..
– Да, ваше величество! – утвердительно ответил министр. – Я хотел сегодня донести вашему величеству, что мы получили новые, вполне надёжные подтверждения тому, что террористический акт в Сараеве будет использован Веной для агрессии против Сербии и со стороны Германии она получит только поддержку и поощрение. Правда, из Берлина наши информаторы сообщают, что Кайзер Вильгельм пока ещё колеблется, не зная, какую позицию займём мы – примем ли участие в войне или оставим наших союзников на произвол судьбы… В России наши друзья давят со всех сторон на царя Николая, чтобы он ни в коем случае не отступал перед Вильгельмом, не поддавался пацифистским настроениям и дал свои гарантии поддержки Сербии и Черногории. Но даже такие старые и преданные друзья Кайзера, как клан великих князей Владимировичей и их весьма неглупая Maman Мария Павловна, в своих салонах поддерживают сербов, просто жаждут войны с Австрией. Они, конечно, понимают, что это будет означать столкновение с Берлином, но почему-то рвутся в бой…
Георг обстоятельно промокнул капли чая на усах салфеткой и мудро изрёк:
– Очевидно, каждый из них ищет свою выгоду… Какую? – этот вопрос поставьте Бьюкенену и офицерам разведки в Петербурге…
Король снова вопросительно посмотрел на министра, и тот продолжал доклад:
– Ваше величество, на другой день после аудиенции Вильгельма в Потсдаме графу Сегени и графу Гойосу… – сказал Грей, но, увидев, что монарх вопросительно поднял бровь, когда услышал незнакомое имя Гойоса, пояснил: – Это специальный посланец императора Франца Иосифа в Берлин, который привёз письмо главы Дунайской монархии Кайзеру.
– Ах да! Я ведь читал эти бумаги… – вспомнил король доклады главы разведки, адмирала Холла, и милостиво кивнул: – Продолжайте…
Министру иностранных дел Великобритании, изысканно вежливому, сдержанному джентльмену, чей особый дипломатический талант выражался в умении сказать много, но так, чтобы собеседник не знал, как понимать его слова, и, следовательно, не сказать ничего, было очень трудно коротко формулировать теперь свои мысли королю. Он прилагал для этого большие умственные усилия, и от этого морщины избороздили его чело, две глубокие складки легли от рта к подбородку, который он гладко брил.
– Я встретился с князем Лихновским… – продолжал Грей так, словно диктовал запись беседы с германским послом. – Князь сообщил мне о глубоком удовлетворении, которое испытывает Кайзер по поводу визита британской эскадры в Киль… Потом посол говорил о разных пустяках, а затем стал прощупывать меня насчёт того, какую позицию мы займём в надвигающемся европейском кризисе… Лихновский заявил мне, что австрийцы намерены наступать на Белград… Но когда я подсказал ему ответ в вопросе и спросил: «Они, конечно, при этом не думают захватить какую-либо территорию?» – Лихновский поспешил заверить, что Австрия не стремится к территориальным аннексиям, долго говорил мне о подозрениях в Австрии и Германии к России, об осложнениях, которые следует ждать немцам с Востока… В русле той политики, которую рекомендовало ваше величество… – склонил министр голову перед мудростью короля, которая на самом деле была придумана им самим, – я сказал Лихновскому, что Англия сделает всё возможное, чтобы предотвратить грозу, и осторожно добавил: «Британия не может допустить уничтожения Франции…» Лихновский, как показала его депеша, дешифрованная нами, понял всё правильно. Он сообщил в Берлин, что Германия и Австрия могут воевать с Сербией и Россией, но не трогать Францию…
– Очень хорошо!.. – резюмировал Георг, отпил чаю и приготовился слушать дальше.
– Через два дня я принимал русского посла… – продолжал Грей. – Граф Бенкендорф пытался изобразить ситуацию в весьма лёгком свете, но я обрисовал ему всю серьёзность положения, сообщил о готовящемся наступлении Австро-Венгрии на Белград и ясно подчеркнул враждебность Германии к России, которая дошла до предела. Граф в результате дал очень тревожную телеграмму Сазонову в Петербург, и она была доложена Николаю…
Смочив пересохшие губы чаем с молоком, министр стал говорить дальше:
– Ещё через день я снова принимал Лихновского и заверил его, что мы не связаны с Россией и Францией формальными союзными обязательствами и располагаем полной свободой действий. В этой связи я подчеркнул, что если австрийские меры в отношении Сербии будут проведены в определённых рамках, то мы склоним Петербург к терпимости… То есть я дал ему ясно понять, что если Австрия и Германия унизят в очередной раз Россию, то Англия не будет против этого возражать на деле… Я говорил в бодром тоне, и мой оптимизм призван был показать, что мы не собираемся воевать и на этот раз…
– Очень хорошо! – снова одобрил своего министра Георг.
– Затем Бенкендорф принёс мне предложение Сазонова, сделанное по настоянию царя Николая… – несколько возвысил тихий голос сэр Эдуард, давая понять, что он не одобряет идей российского монарха. – Петербург предложил, чтобы Англия, Франция и Россия коллективно сделали представление Вене о недопустимости военного воздействия на Белград… Ваше величество помнит, конечно, какой хулиганский проект ультиматума Сербии приготовили в Вене и контрсигнировали его в Берлине… Мы тогда добыли текст, да и австрийский посол Менсдорф изложил мне заранее его пункты, проверяя, как мы отреагируем на грубость Австрии. Я тогда только выразил сожаление, что не вижу подлинника ноты, и стал рассказывать ему, какой ущерб нанесёт торговле война между четырьмя – я ещё раз подчеркнул австрийскому послу слово «четырьмя» – великими державами – Россией, Австрией, Францией и Германией… О пятой великой державе, самой великой – Британии, я Менсдорфу не сказал ни слова. Копию этой беседы посол Австрии телеграфировал прямо в Берлин, что мы благополучно и установили…
– Интересно!.. – поощрил докладчика Георг. Уже пятый год после смерти отца, сделавшись королём и пытаясь играть возрастающую роль в институтах власти своей страны, он старался изучать искусство дипломатических интриг и оказывать своё творческое воздействие на них, но всегда поражался и восхищался совершенно выдающимися способностями и богатейшими традициями, на основе которых британская дипломатия отстаивала интересы своей страны. Перед этой вековой мудростью он иногда чувствовал себя учеником воскресной школы на уроке, который ведут профессора Итонского колледжа. Даже сэр Эдуард, отнюдь не самый блестящий из плеяды его дипломатов, внушал ему иногда восторг, такой же, как сегодня, когда они вдвоём решали судьбы Европы, а может быть, и всего мира…
– Итак, – продолжал Грей, чувствуя внимание короля, – вчера, двадцать четвёртого, посол Менсдорф привёз мне копию ультиматума, который утром того же дня был вручён сербскому премьеру в Белграде… Я выразил отчаяние и сказал ему, что это самый страшный документ из всех, когда-либо порождённых дипломатией… А затем, явно сговорившись с австрийцем, ко мне примчался князь Лихновский. Я сказал ему, что в случае вступления Австрии на сербскую территорию опасность европейской войны станет неизбежной. Тут германский посол насторожился, но я опять подчеркнул то, зачем он и приезжал, – цифру «четыре», и сказал: «Всех последствий подобной войны четырёх держав совершенно нельзя предвидеть». Лихновский снова правильно понял, что я имел в виду Россию, Австро-Венгрию, Германию и Францию.
– Очень хорошо, очень хорошо! – всё больше воодушевлялся король. – Завтра ко мне приезжает в Виндзор брат германского императора, принц Генрих Прусский… Это тоже неспроста! Видимо, Вильгельм уже пустил в ход тяжёлую морскую артиллерию, если посылает ко мне гросс-адмирала!.. – пошутил Георг.
Сэр Эдуард насторожился. Он отнюдь не хотел, чтобы, новичок в дипломатии, его король брякнул немцу что-нибудь такое, что смажет всю игру и перепутает силки, расставленные для Вильгельма, Франца Иосифа и Николая. Но король оказался на высоте. Он стряхнул пепел со своей сигары, которую успел выкурить почти на треть, но горящий конец сразу же скрылся под серым налётом, словно военная хитрость, укрытая нейтральной маскировкой. Затем, подняв два пальца, между которыми была зажата сигара, наподобие буквы «V», твёрдо сказал:
– Я уверю его высочество адмирала Флота Открытого моря, что мы приложим все усилия, чтобы не быть вовлечёнными в войну, и останемся нейтральными! Если надо будет, то я снова повторю ему мысли, высказанные вами Лихновскому, о столкновении четырёх великих держав!.. Без пятой, самой великой, – Британии!..
41
Первый звонок к Большой Войне прозвучал 23 июля, когда Австро-Венгрия предъявила ультиматум Сербии. Вечером этого дня президент Пуанкаре должен был покинуть Россию на борту броненосца «Франс», и расчёт в Вене был на то, что, пока идёт телеграмма об ультиматуме из Белграда в Петербург, Пуанкаре будет уже в открытом море – не возвращаться же ему обратно в Кронштадт, чтобы сговориться со своими русскими союзниками о совместных действиях. Хитро был выбран не только момент для предъявления ноты, но и её текст написан так грубо и провокационно, что ни одно независимое и уважающее себя государство не могло бы принять австрийского ультиматума. Грубиян Вильгельм, когда ему показали этот документ, очень одобрил его «энергичный тон» и добавил: «Браво! Признаться, от венцев этого уже не ожидали».
Николай даже после длительных личных бесед с Пуанкаре, в которых французский президент обещал своему русскому союзнику максимум военной и политической помощи, если Австрия и Германия попытаются развязать войну, совершенно не желал доводить дело до вооружённого столкновения с Центральными державами. У российского самодержца ещё оставались иллюзии порядочного и богобоязненного человека, верившего в высокие моральные качества других монархов и властителей Европы. Он сам считал пролитие крови большим грехом, ревностно молился каждый день после убийства эрцгерцога о благополучном, то есть мирном, разрешении конфликта на Балканах и верил, что его коронованные родственники вполне искренне говорят о миролюбии, а их правительства не вынашивают никаких коварных планов.
Точно так же Государь ничего не желал слышать плохого о тех его приближённых, кто был заинтересован в развязывании войны либо по карьерным соображениям – возможность отличиться, получать новые чины и ордена, двойное жалованье и тому подобные блага, которые приходят вместе с войной к великим князьям, штабным и придворным, либо в силу личной ангажированности Парижу и Лондону, как у Сазонова, Извольского и министра финансов Барка. Ненависть к Германии и желание воевать с ней возбуждалось также «старым двором», где вдовствующая императрица ненавидела Пруссию за то, что она отобрала у её отца – датского короля – Шлезвиг и другие земли на Ютландском полуострове…
В отличие от своего кузена Вильгельма, Николай считал недостойным занятием разведку, в том числе и политическую. Он отнюдь не жаловал своих генштабистов, которые по долгу службы обязаны были вести шпионаж и контршпионаж против потенциальных противников. Больше того, по представлению генерала Джунковского, человека великого князя Николая Николаевича в Отдельном корпусе жандармов, он даже запретил агентурную работу охранных отделений в армии, хотя революционеры в последние годы очень старались проникнуть в офицерский корпус. Но царь верил в благородство своих офицеров и не желал слушать доносы на них из уст жандармов, хотя история с декабристами-дворянами 1825 года была ему знакома, а волнения в армии в 1905-м немало обеспокоили.
Именно в силу многих подобных причин российский самодержец получал от своих приближённых не полную картину окружающего его мира, а только то, что изволили ему сообщать велеречивые дипломаты по профессии или интриганы генералы по придворному призванию. Как с сожалением отмечали молодые и горячие головы в российском Генеральном штабе, Государя даже не научил уважать разведку опыт недавней русско-японской войны, когда победы Японии на море и на суше объяснялись не в последнюю очередь массовым шпионажем, как японским, так и английским, в пользу Страны восходящего солнца…
Когда Сазонов прочитал Государю утром 24-го телеграмму из Белграда об ультиматуме Австрии и прокомментировал её: «Это – европейская война!», Николай спешно созвал в Фермерском дворце петергофского парка Александрия Совет министров и обсудил со своим Кабинетом ситуацию. Большинство из высших сановников империи разделили мнение монарха о ненужности и несвоевременности для России какой бы то ни было войны – малой или большой.
Совет постановил предложить Белграду решение, сформулированное Государем и поддержанное большинством министров. Россия советовала премьеру Пашичу: если Сербия своими силами не сможет защищаться, то она демонстративно должна не оказывать сопротивления, а заявить, что уступает силе и вручает свою судьбу великим державам. Расчёт был на то, что Николаю удастся передать весь этот вопрос на рассмотрение третейского арбитража в Гааге или конференции четырёх великих держав…
Звучали в этом заседании, правда, и другие голоса, среди которых особенно выделялся петушиный фальцет военного министра Сухомлинова. Генерал заявил, что Россия хочет мира, но полностью готова к войне. Он повторил тезисы задиристой статейки, тиснутой недавно в «Биржевых ведомостях», автором которой был разбитной журналист, но источником и вдохновителем публика не без оснований считала самого военного министра. Сухомлинов легкомысленно призвал коллег-министров к спокойствию, но на всякий случай, «в зависимости от дальнейшего хода дел», предложил объявить частичную мобилизацию четырёх южных военных округов, чтобы тем самым «попугать» Австрию. Государь предложение об объявлении какой бы то ни было мобилизации отверг, не желая провоцировать Австро-Венгрию…
Сазонов сразу же после заседания уехал в Петербург и пригласил к себе на Певческий мост сербского посланника. Он рассказал ему о решениях Совета министров, говорил от имени царя о поддержке, которую окажет Россия своему славянскому союзнику, но дал совет отвести войска и проявить всяческую умеренность в ответе на австрийский ультиматум.
Под давлением России Сербия приняла почти все пункты из австрийских требований, но оставила на размышление и посредничество великих держав лишь одну строку ноты Австро-Венгрии.
В срок, назначенный для истечения ультиматума, сербский премьер Пашич привёз в посольство Австро-Венгрии в Белграде ответную ноту. Посол барон Гизль бегло просмотрел её текст, увидел, что сербы не принимают десятого, последнего пункта, и тут же затребовал свои паспорта. Так было сказано в его инструкции, пришедшей из Вены. И в ней же предписывалось заблаговременно упаковать посольские архивы, чтобы в день истечения ультиматума под любым предлогом не принять ответ Белграда, а немедленно покинуть столицу Сербии.
Только теперь Европа осознала, что находится у жерла вулкана, но ядовитые испарения огнедышащей горы продолжали кружить горячие головы монархов и политиков. Миропомазанные или демократически избранные, они с равным упорством подталкивали свои народы к краю пропасти, которая должна была пожрать миллионы людей, троны, государства…
28 июля министр иностранных дел Дунайской монархии отправил из Вены в Белград по телеграфу объявление войны. В тот же день на сербскую столицу посыпались снаряды из австрийских пушек. Большая Война, ради которой так азартно интриговали в Берлине и Лондоне, Париже и Белграде, Вене и Петербурге, – разразилась. Пока ещё, как казалось обывателям, местный вооружённый конфликт на задворках Европы, где всегда кого-то убивают или кто-то с кем-то дерётся, вроде бы ничего не стоило погасить. Но «пожарные команды» на Уайт-холле, Вильгельмштрассе, Кэ д'Орсе, Певческом мосту и в Шёнбрунне уже наполнили свои бочки керосином и взялись за рычаги «пожарных насосов», чтобы извергнуть на огонь побольше горючего…
…Три дня до начала бомбардировки Белграда Николай провёл в сомнении и колебаниях. Он пытался через Сазонова взывать к Лондону, чтобы Англия оказала воздействие на Берлин и Вену. Из Парижа ему сообщили, что Франция также заинтересована в предотвращении войны, как и он, и делает соответствующие представления на Уайт-холле.
Кузен Вилли, в порядочности которого Николай начал слегка сомневаться, находился в круизе в норвежских фиордах – «вот ведь собезьянничал с наших традиционных походов ещё с Papa в финские шхеры! – думал Император. – И практически недостижим для телеграфной переписки… Вена – упрямится, продолжая злобствовать, и, как докладывает Сазонов, не без влияния Берлина готовится расправиться с маленькой Сербией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
– Да, ваше величество! – утвердительно ответил министр. – Я хотел сегодня донести вашему величеству, что мы получили новые, вполне надёжные подтверждения тому, что террористический акт в Сараеве будет использован Веной для агрессии против Сербии и со стороны Германии она получит только поддержку и поощрение. Правда, из Берлина наши информаторы сообщают, что Кайзер Вильгельм пока ещё колеблется, не зная, какую позицию займём мы – примем ли участие в войне или оставим наших союзников на произвол судьбы… В России наши друзья давят со всех сторон на царя Николая, чтобы он ни в коем случае не отступал перед Вильгельмом, не поддавался пацифистским настроениям и дал свои гарантии поддержки Сербии и Черногории. Но даже такие старые и преданные друзья Кайзера, как клан великих князей Владимировичей и их весьма неглупая Maman Мария Павловна, в своих салонах поддерживают сербов, просто жаждут войны с Австрией. Они, конечно, понимают, что это будет означать столкновение с Берлином, но почему-то рвутся в бой…
Георг обстоятельно промокнул капли чая на усах салфеткой и мудро изрёк:
– Очевидно, каждый из них ищет свою выгоду… Какую? – этот вопрос поставьте Бьюкенену и офицерам разведки в Петербурге…
Король снова вопросительно посмотрел на министра, и тот продолжал доклад:
– Ваше величество, на другой день после аудиенции Вильгельма в Потсдаме графу Сегени и графу Гойосу… – сказал Грей, но, увидев, что монарх вопросительно поднял бровь, когда услышал незнакомое имя Гойоса, пояснил: – Это специальный посланец императора Франца Иосифа в Берлин, который привёз письмо главы Дунайской монархии Кайзеру.
– Ах да! Я ведь читал эти бумаги… – вспомнил король доклады главы разведки, адмирала Холла, и милостиво кивнул: – Продолжайте…
Министру иностранных дел Великобритании, изысканно вежливому, сдержанному джентльмену, чей особый дипломатический талант выражался в умении сказать много, но так, чтобы собеседник не знал, как понимать его слова, и, следовательно, не сказать ничего, было очень трудно коротко формулировать теперь свои мысли королю. Он прилагал для этого большие умственные усилия, и от этого морщины избороздили его чело, две глубокие складки легли от рта к подбородку, который он гладко брил.
– Я встретился с князем Лихновским… – продолжал Грей так, словно диктовал запись беседы с германским послом. – Князь сообщил мне о глубоком удовлетворении, которое испытывает Кайзер по поводу визита британской эскадры в Киль… Потом посол говорил о разных пустяках, а затем стал прощупывать меня насчёт того, какую позицию мы займём в надвигающемся европейском кризисе… Лихновский заявил мне, что австрийцы намерены наступать на Белград… Но когда я подсказал ему ответ в вопросе и спросил: «Они, конечно, при этом не думают захватить какую-либо территорию?» – Лихновский поспешил заверить, что Австрия не стремится к территориальным аннексиям, долго говорил мне о подозрениях в Австрии и Германии к России, об осложнениях, которые следует ждать немцам с Востока… В русле той политики, которую рекомендовало ваше величество… – склонил министр голову перед мудростью короля, которая на самом деле была придумана им самим, – я сказал Лихновскому, что Англия сделает всё возможное, чтобы предотвратить грозу, и осторожно добавил: «Британия не может допустить уничтожения Франции…» Лихновский, как показала его депеша, дешифрованная нами, понял всё правильно. Он сообщил в Берлин, что Германия и Австрия могут воевать с Сербией и Россией, но не трогать Францию…
– Очень хорошо!.. – резюмировал Георг, отпил чаю и приготовился слушать дальше.
– Через два дня я принимал русского посла… – продолжал Грей. – Граф Бенкендорф пытался изобразить ситуацию в весьма лёгком свете, но я обрисовал ему всю серьёзность положения, сообщил о готовящемся наступлении Австро-Венгрии на Белград и ясно подчеркнул враждебность Германии к России, которая дошла до предела. Граф в результате дал очень тревожную телеграмму Сазонову в Петербург, и она была доложена Николаю…
Смочив пересохшие губы чаем с молоком, министр стал говорить дальше:
– Ещё через день я снова принимал Лихновского и заверил его, что мы не связаны с Россией и Францией формальными союзными обязательствами и располагаем полной свободой действий. В этой связи я подчеркнул, что если австрийские меры в отношении Сербии будут проведены в определённых рамках, то мы склоним Петербург к терпимости… То есть я дал ему ясно понять, что если Австрия и Германия унизят в очередной раз Россию, то Англия не будет против этого возражать на деле… Я говорил в бодром тоне, и мой оптимизм призван был показать, что мы не собираемся воевать и на этот раз…
– Очень хорошо! – снова одобрил своего министра Георг.
– Затем Бенкендорф принёс мне предложение Сазонова, сделанное по настоянию царя Николая… – несколько возвысил тихий голос сэр Эдуард, давая понять, что он не одобряет идей российского монарха. – Петербург предложил, чтобы Англия, Франция и Россия коллективно сделали представление Вене о недопустимости военного воздействия на Белград… Ваше величество помнит, конечно, какой хулиганский проект ультиматума Сербии приготовили в Вене и контрсигнировали его в Берлине… Мы тогда добыли текст, да и австрийский посол Менсдорф изложил мне заранее его пункты, проверяя, как мы отреагируем на грубость Австрии. Я тогда только выразил сожаление, что не вижу подлинника ноты, и стал рассказывать ему, какой ущерб нанесёт торговле война между четырьмя – я ещё раз подчеркнул австрийскому послу слово «четырьмя» – великими державами – Россией, Австрией, Францией и Германией… О пятой великой державе, самой великой – Британии, я Менсдорфу не сказал ни слова. Копию этой беседы посол Австрии телеграфировал прямо в Берлин, что мы благополучно и установили…
– Интересно!.. – поощрил докладчика Георг. Уже пятый год после смерти отца, сделавшись королём и пытаясь играть возрастающую роль в институтах власти своей страны, он старался изучать искусство дипломатических интриг и оказывать своё творческое воздействие на них, но всегда поражался и восхищался совершенно выдающимися способностями и богатейшими традициями, на основе которых британская дипломатия отстаивала интересы своей страны. Перед этой вековой мудростью он иногда чувствовал себя учеником воскресной школы на уроке, который ведут профессора Итонского колледжа. Даже сэр Эдуард, отнюдь не самый блестящий из плеяды его дипломатов, внушал ему иногда восторг, такой же, как сегодня, когда они вдвоём решали судьбы Европы, а может быть, и всего мира…
– Итак, – продолжал Грей, чувствуя внимание короля, – вчера, двадцать четвёртого, посол Менсдорф привёз мне копию ультиматума, который утром того же дня был вручён сербскому премьеру в Белграде… Я выразил отчаяние и сказал ему, что это самый страшный документ из всех, когда-либо порождённых дипломатией… А затем, явно сговорившись с австрийцем, ко мне примчался князь Лихновский. Я сказал ему, что в случае вступления Австрии на сербскую территорию опасность европейской войны станет неизбежной. Тут германский посол насторожился, но я опять подчеркнул то, зачем он и приезжал, – цифру «четыре», и сказал: «Всех последствий подобной войны четырёх держав совершенно нельзя предвидеть». Лихновский снова правильно понял, что я имел в виду Россию, Австро-Венгрию, Германию и Францию.
– Очень хорошо, очень хорошо! – всё больше воодушевлялся король. – Завтра ко мне приезжает в Виндзор брат германского императора, принц Генрих Прусский… Это тоже неспроста! Видимо, Вильгельм уже пустил в ход тяжёлую морскую артиллерию, если посылает ко мне гросс-адмирала!.. – пошутил Георг.
Сэр Эдуард насторожился. Он отнюдь не хотел, чтобы, новичок в дипломатии, его король брякнул немцу что-нибудь такое, что смажет всю игру и перепутает силки, расставленные для Вильгельма, Франца Иосифа и Николая. Но король оказался на высоте. Он стряхнул пепел со своей сигары, которую успел выкурить почти на треть, но горящий конец сразу же скрылся под серым налётом, словно военная хитрость, укрытая нейтральной маскировкой. Затем, подняв два пальца, между которыми была зажата сигара, наподобие буквы «V», твёрдо сказал:
– Я уверю его высочество адмирала Флота Открытого моря, что мы приложим все усилия, чтобы не быть вовлечёнными в войну, и останемся нейтральными! Если надо будет, то я снова повторю ему мысли, высказанные вами Лихновскому, о столкновении четырёх великих держав!.. Без пятой, самой великой, – Британии!..
41
Первый звонок к Большой Войне прозвучал 23 июля, когда Австро-Венгрия предъявила ультиматум Сербии. Вечером этого дня президент Пуанкаре должен был покинуть Россию на борту броненосца «Франс», и расчёт в Вене был на то, что, пока идёт телеграмма об ультиматуме из Белграда в Петербург, Пуанкаре будет уже в открытом море – не возвращаться же ему обратно в Кронштадт, чтобы сговориться со своими русскими союзниками о совместных действиях. Хитро был выбран не только момент для предъявления ноты, но и её текст написан так грубо и провокационно, что ни одно независимое и уважающее себя государство не могло бы принять австрийского ультиматума. Грубиян Вильгельм, когда ему показали этот документ, очень одобрил его «энергичный тон» и добавил: «Браво! Признаться, от венцев этого уже не ожидали».
Николай даже после длительных личных бесед с Пуанкаре, в которых французский президент обещал своему русскому союзнику максимум военной и политической помощи, если Австрия и Германия попытаются развязать войну, совершенно не желал доводить дело до вооружённого столкновения с Центральными державами. У российского самодержца ещё оставались иллюзии порядочного и богобоязненного человека, верившего в высокие моральные качества других монархов и властителей Европы. Он сам считал пролитие крови большим грехом, ревностно молился каждый день после убийства эрцгерцога о благополучном, то есть мирном, разрешении конфликта на Балканах и верил, что его коронованные родственники вполне искренне говорят о миролюбии, а их правительства не вынашивают никаких коварных планов.
Точно так же Государь ничего не желал слышать плохого о тех его приближённых, кто был заинтересован в развязывании войны либо по карьерным соображениям – возможность отличиться, получать новые чины и ордена, двойное жалованье и тому подобные блага, которые приходят вместе с войной к великим князьям, штабным и придворным, либо в силу личной ангажированности Парижу и Лондону, как у Сазонова, Извольского и министра финансов Барка. Ненависть к Германии и желание воевать с ней возбуждалось также «старым двором», где вдовствующая императрица ненавидела Пруссию за то, что она отобрала у её отца – датского короля – Шлезвиг и другие земли на Ютландском полуострове…
В отличие от своего кузена Вильгельма, Николай считал недостойным занятием разведку, в том числе и политическую. Он отнюдь не жаловал своих генштабистов, которые по долгу службы обязаны были вести шпионаж и контршпионаж против потенциальных противников. Больше того, по представлению генерала Джунковского, человека великого князя Николая Николаевича в Отдельном корпусе жандармов, он даже запретил агентурную работу охранных отделений в армии, хотя революционеры в последние годы очень старались проникнуть в офицерский корпус. Но царь верил в благородство своих офицеров и не желал слушать доносы на них из уст жандармов, хотя история с декабристами-дворянами 1825 года была ему знакома, а волнения в армии в 1905-м немало обеспокоили.
Именно в силу многих подобных причин российский самодержец получал от своих приближённых не полную картину окружающего его мира, а только то, что изволили ему сообщать велеречивые дипломаты по профессии или интриганы генералы по придворному призванию. Как с сожалением отмечали молодые и горячие головы в российском Генеральном штабе, Государя даже не научил уважать разведку опыт недавней русско-японской войны, когда победы Японии на море и на суше объяснялись не в последнюю очередь массовым шпионажем, как японским, так и английским, в пользу Страны восходящего солнца…
Когда Сазонов прочитал Государю утром 24-го телеграмму из Белграда об ультиматуме Австрии и прокомментировал её: «Это – европейская война!», Николай спешно созвал в Фермерском дворце петергофского парка Александрия Совет министров и обсудил со своим Кабинетом ситуацию. Большинство из высших сановников империи разделили мнение монарха о ненужности и несвоевременности для России какой бы то ни было войны – малой или большой.
Совет постановил предложить Белграду решение, сформулированное Государем и поддержанное большинством министров. Россия советовала премьеру Пашичу: если Сербия своими силами не сможет защищаться, то она демонстративно должна не оказывать сопротивления, а заявить, что уступает силе и вручает свою судьбу великим державам. Расчёт был на то, что Николаю удастся передать весь этот вопрос на рассмотрение третейского арбитража в Гааге или конференции четырёх великих держав…
Звучали в этом заседании, правда, и другие голоса, среди которых особенно выделялся петушиный фальцет военного министра Сухомлинова. Генерал заявил, что Россия хочет мира, но полностью готова к войне. Он повторил тезисы задиристой статейки, тиснутой недавно в «Биржевых ведомостях», автором которой был разбитной журналист, но источником и вдохновителем публика не без оснований считала самого военного министра. Сухомлинов легкомысленно призвал коллег-министров к спокойствию, но на всякий случай, «в зависимости от дальнейшего хода дел», предложил объявить частичную мобилизацию четырёх южных военных округов, чтобы тем самым «попугать» Австрию. Государь предложение об объявлении какой бы то ни было мобилизации отверг, не желая провоцировать Австро-Венгрию…
Сазонов сразу же после заседания уехал в Петербург и пригласил к себе на Певческий мост сербского посланника. Он рассказал ему о решениях Совета министров, говорил от имени царя о поддержке, которую окажет Россия своему славянскому союзнику, но дал совет отвести войска и проявить всяческую умеренность в ответе на австрийский ультиматум.
Под давлением России Сербия приняла почти все пункты из австрийских требований, но оставила на размышление и посредничество великих держав лишь одну строку ноты Австро-Венгрии.
В срок, назначенный для истечения ультиматума, сербский премьер Пашич привёз в посольство Австро-Венгрии в Белграде ответную ноту. Посол барон Гизль бегло просмотрел её текст, увидел, что сербы не принимают десятого, последнего пункта, и тут же затребовал свои паспорта. Так было сказано в его инструкции, пришедшей из Вены. И в ней же предписывалось заблаговременно упаковать посольские архивы, чтобы в день истечения ультиматума под любым предлогом не принять ответ Белграда, а немедленно покинуть столицу Сербии.
Только теперь Европа осознала, что находится у жерла вулкана, но ядовитые испарения огнедышащей горы продолжали кружить горячие головы монархов и политиков. Миропомазанные или демократически избранные, они с равным упорством подталкивали свои народы к краю пропасти, которая должна была пожрать миллионы людей, троны, государства…
28 июля министр иностранных дел Дунайской монархии отправил из Вены в Белград по телеграфу объявление войны. В тот же день на сербскую столицу посыпались снаряды из австрийских пушек. Большая Война, ради которой так азартно интриговали в Берлине и Лондоне, Париже и Белграде, Вене и Петербурге, – разразилась. Пока ещё, как казалось обывателям, местный вооружённый конфликт на задворках Европы, где всегда кого-то убивают или кто-то с кем-то дерётся, вроде бы ничего не стоило погасить. Но «пожарные команды» на Уайт-холле, Вильгельмштрассе, Кэ д'Орсе, Певческом мосту и в Шёнбрунне уже наполнили свои бочки керосином и взялись за рычаги «пожарных насосов», чтобы извергнуть на огонь побольше горючего…
…Три дня до начала бомбардировки Белграда Николай провёл в сомнении и колебаниях. Он пытался через Сазонова взывать к Лондону, чтобы Англия оказала воздействие на Берлин и Вену. Из Парижа ему сообщили, что Франция также заинтересована в предотвращении войны, как и он, и делает соответствующие представления на Уайт-холле.
Кузен Вилли, в порядочности которого Николай начал слегка сомневаться, находился в круизе в норвежских фиордах – «вот ведь собезьянничал с наших традиционных походов ещё с Papa в финские шхеры! – думал Император. – И практически недостижим для телеграфной переписки… Вена – упрямится, продолжая злобствовать, и, как докладывает Сазонов, не без влияния Берлина готовится расправиться с маленькой Сербией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100