком поздно – умрет, поэтому священник, который принимает дьявола, чтобы спасти мир, должен использовать дьявола и для того, чтобы его разрушить. А в этих целях святая сестра, которую он превратил в ведьму, сначала должна втянуть в это и других – монахинь, церковников, обитателей замка и мирян, выдавая их и обвиняя, пока они не сгорят, а потом сгореть самой с криком: «О Господи, смилостивись над отцом Мэрионом, ибо он святой в аду». И когда все совершится, когда все они сгорят, он останется чистым со своими молитвами и мольбами: «О Господи, я трудился во благо Твоего дела и обнаружил, что души, которые я подвергал проверке, не выдержали испытания и потому недостойны Тебя». Однако, молясь, он переживает кошмар, ибо Он – Он накажет его, отправит в ад, к дьяволу, и не за такую малость, как соблазнения женщин и педерастия, не за развращение благочестивых монашек, не за костры, которые он разжег, не за обвинения и уничтожения людей, а за куда больший грех – грех такой страшный и огромный, что сам Господь должен побледнеть, узнав о нем. «О Господи, – молится отец Мэрион в келье мозга Мэриона Фэя. – Я грешен и недостоин Твоей милости, ибо я жажду ниспослать вечные муки на Тебя».
Заточенный в постели с лежащей рядом Иленой, страдая чесоткой от соприкосновения с ней, с отвращением вдыхая запах ее тела, которым так наслаждался Айтел, Фэй под действием марихуаны блуждал по джунглям и выбирался из них на холодный каменный пол женского монастыря и шел по нему туда, где горела сестра Илена – тело ее пылало, а ноги были как лед, пока не наступал момент, когда Фэй уже был уверен, что голова у него сейчас лопнет, что ни один черт не может выдержать натиска фурий и подступавших все ближе соблазнов. Он мог лишь открыть глаза, стиснуть зубы и пробормотать в сторону изножья кровати, обращаясь к духу, плясавшему на пальцах его ног: «Все это дурость, дурость. Прекрати дурить. Остановись намертво», словно его мысли действительно стали иголками, с помощью которых определяли в нем колдуна, и когда в его мозгу нашли точку, куда игла вошла без боли, тогда он был обнаружен, проклят. Или же его отпустили? Ибо за всем этим – далеко-далеко – существовала ересь, которая утверждала, что Бог – это дьявол, а тот, кого они называли дьяволом, – это изгнанный Бог, лишенный, как благородный принц, своего рая, и Бог, который на самом деле дьявол, одержал верх над всеми, кроме немногих, которые увидели обман, поняли, что Бог – это вовсе не Бог. И Фэй молил: «Сделай меня, дьявол, бесчувственным, и я буду править миром от твоего имени». Так продолжалось до бесконечности – вверх, вниз, пока разгоряченный этими мыслями Фэй не протягивал к Илене руку, будил ее и шептал ей в ухо: «А ну давай потрахаемся». Со времени своего появления Илена стала для него огнем – испепеленный лес давал новые ростки, которые снова сгорали. И, работая бедрами, испытывая отвращение к тому, что она давала ему, он наказывал себя – пришедший в ужас священник, перед мысленным взором которого стоял монах, наказывавший распутницу сестру, которая, предав свою веру, залезла к нему под сутану. Кончив, он в миг опустошения увидел, как его проклинают, отвернулся от Илены и постарался заснуть, а мозг, невзирая на ужас, все еще работал: он должен уговорить Илену убить себя.
После того как она переехала к нему, Мэрион обнаружил, что довольно быстро соскальзывает в непредвиденном направлении, так что под конец, к своему ужасу и гордости, он все понял в момент, когда его тело лежало, прижавшись к ней, ища тепла своим холодным ногам. В его голове возникла мысль: «В один из этих дней она убьет себя», и прежде чем он сумел поразмыслить над этим, мозг его, подобно железному монарху, выносящему приговор врагу, немилосердно добавлял: «Ты должен заставить ее это сделать». Фэй возмутился, как возмущался против собственного решения не запирать дверь; он уговаривал себя, молил: «Нет, это и украв у самой преданной Богу сестры, самой чистой, самой высокодуховной, ее преданность, так что она любила теперь не Господа, а Мэриона, любила безумно, плотски, но в этом нет ничего плохого, говорил он ей, так как тело и душа существуют порознь и, чтобы очиститься, надо найти порок, вывалять тело в грязи и тем возвысить душу. Однако вовсе не достаточно превратить монашку в ведьму – она еще должна быть и выявлена, но не слишком скоро. Если выявить ее слишком скоро, она станет мученицей, а слишком поздно – умрет, поэтому священник, который принимает дьявола, чтобы спасти мир, должен использовать дьявола и для того, чтобы его разрушить. А в этих целях святая сестра, которую он превратил в ведьму, сначала должна втянуть в это и других – монахинь, церковников, обитателей замка и мирян, выдавая их и обвиняя, пока они не сгорят, а потом сгореть самой с криком: «О Господи, смилостивись над отцом Мэрионом, ибо он святой в аду». И когда все совершится, когда все они сгорят, он останется чистым со своими молитвами и мольбами: «О Господи, я трудился во благо Твоего дела и обнаружил, что души, которые я подвергал проверке, не выдержали испытания и потому недостойны Тебя». Однако, молясь, он переживает кошмар, ибо Он – Он накажет его, отправит в ад, к дьяволу, и не за такую малость, как соблазнения женщин и педерастия, не за развращение благочестивых монашек, не за костры, которые он разжег, не за обвинения и уничтожения людей, а за куда больший грех – грех такой страшный и огромный, что сам Господь должен побледнеть, узнав о нем. «О Господи, – молится отец Мэрион в келье мозга Мэриона Фэя. – Я грешен и недостоин Твоей милости, ибо я жажду ниспослать вечные муки на Тебя».
Заточенный в постели с лежащей рядом Иленой, страдая чесоткой от соприкосновения с ней, с отвращением вдыхая запах ее тела, которым так наслаждался Айтел, Фэй под действием марихуаны блуждал по джунглям и выбирался из них на холодный каменный пол женского монастыря и шел по нему туда, где горела сестра Илена – тело ее пылало, а ноги были как лед, пока не наступал момент, когда Фэй уже был уверен, что голова у него сейчас лопнет, что ни один черт не может выдержать натиска фурий и подступавших все ближе соблазнов. Он мог лишь открыть глаза, стиснуть зубы и пробормотать в сторону изножья кровати, обращаясь к духу, плясавшему на пальцах его ног: «Все это дурость, дурость. Прекрати дурить. Остановись намертво», словно его мысли действительно стали иголками, с помощью которых определяли в нем колдуна, и когда в его мозгу нашли точку, куда игла вошла без боли, тогда он был обнаружен, проклят. Или же его отпустили? Ибо за всем этим – далеко-далеко – существовала ересь, которая утверждала, что Бог – это дьявол, а тот, кого они называли дьяволом, – это изгнанный Бог, лишенный, как благородный принц, своего рая, и Бог, который на самом деле дьявол, одержал верх над всеми, кроме немногих, которые увидели обман, поняли, что Бог – это вовсе не Бог. И Фэй молил: «Сделай меня, дьявол, бесчувственным, и я буду править миром от твоего имени». Так продолжалось до бесконечности – вверх, вниз, пока разгоряченный этими мыслями Фэй не протягивал к Илене руку, будил ее и шептал ей в ухо: «А ну давай потрахаемся». Со времени своего появления Илена стала для него огнем – испепеленный лес давал новые ростки, которые снова сгорали. И, работая бедрами, испытывая отвращение к тому, что она давала ему, он наказывал себя – пришедший в ужас священник, перед мысленным взором которого стоял монах, наказывавший распутницу сестру, которая, предав свою веру, залезла к нему под сутану. Кончив, он в миг опустошения увидел, как его проклинают, отвернулся от Илены и постарался заснуть, а мозг, невзирая на ужас, все еще работал: он должен уговорить Илену убить себя.
После того как она переехала к нему, Мэрион обнаружил, что довольно быстро соскальзывает в непредвиденном направлении, так что под конец, к своему ужасу и гордости, он все понял в момент, когда его тело лежало, прижавшись к ней, ища тепла своим холодным ногам. В его голове возникла мысль: «В один из этих дней она убьет себя», и прежде чем он сумел поразмыслить над этим, мозг его, подобно железному монарху, выносящему приговор врагу, немилосердно добавлял: «Ты должен заставить ее это сделать». Фэй возмутился, как возмущался против собственного решения не запирать дверь; он уговаривал себя, молил: «Нет, это уж слишком», а в ответ слышал лишь то, что всегда подстегивало его сделать еще один шаг. «Если ты не можешь этого сделать, ты никогда не сможешь сделать и ничего другого», и в темноте дрожь пробегала по его телу. Его владение ситуацией казалось ему более страшным и более ценным, чем если бы он приказал себе убить Илену. В убийстве нет ничего особенного. Мужчины убивают друг друга миллионами и обнаруживают, что это легче сделать, чем любить. Однако заставить Илену убить себя будет собственно убийством, поэтому Мэрион содрогался от своего увлечения этой мыслью и одновременно знал, что обязан это сделать.
Но как в том преуспеть? Он сомневался в себе, не верил, что задумал это всерьез, и все время в его голове тикала эта мысль, как часовой механизм бомбы, поставленный без его ведома. В глубине души Фэй чувствовал, что наконец возникла ситуация, когда он превзойдет сам себя, дойдет до конца, как обещал столько вечеров назад, и выйдет из нее победителем – он не знал где, но это будет испытание, которое превзойдет все другие испытания, это будет нечто. В этом он был уверен.
Соответственно не успела Илена пробыть в его доме и часу, как он сделал ей предложение, сам в тот момент не понимая, зачем он это делает.
– А почему бы нам не пожениться, – сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
А пока никаких вестей от детективов не поступало, и я постепенно пришел к выводу, что пора расставаться с Дезер-д'Ор, и если я действительно влип в неприятности, в чем я сомневался, ну, что поделаешь. Я решил отправиться в Мексику – эта мысль мне нравилась – и там поступить в какую-нибудь мексиканскую школу искусств на пособие для ветеранов или же заняться изучением археологии – это неплохой способ проводить жизнь на солнце В конце концов, правительство должно мне, а человеку нужно жить, и не каждый год можно выиграть четырнадцать тысяч долларов в покер. Я даже начал играть с очень любопытной мыслью. Чем больше я думал об Илене, тем больше я был противен себе из-за того, как вел себя с ней в последний раз у Мэриона, и на меня нашло просветление: мое суждение о ее письме частично объяснялось тем, что я не сумел получить от Лулу – оставим в стороне, кто в этом виноват и в какой мере. Тем временем письмо Илены медленно воздействовало на меня, и я не раз перечитывал его, как когда-то читал показания Айтела, и под конец пришел к выводу, что я в долгу перед Иленой, – такое у меня появилось чувство. И я решил снова посетить ее и Мэриона, и если я приду к выводу, что ей с ним не так хорошо – а в душе я был уверен, что дело обстоит гораздо хуже, – что ж, я сделаю ей предложение. Она может поехать со мной в Мексику, и мы даже можем совершить путешествие как брат и сестра, если ей так захочется, но, оглядываясь назад, я понимаю, что всерьез у меня таких намерений не было. Словом, чем больше я об этом думал, тем лучше казалась мне подобная перспектива, хотя в другое время я приходил к выводу, что взять на содержание Илену было бы безумием. Потому что, оглядываясь назад, теперь я понимаю, что в глубине души уже знал: жизнь дает не много шансов, и если мы с Иленой сойдемся, это будет не мимолетная связь, значит, вопрос в том, являемся ли мы с Иленой такими натурами, которые способны извлечь из сожителя то лучшее, что в нем есть, а я в этом сомневался; с другой стороны, я, по всей вероятности, был еще достаточно молод, чтобы пуститься в такую авантюру. Так, существуя противоположными началами в себе, мы приходим к решению. Я раздумывал и спорил с собой, получая удовольствие от мысли, какой я альтруист, и упустил время. А потом, однажды ночью, возвращаясь со смены посудомойщика, я услышал от одной официантки, что случилось с Мэрионом и Иленой в тот вечер, и это была страшная новость. К лучшему или к худшему, я, видимо, прождал слишком долго.
Глава 25
Ну что я могу по этому поводу сказать? Фэй кожей чувствовал одиночество Илены. Оно поджидало ее словно мрачная вода, сдерживаемая плотиной; образуйся в ней брешь, и Илену понесет по уже затопленным водой землям прошлого. Таким образом, Фэй знал, что Илена – материал, из которого сделаны самоубийцы.
Многие месяцы Фэя терзала мысль, что жизнь его утратила смысл, и в те часы перед рассветом, когда он лежал в постели без сил от страха, что не запер дверь, часто убежденный, что звуки, донесшиеся с улицы, были наконец шагами убийц, которых он всегда ожидал, приходила другая боль, более сильная, чем первая, являвшаяся следствием только трусости. «Я всего лишь сутенер. И ничего большего в жизни не добился», – думал он и с досадой следопыта, странствующего из бара в ночной клуб и обратно, приходил к выводу, что ему нужна лишь точка на компасе, любая точка, и он совершит мрачное героическое сафари к ней.
Но в это путешествие он так и не отправился. Прошел год, прошло два, и Фэй, казалось, навсегда засел в своем бизнесе – никто уже не считал его богатым мальчиком, у которого есть хобби. Фэй был в деле и знал это. Логика коммерции уже заставила его держать двойную бухгалтерию, иметь адвоката и отдавать определенный процент выручки, он даже поймал себя на том, что танцует вокруг одного из руководителей синдиката, чья деятельность из киностолицы охватывала и пустыню. Хуже того: за неделю до переезда к нему Илены его избил хулиган, взявший девочку и отказавшийся заплатить. Фэй ни слова никому не сказал про избиение, не стал жаловаться на хулигана своим покровителям – они взяли бы на себя труд расправиться с ним, но это было слишком унизительно для Фэя. Ему неприятно было признаваться в том, что он стал уважаемым человеком и потому хулиганье больше не уважало его. «Я стал лавочником», – подумал Фэй после этого случая, и собственная злость показалась ему нелепой.
В свое время – ему было тогда пятнадцать-шестнадцать лет – он без конца пытался отгадать, кто же его настоящий отец. Казалось, он терпеть не мог, когда Доротея похвалялась, что это член европейской королевской семьи; довольно часто Фэю хотелось верить, что его отец был блестящим и развратным священником. Сегодня он с содроганием вспоминал, как пытался объяснить это священнику на исповеди и в ответ услышал лишь порицание – неделю за неделей он выслушивал одни только порицания. Это был период, когда он впал в религиозность, постился, думал пойти в монастырь и, к удивлению и некоторой гордости Доротеи, провел целую неделю в схиме. В ту неделю он чуть с ума не сошел: бритвой отрезал крошечный кусочек от алтарного покрова и в панике убежал.
Куда все это ушло, думал сейчас Фэй. Он прошел через это, прочитал все старые документы о судах над ведьмами и о Черной мессе, об интригах, и отравлениях, и о пирогах любви, которые пекли на лонах изнывавших от сладострастия женщин, о том, как аббатиса колола иголками монахинь, проверяя, не являются ли они ведьмами и не вошел ли в них сатана. В юности Мэриону мнилось, что он хранит историю тысячелетия, но это прошло: ему исполнилось восемнадцать, потом девятнадцать, и он вышел в мир, гордясь тем, что никто не знает, сколько он всего прочел и что он по этому поводу думает.
С тех пор как Илена переехала к нему, его стали мучить кошмары. Он не мог избавиться от мысли, что она – ею монахиня и он превратит ее в ведьму. Он мысленно сочинял разные истории, романы, целые тома, живописуя себя в качестве страдающего священника, который молит Бога позволить дьяволам войти в него, чтобы он один горел потом в аду, а все остальные – монахини, паства, обитатели замка, страны, словом, весь мир, – были пощажены. Отец Мэрион молится об этом, думал он, и, молясь, чем же сам занимается? Не такое это уж большое дело, и однако же он проклят, ибо оклеветал мальчиков из хора и обрюхатил половину жен деревенских богачей, довел до безумия женские монастыри, исхлестав монашек орудием дьявола в их одиноких постелях, дав пососать этим религиозным душам ведьмину метлу и украв у самой преданной Богу сестры, самой чистой, самой высокодуховной, ее преданность, так что она любила теперь не Господа, а Мэриона, любила безумно, плотски, но в этом нет ничего плохого, говорил он ей, так как тело и душа существуют порознь и, чтобы очиститься, надо найти порок, вывалять тело в грязи и тем возвысить душу. Однако вовсе не достаточно превратить монашку в ведьму – она еще должна быть и выявлена, но не слишком скоро. Если выявить ее слишком скоро, она станет мученицей, а слишком поздно – умрет, поэтому священник, который принимает дьявола, чтобы спасти мир, должен использовать дьявола и для того, чтобы его разрушить. А в этих целях святая сестра, которую он превратил в ведьму, сначала должна втянуть в это и других – монахинь, церковников, обитателей замка и мирян, выдавая их и обвиняя, пока они не сгорят, а потом сгореть самой с криком: «О Господи, смилостивись над отцом Мэрионом, ибо он святой в аду». И когда все совершится, когда все они сгорят, он останется чистым со своими молитвами и мольбами: «О Господи, я трудился во благо Твоего дела и обнаружил, что души, которые я подвергал проверке, не выдержали испытания и потому недостойны Тебя». Однако, молясь, он переживает кошмар, ибо Он – Он накажет его, отправит в ад, к дьяволу, и не за такую малость, как соблазнения женщин и педерастия, не за развращение благочестивых монашек, не за костры, которые он разжег, не за обвинения и уничтожения людей, а за куда больший грех – грех такой страшный и огромный, что сам Господь должен побледнеть, узнав о нем. «О Господи, – молится отец Мэрион в келье мозга Мэриона Фэя. – Я грешен и недостоин Твоей милости, ибо я жажду ниспослать вечные муки на Тебя».
Заточенный в постели с лежащей рядом Иленой, страдая чесоткой от соприкосновения с ней, с отвращением вдыхая запах ее тела, которым так наслаждался Айтел, Фэй под действием марихуаны блуждал по джунглям и выбирался из них на холодный каменный пол женского монастыря и шел по нему туда, где горела сестра Илена – тело ее пылало, а ноги были как лед, пока не наступал момент, когда Фэй уже был уверен, что голова у него сейчас лопнет, что ни один черт не может выдержать натиска фурий и подступавших все ближе соблазнов. Он мог лишь открыть глаза, стиснуть зубы и пробормотать в сторону изножья кровати, обращаясь к духу, плясавшему на пальцах его ног: «Все это дурость, дурость. Прекрати дурить. Остановись намертво», словно его мысли действительно стали иголками, с помощью которых определяли в нем колдуна, и когда в его мозгу нашли точку, куда игла вошла без боли, тогда он был обнаружен, проклят. Или же его отпустили? Ибо за всем этим – далеко-далеко – существовала ересь, которая утверждала, что Бог – это дьявол, а тот, кого они называли дьяволом, – это изгнанный Бог, лишенный, как благородный принц, своего рая, и Бог, который на самом деле дьявол, одержал верх над всеми, кроме немногих, которые увидели обман, поняли, что Бог – это вовсе не Бог. И Фэй молил: «Сделай меня, дьявол, бесчувственным, и я буду править миром от твоего имени». Так продолжалось до бесконечности – вверх, вниз, пока разгоряченный этими мыслями Фэй не протягивал к Илене руку, будил ее и шептал ей в ухо: «А ну давай потрахаемся». Со времени своего появления Илена стала для него огнем – испепеленный лес давал новые ростки, которые снова сгорали. И, работая бедрами, испытывая отвращение к тому, что она давала ему, он наказывал себя – пришедший в ужас священник, перед мысленным взором которого стоял монах, наказывавший распутницу сестру, которая, предав свою веру, залезла к нему под сутану. Кончив, он в миг опустошения увидел, как его проклинают, отвернулся от Илены и постарался заснуть, а мозг, невзирая на ужас, все еще работал: он должен уговорить Илену убить себя.
После того как она переехала к нему, Мэрион обнаружил, что довольно быстро соскальзывает в непредвиденном направлении, так что под конец, к своему ужасу и гордости, он все понял в момент, когда его тело лежало, прижавшись к ней, ища тепла своим холодным ногам. В его голове возникла мысль: «В один из этих дней она убьет себя», и прежде чем он сумел поразмыслить над этим, мозг его, подобно железному монарху, выносящему приговор врагу, немилосердно добавлял: «Ты должен заставить ее это сделать». Фэй возмутился, как возмущался против собственного решения не запирать дверь; он уговаривал себя, молил: «Нет, это и украв у самой преданной Богу сестры, самой чистой, самой высокодуховной, ее преданность, так что она любила теперь не Господа, а Мэриона, любила безумно, плотски, но в этом нет ничего плохого, говорил он ей, так как тело и душа существуют порознь и, чтобы очиститься, надо найти порок, вывалять тело в грязи и тем возвысить душу. Однако вовсе не достаточно превратить монашку в ведьму – она еще должна быть и выявлена, но не слишком скоро. Если выявить ее слишком скоро, она станет мученицей, а слишком поздно – умрет, поэтому священник, который принимает дьявола, чтобы спасти мир, должен использовать дьявола и для того, чтобы его разрушить. А в этих целях святая сестра, которую он превратил в ведьму, сначала должна втянуть в это и других – монахинь, церковников, обитателей замка и мирян, выдавая их и обвиняя, пока они не сгорят, а потом сгореть самой с криком: «О Господи, смилостивись над отцом Мэрионом, ибо он святой в аду». И когда все совершится, когда все они сгорят, он останется чистым со своими молитвами и мольбами: «О Господи, я трудился во благо Твоего дела и обнаружил, что души, которые я подвергал проверке, не выдержали испытания и потому недостойны Тебя». Однако, молясь, он переживает кошмар, ибо Он – Он накажет его, отправит в ад, к дьяволу, и не за такую малость, как соблазнения женщин и педерастия, не за развращение благочестивых монашек, не за костры, которые он разжег, не за обвинения и уничтожения людей, а за куда больший грех – грех такой страшный и огромный, что сам Господь должен побледнеть, узнав о нем. «О Господи, – молится отец Мэрион в келье мозга Мэриона Фэя. – Я грешен и недостоин Твоей милости, ибо я жажду ниспослать вечные муки на Тебя».
Заточенный в постели с лежащей рядом Иленой, страдая чесоткой от соприкосновения с ней, с отвращением вдыхая запах ее тела, которым так наслаждался Айтел, Фэй под действием марихуаны блуждал по джунглям и выбирался из них на холодный каменный пол женского монастыря и шел по нему туда, где горела сестра Илена – тело ее пылало, а ноги были как лед, пока не наступал момент, когда Фэй уже был уверен, что голова у него сейчас лопнет, что ни один черт не может выдержать натиска фурий и подступавших все ближе соблазнов. Он мог лишь открыть глаза, стиснуть зубы и пробормотать в сторону изножья кровати, обращаясь к духу, плясавшему на пальцах его ног: «Все это дурость, дурость. Прекрати дурить. Остановись намертво», словно его мысли действительно стали иголками, с помощью которых определяли в нем колдуна, и когда в его мозгу нашли точку, куда игла вошла без боли, тогда он был обнаружен, проклят. Или же его отпустили? Ибо за всем этим – далеко-далеко – существовала ересь, которая утверждала, что Бог – это дьявол, а тот, кого они называли дьяволом, – это изгнанный Бог, лишенный, как благородный принц, своего рая, и Бог, который на самом деле дьявол, одержал верх над всеми, кроме немногих, которые увидели обман, поняли, что Бог – это вовсе не Бог. И Фэй молил: «Сделай меня, дьявол, бесчувственным, и я буду править миром от твоего имени». Так продолжалось до бесконечности – вверх, вниз, пока разгоряченный этими мыслями Фэй не протягивал к Илене руку, будил ее и шептал ей в ухо: «А ну давай потрахаемся». Со времени своего появления Илена стала для него огнем – испепеленный лес давал новые ростки, которые снова сгорали. И, работая бедрами, испытывая отвращение к тому, что она давала ему, он наказывал себя – пришедший в ужас священник, перед мысленным взором которого стоял монах, наказывавший распутницу сестру, которая, предав свою веру, залезла к нему под сутану. Кончив, он в миг опустошения увидел, как его проклинают, отвернулся от Илены и постарался заснуть, а мозг, невзирая на ужас, все еще работал: он должен уговорить Илену убить себя.
После того как она переехала к нему, Мэрион обнаружил, что довольно быстро соскальзывает в непредвиденном направлении, так что под конец, к своему ужасу и гордости, он все понял в момент, когда его тело лежало, прижавшись к ней, ища тепла своим холодным ногам. В его голове возникла мысль: «В один из этих дней она убьет себя», и прежде чем он сумел поразмыслить над этим, мозг его, подобно железному монарху, выносящему приговор врагу, немилосердно добавлял: «Ты должен заставить ее это сделать». Фэй возмутился, как возмущался против собственного решения не запирать дверь; он уговаривал себя, молил: «Нет, это уж слишком», а в ответ слышал лишь то, что всегда подстегивало его сделать еще один шаг. «Если ты не можешь этого сделать, ты никогда не сможешь сделать и ничего другого», и в темноте дрожь пробегала по его телу. Его владение ситуацией казалось ему более страшным и более ценным, чем если бы он приказал себе убить Илену. В убийстве нет ничего особенного. Мужчины убивают друг друга миллионами и обнаруживают, что это легче сделать, чем любить. Однако заставить Илену убить себя будет собственно убийством, поэтому Мэрион содрогался от своего увлечения этой мыслью и одновременно знал, что обязан это сделать.
Но как в том преуспеть? Он сомневался в себе, не верил, что задумал это всерьез, и все время в его голове тикала эта мысль, как часовой механизм бомбы, поставленный без его ведома. В глубине души Фэй чувствовал, что наконец возникла ситуация, когда он превзойдет сам себя, дойдет до конца, как обещал столько вечеров назад, и выйдет из нее победителем – он не знал где, но это будет испытание, которое превзойдет все другие испытания, это будет нечто. В этом он был уверен.
Соответственно не успела Илена пробыть в его доме и часу, как он сделал ей предложение, сам в тот момент не понимая, зачем он это делает.
– А почему бы нам не пожениться, – сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46