Ты малый больной. В твоем характере есть много такого, что можно было бы считать существенным: честность, неподкупность, храбрость, страстность, выносливость, душевность… – Он это отбарабанил, точно читал рецепт. – Но они не сливаются в тебе. Ты ими не пользуешься. Все эти качества в тебе спят. – И продолжал в таком же духе, раня меня в самое сердце. – Я старше тебя, Серджиус, – сказал он, – и я могу понять, что лежит в основе твоей позиции. Ты боишься перемен. Ты несчастлив с Лулу и, однако, держишься за нее. По-настоящему пугает тебя то, что в один прекрасный день она отправится в киностолицу сниматься в своей новой картине и подцепит кого-нибудь другого. Знаешь, что я тебе скажу? Я не виню ее. Ты боишься сделать шаг назад, боишься сделать шаг вперед. Ты хочешь сидеть на месте. А это невозможно. Сколько у тебя осталось денег?
– Три тысячи, – неожиданно для себя признался я.
– Три тысячи. Я так и вижу, как ты зажимаешься, стараешься держаться на прежнем уровне с Лулу, надеясь, что сидящий рядом человек заплатит по счету. На три тысячи прожить можно – пожалуй, ты сумеешь продержаться недель десять. А что потом? Полный разор. Ты хоть понимаешь это? Что дальше будешь делать? Превратишься в бродягу, пойдешь работать на автостоянку? Милый, не изображай высокомерия. Я твое высокомерие мигом разобью. Ты хоть знаешь, каково это приехать в незнакомый город без цента в кармане?
– Да, знаю, – сказал я.
– Раньше ты это знал, а теперь попробовал другой жизни. Думаешь, тебе понравится трахаться с официантками, когда ты спал с первоклассными женщинами? Я скажу тебе, братец: если ты лежал в постели с классными бабенками, тебе становится плохо, физически плохо, когда приходится брать далеко не лучшее. Ничего хуже не бывает, – заключил Муншин.
И победил. Проколол броню. Впервые проигрыш четырех тысяч стал для меня реальностью, и я понял, что потеря этих денег является потерей будущего. Муншин правильно все рассчитал: я тратил – сам не знаю на что – по несколько сотен долларов в неделю, и, слушая его, увидел, как пролетают недели – пятнадцать недель, шестнадцать недель; внезапно я понял, что мне осталось совсем мало времени быть на курорте и я не знаю, куда двинуться и как быть с Лулу.
А Муншин тем временем переменил тактику. Подобно сотруднику рекламного агентства он сначала напускал страх, а потом вселял надежду.
– Я знаю, как ты относишься к кинопромышленности, – сказал он. – Ты считаешь, что она производит фальшивки, тебе не нравятся фильмы, которые она выпускает, ложь, которую тебе преподносят. Сказать тебе кое-что? Мне это тоже отвратительно. Почти не проходит и дня, чтобы я не испытывал такого отвращения, что кажется, сейчас лопну. Кинопродукция вызывает отвращение у всех, кто хочет создавать нечто серьезное, важное и прогрессивное. Такие люди имеются, они работают, они создают три четверти, четыре пятых продукции, и ты был бы поражен качеством отдельных вещей. Говорю тебе: работа в кино не означает лишь приобщение к чему-то нелепому и коррумпированному. Она дает шанс вести борьбу, возможность для роста! – И Муншин широко развел руки, словно расширяя творческое пространство мира. – Серджиус, ты считаешь, что продаешь душу за мешок награбленного добра. Ты ребенок! – прорычал он. – Тебе дают возможность получить настоящие деньги, миленький, а также обрести достоинство и вес. Так что для начала стань актером. Я сам не люблю актеров. Но ты сможешь потом стать кем угодно – продюсером, режиссером, даже автором, хотя не советую. Но ты познакомишься с имеющими вес людьми, у тебя появятся разные возможности. Ты получишься и сможешь это использовать. Какого черта, чего ради я так надрываюсь, убеждая тебя? Серджиус, я же тебя знаю. Включайся в работу, и ты сможешь стать полноценным грамотным человеком, приносящим пользу миру и приносящим пользу себе, если не упустишь свой шанс. Что, по-твоему, в другой области чище? Да ты понятия не имеешь, как мы планируем показать этот приют, где тобой помыкали. Возможно, это была единственная ошибка Колли. Я тут неожиданно вскипел.
– Показать этот приют? – рявкнул я. – Муншин, чертов ты враль.
А он явно пришел в восторг от того, что вызвал такой взрыв, и тем самым еще больше разозлил меня.
– Значит, кино – это область прогрессивная? И там работают имеющие вес люди? – захлебываясь слюной, вопил я. – Серьезные?
– Выкладывай, малыш, – добродушно предложил Муншин.
– Все это – вранье! – ревел я. – Война, брак, кино, а возьми религию, – оказал я, сам не понимая, при чем тут это, – предположим, есть Бог, и представим себе, что он думает, видя, как люди собираются в каком-то помещении и падают на четвереньки, а теперь представь себе этот идиотизм – засовывать детишек в сиротский приют. Ты когда-нибудь думал, какой это бред, я хочу сказать, когда мужчина и женщина, например, решают заключить официальное соглашение жить вместе всю жизнь? – В его глазах я, наверно, выглядел сумасшедшим. – Да ты сам, Муншин, тоже полон вранья.
– О-о-о, еще один анархист, – со вздохом произнес Муншин. И развел руками. – Знаешь, что я тебе скажу? – спросил он, снова принимаясь за свое. – Из анархистов выходят талантливые люди. Возможно, в глубине души я думаю, как ты. Я знаю, что Чарли Айтел так думает.
Он произнес это таким непринужденным тоном, что я выглядел полным идиотом.
– Выпей, Серджиус, – с улыбкой сказал он, и я понял, как легко ему устраивать вспышки вроде моей.
После ставки на надежду делается ставка на чувства. Так десять раз был продан мир.
– Единственное, насколько мне известно, к чему можно по-настоящему воззвать, – сказал Муншин, – это к твоим лучшим чувствам. Я считаю, что ты должен играть в этой картине, но тут есть более серьезное соображение. Ты можешь помочь другу.
– Айтелу? – спросил я. И ненавидел себя за то, что продолжаю разговор, точно этому ничто не предшествовало.
– Совершенно верно. Он единственный, кто, как режиссер, может по-настоящему поработать с тобой. Я знаю, что смогу уговорить на это Г.Т. Ты хоть понимаешь, что это будет значить для Айтела?
– Он хочет все делать сам, – сказал я.
– Глупости. Я не один год знаю Чарли Айтела. Ты хоть понимаешь, какой у него талант? Жаль, что ты не видел, как Айтел в лучшие свои годы мог взять человека средних способностей и слабый сценарий и создать красоту. А сейчас его талант ржавеет, потому что он раскрывается, только когда Айтел работает с людьми, когда он чувствует, что его любят и им восхищаются. Ты мог бы вернуть его в родную среду.
– Ты хочешь сказать, что я мог бы вернуть его туда, где ты хотел бы его видеть.
– Знаешь, у тебя мозги зажаты в кулак. Я понимаю Чарли лучше, чем он понимает себя. Для него сейчас все дороги закрыты. Ты не можешь и представить себе, насколько производство картины зависит от финансов. У Г.Т. длинные руки, достаточно длинные, чтобы занести Айтела в черный список на всех студиях мира, и убрать его из этого черного списка может только Герман Теппис. А с твоей помощью я могу убедить Г.Т., что он должен вернуть Айтела.
– Даже если я пойду на сговор с вами, убедить Г.Т. будет не так-то легко.
– Вполне легко, – сказал Муншин. – Когда Г.Т. хочет выпустить какую-то картину, – а я могу сделать так, что он захочет выпустить именно эту, – он готов ради этого даже лишиться руки, если его не остановить. Так что он возьмет даже Айтела.
– Я б хотел увидеть это на бумаге.
– Ты что, вышел из леса? – спросил Колли. – Пятьдесят юристов будут доведены до инсульта. Уж можешь мне поверить. Я больше тебя хочу, чтобы Айтел вернулся.
– А почему? Знаешь, я не могу этого понять, – сказал я ему.
– Сам не знаю почему, братец, – с широкой улыбкой произнес Колли. – Может, мне следует потолковать с моим психиатром.
– Я хотел бы поговорить с Айтелом, – сказал я.
– Валяй. Испорти все. Чарли Айтел – сама гордость. Ты думаешь, можно прийти к нему и спросить, чего он хочет? Да ты должен упрашивать его, чтобы он снял про тебя фильм.
– Право, не знаю, что и сказать, – наконец произнес я. Ну и ответ!
– Скажи «да». Ты бы сразу согласился, если б не был такой упрямый и не боялся переломить себя.
К утру Муншин уже должен был вернуться в киностолицу, так что он наконец распростился со мной, пообещав звонить. Должен сказать, он сдержал слово. А у меня между игрой на чувствах, затеянной Лулу, и разговорами по телефону с Колли не было ни минуты на обдумывание.
Меня не раз так и подмывало подписать бумаги, которые даст мне Муншин, но удерживало не только упрямство. Я то и дело вспоминал японского военнопленного, работавшего на кухне, – у него была обожжена рука, и я так и слышал, как он говорит: «А меня будут снимать в кино? Они покажут мои струпья и гной?» Чем больше я склонялся к тому, чтобы подписать контракт, тем больше это меня беспокоило, а Колли наседал или же наседала Лулу, описывая, какая меня ждет карьера, рассказывая о чудесном мире, реальном мире, в который я вступлю, и обо всех чудесных вещах, которые произойдут со мной, я же думал, что они не правы и что реальный мир находится под землей – это лабиринт пещер, где сироты жгут сирот. Однако чем больше Колли и Лулу говорили, тем больше мне хотелось послушаться их, и я просто не знал, как быть. Я не знал, как правильнее поступить, и не знал, хочется ли мне этим заниматься, и даже не знал, знаю ли я, чего хочу или что происходит во мне.
Несмотря на то, что говорил Колли, я все-таки отправился к Айтелу. Я не мог не пойти к нему, я уже не понимал, что было бы эгоистичнее – отказать Муншину или дорого продать историю моей жизни «Сьюприм пикчерс».
Сначала Айтел отказался об этом говорить.
– Понимаешь, – сказал он, – я обещал в это не вмешиваться.
– Кому, Колли? – в изумлении спросил я.
– Извини, Серджиус. Я не могу этого сказать.
– Вы же мой друг, – возразил я. – Вам не кажется, что для меня это важнее, чем для Колли?
Айтел тяжело вздохнул.
– Я, наверно, понимал, что не смогу держаться в стороне, – сказал он.
– Так что, по-вашему, я должен делать?
Он печально улыбнулся.
– Право, не знаю, что ты должен делать. Тебе никогда не приходило в голову, что чем старше ты становишься, тем труднее давать советы?
– Иногда мне кажется, что бы ни происходило, ты все равно должен как-то поступать, – сказал я ему.
– Да. В мое время это было предметом полемики. – Он кивнул, словно решая, принять это за истину или сразу отбросить.
– Скажите мне, – попросил я, – какого рода фильм может, по-вашему, из этого получиться?
– Серджиус, не будем наивными, – резко произнес он. – Из этого материала получится фильм, где будет много красивых кадров о том, как аэропланы стреляют по аэропланам. Какие еще, по-твоему, картины делает Колли?
– А как насчет планов, которые Колли вынашивает в отношении вас? – спросил я.
Айтел передернул плечами.
– Я знаю об этих планах, – сказал он. – Если картину о тебе решат делать и захотят, чтобы я ее снимал, мне нелегко будет принять решение. – Он приложил палец к носу, как бы останавливая меня, так как хотел что-то еще сказать. – Серджиус, я не думаю, что было бы хорошо использовать меня в качестве предлога. Понимаешь, ты можешь оказать мне этим дурную услугу. – Потом долго смотрел мне в лицо, и вид у него был суровый. – А ты уверен, – наконец произнес он, – что не хочешь сделать карьеру… и заработать денег… и все прочее? Ты в самом деле уверен, что не хочешь стать актером? – И он принялся пересказывать мне свой разговор с Колли.
Я слушал его, и меня начало подташнивать. Это был всего лишь кишечный приступ, и я на миг почувствовал, что бледнею, но в эту минуту я понял, какое рассудочное честолюбивое желание я столько лет в себе подавлял, и сейчас, казалось, глубоко во мне шла борьба, будто сцепились две мощные руки, дергаясь туда-сюда, – и ни для чего другого уже не было места.
– Понимаешь, – тем временем произнес мне в ухо Айтел, – я только сейчас осознал, что очень этого хочу, и именно потому остался в столице.
Я едва ли мог как-либо на это реагировать. Мне было плохо от того, что я обнаружил в себе.
– Вы правы, – сказал я, и голос у меня, кажется, дрожал. – Пожалуй, я пытался переложить это на вас.
– Возможно, – сказал он и наклонился ко мне. – Я немного приоткрою тебе то, о чем думаю. Я думаю, если тебе больше хочется заняться чем-то другим, лучше пройти мимо этого предложения. Но это тебе решать.
Я кивнул.
– Как вы думаете, выйдет из меня писатель? – медленно произнес я.
– Ну, Серджиус, это трудно сказать.
– Я знаю. Я тут принес одну вещицу, которую написал пару недель назад. Это стихотворение. Проба пера. – Я надеялся, что мне не придется его показывать – я написал его под впечатлением от увиденного сна, – тем не менее достал из кармана лист бумаги и протянул ему. – Мне нравится жонглировать словами, – пробормотал я.
– Да заткнись же наконец, Серджиус, дай мне прочесть твой шедевр.
Прочитав стихотворение, он рассмеялся.
– По-моему, это забавно. Я не представлял себе, что ты в такой мере находишься под влиянием Джойса.
Я понимал, что покажусь идиотом, но на сей раз мне было все равно.
– А кто это – Джойс? – спросил я.
– Джеймс Джойс. Ты, конечно, его читал?
– Нет. Но имя, по-моему, слышал.
Айтел снова взял листок со стихотворением и прочел его.
– Как странно! – произнес он.
Мне же хотелось уйти от него, услышав только одно.
– Как вы считаете, у меня есть талант? – спросил я.
– Я начинаю подозревать, что да.
– О'кей. – Я кивнул. – Значит… в общем… – Столько всего рвалось из меня, таким я пылал восторгом. Я чувствовал себя десятилетним мальчишкой, и мог себя так чувствовать, потому что рядом был человек, которому я доверял. – Не возражаете, если я расскажу, почему никогда не думал стать профессиональным летчиком-истребителем? – спросил я его.
– Я всегда считал, что ты не хотел, чтобы твои мозги превратились в яичницу.
– В общем, да, – сказал я, – знаете, вы попали в точку. Я этого боялся. Как вы это поняли?
Он лишь улыбнулся.
– Я все время этого боялся, Чарли. Знаете, есть такие летчики, и некоторые становятся даже достаточно квалифицированными, но это не жизнь. Нельзя всякий раз со страхом садиться в самолет.
– Возможно, парни, против которых ты сражался, тоже испытывали такое.
– Некоторые, я думаю, испытывали. Но я этого тогда не знал. – Я потряс головой. – А кроме того, было кое-что и похуже. Через некоторое время я понял, что не обладаю жаждой врезать. Противник, который не стремится врезать, сражается всю ночь и бывает слишком жестоко наказан. – Я присвистнул. – Я едва ли способен передать вам, как мне неприятно признаваться себе в том, что нет у меня жажды врезать. Настоящей жажды.
– Да, понимаю.
– Однажды она у меня появилась, – сказал я ему. – Во время четвертьфинала авиасоревнований. По базе прошел слух, что тот, кто попадет в полуфинал, наверняка будет принят в летную школу. Поэтому я очень старался в бою и меня чуть не сбили. Я ничего не помню, но мой второй пилот рассказал мне, что я достал того простофилю красивой комбинацией, когда он подлетал, чтобы прикончить меня. И ему было засчитано поражение, а я узнал об этом, только когда все было уже позади. Ну а в полуфинале мне досталось. Меня просто размазали. Но говорят, летчик-истребитель становится опасным, когда начинает действовать по инстинкту, потому что продумывать ходы он уже не может. Похоже, что решения приходят к тебе откуда-то изнутри, точно ты подыхающее животное.
– А что подсказывает тебе сейчас твой инстинкт? – спросил Айтел.
– Ничего не могу с собой поделать. По-моему, хочу стать писателем. И не хочу, чтобы кто-то говорил мне; как надо выражать свои чувства.
– Доверься своему инстинкту, – сказал Айтел и состроил гримасу. – Какой же я в глубине души оптимист. Поступай, Серджиус, так, как считаешь нужным.
Почему-то я заранее знал, что Айтел поможет мне отвергнуть предложение. По пути домой, сознавая, что решение принято, я обнаружил, что чувствую себя достаточно хорошо. Я понимал, что мое решение особого значения не имеет: если фильм обо мне не станут снимать, снимут другие, но по крайней мере мое имя не будет использовано. А на самом деле я, пожалуй, думал, что навсегда останусь игроком, и если я упустил этот шанс, то потому, что считал: мне уготовано поставить на нечто лучшее, чем деньги или стремительно сделанная карьера. Тогда я увидел, что обладаю честолюбием того же рода что и Айтел. Каждый из нас считал себя твердым орешком, ибо в нас крепко сидела мысль, что мы должны быть безупречны Мы понимали, что лучше других, и, следовательно, должны лучше других поступать. Это говорит об огромном честолюбии К вечеру страх вернулся – физический страх, когда пересыхает горло и горит душа. Мной владел страх, и я не мог его подавить, так как знал, что решение принято и теперь я не отступлю. Я даже заставил себя сообщить о моем решении Лулу. Я ожидал от нее чего угодно – вспышек, ссор, возможно даже, объявления, что она не желает больше видеть меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
– Три тысячи, – неожиданно для себя признался я.
– Три тысячи. Я так и вижу, как ты зажимаешься, стараешься держаться на прежнем уровне с Лулу, надеясь, что сидящий рядом человек заплатит по счету. На три тысячи прожить можно – пожалуй, ты сумеешь продержаться недель десять. А что потом? Полный разор. Ты хоть понимаешь это? Что дальше будешь делать? Превратишься в бродягу, пойдешь работать на автостоянку? Милый, не изображай высокомерия. Я твое высокомерие мигом разобью. Ты хоть знаешь, каково это приехать в незнакомый город без цента в кармане?
– Да, знаю, – сказал я.
– Раньше ты это знал, а теперь попробовал другой жизни. Думаешь, тебе понравится трахаться с официантками, когда ты спал с первоклассными женщинами? Я скажу тебе, братец: если ты лежал в постели с классными бабенками, тебе становится плохо, физически плохо, когда приходится брать далеко не лучшее. Ничего хуже не бывает, – заключил Муншин.
И победил. Проколол броню. Впервые проигрыш четырех тысяч стал для меня реальностью, и я понял, что потеря этих денег является потерей будущего. Муншин правильно все рассчитал: я тратил – сам не знаю на что – по несколько сотен долларов в неделю, и, слушая его, увидел, как пролетают недели – пятнадцать недель, шестнадцать недель; внезапно я понял, что мне осталось совсем мало времени быть на курорте и я не знаю, куда двинуться и как быть с Лулу.
А Муншин тем временем переменил тактику. Подобно сотруднику рекламного агентства он сначала напускал страх, а потом вселял надежду.
– Я знаю, как ты относишься к кинопромышленности, – сказал он. – Ты считаешь, что она производит фальшивки, тебе не нравятся фильмы, которые она выпускает, ложь, которую тебе преподносят. Сказать тебе кое-что? Мне это тоже отвратительно. Почти не проходит и дня, чтобы я не испытывал такого отвращения, что кажется, сейчас лопну. Кинопродукция вызывает отвращение у всех, кто хочет создавать нечто серьезное, важное и прогрессивное. Такие люди имеются, они работают, они создают три четверти, четыре пятых продукции, и ты был бы поражен качеством отдельных вещей. Говорю тебе: работа в кино не означает лишь приобщение к чему-то нелепому и коррумпированному. Она дает шанс вести борьбу, возможность для роста! – И Муншин широко развел руки, словно расширяя творческое пространство мира. – Серджиус, ты считаешь, что продаешь душу за мешок награбленного добра. Ты ребенок! – прорычал он. – Тебе дают возможность получить настоящие деньги, миленький, а также обрести достоинство и вес. Так что для начала стань актером. Я сам не люблю актеров. Но ты сможешь потом стать кем угодно – продюсером, режиссером, даже автором, хотя не советую. Но ты познакомишься с имеющими вес людьми, у тебя появятся разные возможности. Ты получишься и сможешь это использовать. Какого черта, чего ради я так надрываюсь, убеждая тебя? Серджиус, я же тебя знаю. Включайся в работу, и ты сможешь стать полноценным грамотным человеком, приносящим пользу миру и приносящим пользу себе, если не упустишь свой шанс. Что, по-твоему, в другой области чище? Да ты понятия не имеешь, как мы планируем показать этот приют, где тобой помыкали. Возможно, это была единственная ошибка Колли. Я тут неожиданно вскипел.
– Показать этот приют? – рявкнул я. – Муншин, чертов ты враль.
А он явно пришел в восторг от того, что вызвал такой взрыв, и тем самым еще больше разозлил меня.
– Значит, кино – это область прогрессивная? И там работают имеющие вес люди? – захлебываясь слюной, вопил я. – Серьезные?
– Выкладывай, малыш, – добродушно предложил Муншин.
– Все это – вранье! – ревел я. – Война, брак, кино, а возьми религию, – оказал я, сам не понимая, при чем тут это, – предположим, есть Бог, и представим себе, что он думает, видя, как люди собираются в каком-то помещении и падают на четвереньки, а теперь представь себе этот идиотизм – засовывать детишек в сиротский приют. Ты когда-нибудь думал, какой это бред, я хочу сказать, когда мужчина и женщина, например, решают заключить официальное соглашение жить вместе всю жизнь? – В его глазах я, наверно, выглядел сумасшедшим. – Да ты сам, Муншин, тоже полон вранья.
– О-о-о, еще один анархист, – со вздохом произнес Муншин. И развел руками. – Знаешь, что я тебе скажу? – спросил он, снова принимаясь за свое. – Из анархистов выходят талантливые люди. Возможно, в глубине души я думаю, как ты. Я знаю, что Чарли Айтел так думает.
Он произнес это таким непринужденным тоном, что я выглядел полным идиотом.
– Выпей, Серджиус, – с улыбкой сказал он, и я понял, как легко ему устраивать вспышки вроде моей.
После ставки на надежду делается ставка на чувства. Так десять раз был продан мир.
– Единственное, насколько мне известно, к чему можно по-настоящему воззвать, – сказал Муншин, – это к твоим лучшим чувствам. Я считаю, что ты должен играть в этой картине, но тут есть более серьезное соображение. Ты можешь помочь другу.
– Айтелу? – спросил я. И ненавидел себя за то, что продолжаю разговор, точно этому ничто не предшествовало.
– Совершенно верно. Он единственный, кто, как режиссер, может по-настоящему поработать с тобой. Я знаю, что смогу уговорить на это Г.Т. Ты хоть понимаешь, что это будет значить для Айтела?
– Он хочет все делать сам, – сказал я.
– Глупости. Я не один год знаю Чарли Айтела. Ты хоть понимаешь, какой у него талант? Жаль, что ты не видел, как Айтел в лучшие свои годы мог взять человека средних способностей и слабый сценарий и создать красоту. А сейчас его талант ржавеет, потому что он раскрывается, только когда Айтел работает с людьми, когда он чувствует, что его любят и им восхищаются. Ты мог бы вернуть его в родную среду.
– Ты хочешь сказать, что я мог бы вернуть его туда, где ты хотел бы его видеть.
– Знаешь, у тебя мозги зажаты в кулак. Я понимаю Чарли лучше, чем он понимает себя. Для него сейчас все дороги закрыты. Ты не можешь и представить себе, насколько производство картины зависит от финансов. У Г.Т. длинные руки, достаточно длинные, чтобы занести Айтела в черный список на всех студиях мира, и убрать его из этого черного списка может только Герман Теппис. А с твоей помощью я могу убедить Г.Т., что он должен вернуть Айтела.
– Даже если я пойду на сговор с вами, убедить Г.Т. будет не так-то легко.
– Вполне легко, – сказал Муншин. – Когда Г.Т. хочет выпустить какую-то картину, – а я могу сделать так, что он захочет выпустить именно эту, – он готов ради этого даже лишиться руки, если его не остановить. Так что он возьмет даже Айтела.
– Я б хотел увидеть это на бумаге.
– Ты что, вышел из леса? – спросил Колли. – Пятьдесят юристов будут доведены до инсульта. Уж можешь мне поверить. Я больше тебя хочу, чтобы Айтел вернулся.
– А почему? Знаешь, я не могу этого понять, – сказал я ему.
– Сам не знаю почему, братец, – с широкой улыбкой произнес Колли. – Может, мне следует потолковать с моим психиатром.
– Я хотел бы поговорить с Айтелом, – сказал я.
– Валяй. Испорти все. Чарли Айтел – сама гордость. Ты думаешь, можно прийти к нему и спросить, чего он хочет? Да ты должен упрашивать его, чтобы он снял про тебя фильм.
– Право, не знаю, что и сказать, – наконец произнес я. Ну и ответ!
– Скажи «да». Ты бы сразу согласился, если б не был такой упрямый и не боялся переломить себя.
К утру Муншин уже должен был вернуться в киностолицу, так что он наконец распростился со мной, пообещав звонить. Должен сказать, он сдержал слово. А у меня между игрой на чувствах, затеянной Лулу, и разговорами по телефону с Колли не было ни минуты на обдумывание.
Меня не раз так и подмывало подписать бумаги, которые даст мне Муншин, но удерживало не только упрямство. Я то и дело вспоминал японского военнопленного, работавшего на кухне, – у него была обожжена рука, и я так и слышал, как он говорит: «А меня будут снимать в кино? Они покажут мои струпья и гной?» Чем больше я склонялся к тому, чтобы подписать контракт, тем больше это меня беспокоило, а Колли наседал или же наседала Лулу, описывая, какая меня ждет карьера, рассказывая о чудесном мире, реальном мире, в который я вступлю, и обо всех чудесных вещах, которые произойдут со мной, я же думал, что они не правы и что реальный мир находится под землей – это лабиринт пещер, где сироты жгут сирот. Однако чем больше Колли и Лулу говорили, тем больше мне хотелось послушаться их, и я просто не знал, как быть. Я не знал, как правильнее поступить, и не знал, хочется ли мне этим заниматься, и даже не знал, знаю ли я, чего хочу или что происходит во мне.
Несмотря на то, что говорил Колли, я все-таки отправился к Айтелу. Я не мог не пойти к нему, я уже не понимал, что было бы эгоистичнее – отказать Муншину или дорого продать историю моей жизни «Сьюприм пикчерс».
Сначала Айтел отказался об этом говорить.
– Понимаешь, – сказал он, – я обещал в это не вмешиваться.
– Кому, Колли? – в изумлении спросил я.
– Извини, Серджиус. Я не могу этого сказать.
– Вы же мой друг, – возразил я. – Вам не кажется, что для меня это важнее, чем для Колли?
Айтел тяжело вздохнул.
– Я, наверно, понимал, что не смогу держаться в стороне, – сказал он.
– Так что, по-вашему, я должен делать?
Он печально улыбнулся.
– Право, не знаю, что ты должен делать. Тебе никогда не приходило в голову, что чем старше ты становишься, тем труднее давать советы?
– Иногда мне кажется, что бы ни происходило, ты все равно должен как-то поступать, – сказал я ему.
– Да. В мое время это было предметом полемики. – Он кивнул, словно решая, принять это за истину или сразу отбросить.
– Скажите мне, – попросил я, – какого рода фильм может, по-вашему, из этого получиться?
– Серджиус, не будем наивными, – резко произнес он. – Из этого материала получится фильм, где будет много красивых кадров о том, как аэропланы стреляют по аэропланам. Какие еще, по-твоему, картины делает Колли?
– А как насчет планов, которые Колли вынашивает в отношении вас? – спросил я.
Айтел передернул плечами.
– Я знаю об этих планах, – сказал он. – Если картину о тебе решат делать и захотят, чтобы я ее снимал, мне нелегко будет принять решение. – Он приложил палец к носу, как бы останавливая меня, так как хотел что-то еще сказать. – Серджиус, я не думаю, что было бы хорошо использовать меня в качестве предлога. Понимаешь, ты можешь оказать мне этим дурную услугу. – Потом долго смотрел мне в лицо, и вид у него был суровый. – А ты уверен, – наконец произнес он, – что не хочешь сделать карьеру… и заработать денег… и все прочее? Ты в самом деле уверен, что не хочешь стать актером? – И он принялся пересказывать мне свой разговор с Колли.
Я слушал его, и меня начало подташнивать. Это был всего лишь кишечный приступ, и я на миг почувствовал, что бледнею, но в эту минуту я понял, какое рассудочное честолюбивое желание я столько лет в себе подавлял, и сейчас, казалось, глубоко во мне шла борьба, будто сцепились две мощные руки, дергаясь туда-сюда, – и ни для чего другого уже не было места.
– Понимаешь, – тем временем произнес мне в ухо Айтел, – я только сейчас осознал, что очень этого хочу, и именно потому остался в столице.
Я едва ли мог как-либо на это реагировать. Мне было плохо от того, что я обнаружил в себе.
– Вы правы, – сказал я, и голос у меня, кажется, дрожал. – Пожалуй, я пытался переложить это на вас.
– Возможно, – сказал он и наклонился ко мне. – Я немного приоткрою тебе то, о чем думаю. Я думаю, если тебе больше хочется заняться чем-то другим, лучше пройти мимо этого предложения. Но это тебе решать.
Я кивнул.
– Как вы думаете, выйдет из меня писатель? – медленно произнес я.
– Ну, Серджиус, это трудно сказать.
– Я знаю. Я тут принес одну вещицу, которую написал пару недель назад. Это стихотворение. Проба пера. – Я надеялся, что мне не придется его показывать – я написал его под впечатлением от увиденного сна, – тем не менее достал из кармана лист бумаги и протянул ему. – Мне нравится жонглировать словами, – пробормотал я.
– Да заткнись же наконец, Серджиус, дай мне прочесть твой шедевр.
Прочитав стихотворение, он рассмеялся.
– По-моему, это забавно. Я не представлял себе, что ты в такой мере находишься под влиянием Джойса.
Я понимал, что покажусь идиотом, но на сей раз мне было все равно.
– А кто это – Джойс? – спросил я.
– Джеймс Джойс. Ты, конечно, его читал?
– Нет. Но имя, по-моему, слышал.
Айтел снова взял листок со стихотворением и прочел его.
– Как странно! – произнес он.
Мне же хотелось уйти от него, услышав только одно.
– Как вы считаете, у меня есть талант? – спросил я.
– Я начинаю подозревать, что да.
– О'кей. – Я кивнул. – Значит… в общем… – Столько всего рвалось из меня, таким я пылал восторгом. Я чувствовал себя десятилетним мальчишкой, и мог себя так чувствовать, потому что рядом был человек, которому я доверял. – Не возражаете, если я расскажу, почему никогда не думал стать профессиональным летчиком-истребителем? – спросил я его.
– Я всегда считал, что ты не хотел, чтобы твои мозги превратились в яичницу.
– В общем, да, – сказал я, – знаете, вы попали в точку. Я этого боялся. Как вы это поняли?
Он лишь улыбнулся.
– Я все время этого боялся, Чарли. Знаете, есть такие летчики, и некоторые становятся даже достаточно квалифицированными, но это не жизнь. Нельзя всякий раз со страхом садиться в самолет.
– Возможно, парни, против которых ты сражался, тоже испытывали такое.
– Некоторые, я думаю, испытывали. Но я этого тогда не знал. – Я потряс головой. – А кроме того, было кое-что и похуже. Через некоторое время я понял, что не обладаю жаждой врезать. Противник, который не стремится врезать, сражается всю ночь и бывает слишком жестоко наказан. – Я присвистнул. – Я едва ли способен передать вам, как мне неприятно признаваться себе в том, что нет у меня жажды врезать. Настоящей жажды.
– Да, понимаю.
– Однажды она у меня появилась, – сказал я ему. – Во время четвертьфинала авиасоревнований. По базе прошел слух, что тот, кто попадет в полуфинал, наверняка будет принят в летную школу. Поэтому я очень старался в бою и меня чуть не сбили. Я ничего не помню, но мой второй пилот рассказал мне, что я достал того простофилю красивой комбинацией, когда он подлетал, чтобы прикончить меня. И ему было засчитано поражение, а я узнал об этом, только когда все было уже позади. Ну а в полуфинале мне досталось. Меня просто размазали. Но говорят, летчик-истребитель становится опасным, когда начинает действовать по инстинкту, потому что продумывать ходы он уже не может. Похоже, что решения приходят к тебе откуда-то изнутри, точно ты подыхающее животное.
– А что подсказывает тебе сейчас твой инстинкт? – спросил Айтел.
– Ничего не могу с собой поделать. По-моему, хочу стать писателем. И не хочу, чтобы кто-то говорил мне; как надо выражать свои чувства.
– Доверься своему инстинкту, – сказал Айтел и состроил гримасу. – Какой же я в глубине души оптимист. Поступай, Серджиус, так, как считаешь нужным.
Почему-то я заранее знал, что Айтел поможет мне отвергнуть предложение. По пути домой, сознавая, что решение принято, я обнаружил, что чувствую себя достаточно хорошо. Я понимал, что мое решение особого значения не имеет: если фильм обо мне не станут снимать, снимут другие, но по крайней мере мое имя не будет использовано. А на самом деле я, пожалуй, думал, что навсегда останусь игроком, и если я упустил этот шанс, то потому, что считал: мне уготовано поставить на нечто лучшее, чем деньги или стремительно сделанная карьера. Тогда я увидел, что обладаю честолюбием того же рода что и Айтел. Каждый из нас считал себя твердым орешком, ибо в нас крепко сидела мысль, что мы должны быть безупречны Мы понимали, что лучше других, и, следовательно, должны лучше других поступать. Это говорит об огромном честолюбии К вечеру страх вернулся – физический страх, когда пересыхает горло и горит душа. Мной владел страх, и я не мог его подавить, так как знал, что решение принято и теперь я не отступлю. Я даже заставил себя сообщить о моем решении Лулу. Я ожидал от нее чего угодно – вспышек, ссор, возможно даже, объявления, что она не желает больше видеть меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46