Поэтому Павел Александрович смог только после завтрака, в библиотеке, накоротке поговорить с Ники о своём плане введения Ольги Валерьяновны в Семью и некоторых других деталях. Он почувствовал, что Государь не очень расположен говорить сейчас на эту тему, и передал ему записку с изложением всего плана, довольно смелого и новаторского. Император бегло проглядел две странички, понял, что большая часть радикальных предложений навеяна в нём самой Ольгой Валерьяновной, под каблуком которой дядя Павел явно находился, и положил документ в отдельную папку.
– Я подумаю и решу, – с любезной улыбкой сообщил Николай великому князю.
Павел Александрович хорошо знал, что за вежливым и мягким обращением Ники могло скрываться самое неожиданное и жёсткое решение, был почти разочарован тем, что не вырвал немедленно из рук племянника хоть какое-то послабление, но уже ничего нельзя было поделать.
Николай с сегодняшнего утра был готов пойти навстречу просьбе дяди Павла, но он не хотел делать этого единолично, а думал посоветоваться с Аликс, зная, что Императрица очень тонко чувствовала отношение людей и терпеть не могла неискренности и лицемерия.
Теперь, сидя в своём салон-вагоне и попивая чай на пути к Царскосельскому вокзалу, он снова вспоминал разговор с дядей Павлом и последовавший за ним доклад министра Императорского Двора барона Фредерикса. В числе прочих вопросов «Старый джентльмен», как они с Аликс называли своего любимого министра и друга, в преданности и благородстве которого никогда не сомневались, положил на Государев стол протокол собрания великих князей у Кости в Мраморном дворце с резолюцией по поводу просьбы Александра Петровича и Евгении Максимилиановны Ольденбургских оказать помощь для спасения от банкротства кондитерской фабрики «Рамонь». Кроме того, великие князья присовокупили на словах, что хотели бы не посылать на утверждение Императора письменные протоколы своих совещаний, а приходить к нему и устно излагать принятые решения.
– Как? – спросил Николай Фредерикса. – Они хотят спорить со мной?! Не согласны с моими резолюциями?
– О, Ваше Величество, великие князья отнюдь не ставят так остро вопрос, они… хм… хм… просто хотят воспринимать то, что Вам, Ваше Величество, будет благоугодно сообщить им… – попытался спасти лицо великих князей старый царедворец, но Государь раскусил его манёвр.
– Милый Владимир Борисович, – ласково погладил он по старой, морщинистой руке Фредерикса, – не выгораживайте моих родственников, а то они совсем от рук отобьются… Ведь они всё чаще и чаще начинают перечить Мне, подавать свои протесты! Только вы, милый Владимир Борисович, способны деликатно разъяснить им, что я не уступлю и прежний порядок будет сохранён! – сказал Николай твёрдым тоном. – Что же касается просьбы Елены Максимилиановны, то полагаю возможным удовлетворить её на всю сумму долга… – вымолвил Государь и начертал соответствующую резолюцию в верхнем углу документа.
Пышные усы барона, державшиеся абсолютно горизонтально, несколько съёжились, и кончики их, завитые вверх, опустились книзу.
Николай заметил эту перемену в облике министра Двора, добродушно улыбнулся в собственные, значительно менее пышные усы и ещё раз ласково положил свою ладонь на рукав придворного мундира Фредерикса.
– Милый барон, – сказал он старику, – попытайтесь дать понять членам Моей Семьи, которым это ещё не ясно, что хозяином земли Русской, а особенно это касается уделов, являюсь Я. И как Бог вразумит Меня, такое решение Я и приму.
Очень довольный собой и прожитым днём, катил Государь в Петербург по самому бархатному железнодорожному пути в мире, чтобы от Царскосельского вокзала быть доставленным в Эрмитажный театр. Он был один. Его отнюдь не тяготило, что обожаемая супруга, хотя и любила театр так же, как и он, по нездоровью последние годы почти не бывала с ним ни в опере, ни в балете, ни в драме. Последний раз она высидела только один акт почти год тому назад на гала-представлении оперы Глинки «Жизнь за царя» в Мариинке в дни юбилея 300-летия Дома Романовых…
Но Николай так любил театр, что до сих пор не пропускал ни музыкальных премьер, ни гастролей в Петербурге сколько-нибудь значительных европейских трупп. Хорошо начатый день должен был и закончиться радостно – пьесой поэта К.Р. «Царь Иудейский», о которой уже столько говорили в Семье, а теперь поставили в Эрмитажном театре.
Выйдя из вагона и сев в авто, Государь приказал Кегресу доставить его не к боковому подъезду на Дворцовой площади, которым обычно пользовался, бывая в Эрмитажном театре, а к парадной лестнице Нового Эрмитажа, по которой избранное придворное общество допускалось на спектакли и концерты в маленький старинный зал, построенный Кваренги для прапрабабки Екатерины.
Великосветская публика почтительнейше расступилась в вестибюле, увидев Государя. Мужчины склонились в поклонах, дамы присели в реверансах. По лестнице вниз со второго этажа бежал, путаясь в портупее придворной шпаги, Владимир Аркадьевич Теляковский, директор Императорских театров. Он слишком поздно узнал, что Государь прибудет к другому подъезду, и ему, словно мальчишке, нужно было из фойе промчаться по лоджиям Рафаэля, полудюжине залов Нового Эрмитажа, преодолеть зеркальные паркеты и скользкий мрамор вестибюлей.
Теляковский подоспел вовремя. Николай только что сбросил на руки придворному лакею свою полковничью шинель и остался в парадной форме измайловца: тёмно-зелёном мундире в талию, из-под правого эполета которого налево, под золотую перевязь, проходила широкая голубая лента ордена Андрея Первозванного, особенно подчёркивавшая шитый золотом красный воротник мундира, украшенный петлицами из гвардейского оранжевого басона. Тёмно-синие шаровары с красными выпушками, лакированные парадные сапоги и шашка на портупее из золотого галуна дополняли картину – он был строен и красив, словно только что сошёл с парадного портрета, где художник старался сильно ему польстить.
Теляковский остановился, недоскользив двух шагов до Государя, низко поклонившись ему. Николай не стал соблюдать традицию, которая установилась в Мариинском и Александрийском театрах, когда он, только войдя в вестибюль, выкуривал с директором театра или Теляковским по папиросе. Здесь он просто пожал руку директору Императорских театров и спокойно, словно на государственном выходе в Николаевской зале Зимнего, отправился к фойе Эрмитажного театра, расположенного в противоположном углу здания, на мостике над Зимней канавкой. Всё общество, бывшее в вестибюле, разбившись на пары, двинулось за ним.
По беломраморной лестнице, затянутой мягким ковром, чинно и без суеты поднимался поток придворных, приглашённых на спектакль. Поскольку это был не государственный приём или выход, а всего лишь премьера пьесы, написанной великим князем и поставленной дирекцией Императорских театров в рамках так называемых полковых «Измайловских досугов», то есть по сути дела всего лишь культурного кружка офицеров одного из гвардейских полков, – гости были одеты как для простого бала.
Дамы парадировали в «придворных» платьях, то есть с большим декольте и шлейфом. На левой стороне корсажа был прикреплён соответственно рангу дамы или отличительный знак фрейлин – шифр, то есть осыпанный бриллиантами вензель императрицы, или «портрет», также осыпанный по краю бриллиантами. Это было более высокое отличие, дававшее придворное звание «портретной» дамы.
Господа военные были в белых, ярко-красных и тёмно-зелёных мундирах, в касках с золотыми и серебряными орлами, в киверах с кутасами, султанами и кистями. Статские щеголяли в придворных мундирах с короткими панталонами и белыми шёлковыми чулками.
Тысячи электрических свечей лили яркий свет на процессию, медленно движущуюся к фойе Эрмитажного театра. Огни отражались в зеркалах и полированном мраморе, рассыпались мириадами голубых искр в бриллиантовых ожерельях, диадемах, колье и серьгах. Послы и посланники со своими жёнами, также приглашённые на придворный спектакль, не уставали поражаться великолепию и богатству русского двора.
В стороны от галерей и залов, по которым лежал путь к Эрмитажному театру, отходили таинственные полутёмные залы и переходы, составлявшие лабиринт, полный таких художественных сокровищ, каких никогда не собиралось ещё в одном месте.
Николай вошёл в двусветное фойе над Зимней канавкой.
Здесь уже толпились самые нетерпеливые зрители, прибывшие задолго до назначенного времени. Их интересовала не только драма – они стремились к светскому общению, которое было особенно элегантным в этих царских стенах. Кроме того, не обязательно было оставаться в фойе под ярким светом люстр. Многих привлекала возможность удалиться в анфиладу полуосвещённых таинственных зал, где со стен смотрели и в полутьме казались живыми герои Леонардо, Тициана, Джорджоне…
При появлении Государя двери в театральный зал отворились, и придворные стали занимать предписанные каждому места в круто поднимающемся амфитеатре. Внизу в середине на ровном полу остались пустыми ряда четыре кресел для Семьи Государя и статс-дам. Постепенно и они оказались почти заполненными гофмейстеринами старого и молодого дворов. В самом центре первого ряда были оставлены три особых кресла – для Императора, вдовствующей императрицы и молодой Государыни Александры Фёдоровны. Но кресло Аликс, ввиду её отсутствия, так и простояло всё представление пустым, вызвав в амфитеатре кое-где критический шёпот, выражающий недовольство царицей, манкирующей своими монаршиими обязанностями.
Николай Александрович остался на несколько минут в фойе, чтобы выкурить традиционную перед первым актом папиросу. К нему по-простецки, как это было принято на всех театральных представлениях, где бывал Государь, подошёл его дядя – долговязый, с маленькой головкой на узких плечах великий князь Николай Николаевич. Будучи ростом значительно выше большинства своих августейших родственников, он привык горбиться, разговаривая с ними.
Не дожидаясь угощения Государем, он достал из портсигара собственную папиросу и прикурил её от свечи, ловко поданной предупредительным камер-лакеем.
– Здравствуй, Николаша, – любезно ответил на приветствие дядюшки Николай Александрович и выразил восторг по поводу того, что они наконец смогут лично лицезреть постановку пьесы своего родственника, о которой уже так много говорилось в обществе.
Неожиданно появился Теляковский и подал сначала царю, а затем и великому князю по красочно напечатанной программке спектакля. Николай быстро пробежал её глазами и снова выразил приятное удивление тем, что три члена семьи Константиновичей исполняли роли в пьесе главы клана. Это был сам великий князь Константин Константинович – он играл Иосифа Аримафейского, его сын Константин, исполнявший роль префекта когорты, и другой сын – Игорь, которому досталась роль Руфа.
Бестактный и грубый Николаша, хотя и видел добродушно-театральное настроение своего царственного племянника, не преминул вторгнуться в него с банальной прозой жизни.
– Ники, а утвердил ли ты наш протокол совещания у Кости, где мы высказывались против материальной помощи Ольденбургским из средств наших уделов? – наклонил голову с высоты своего роста великий князь.
Государь, по своему обыкновению, не пожелал прямо ответить на резко поставленный вопрос. Свет очарования в его глазах погас, он отвёл их в сторону и безразлично сказал:
– Я положил свою резолюцию на ваш протокол… Можешь узнать у Фредерикса…
– Но всё-таки, Ники, – продолжал допытываться нахальный Николай Николаевич, – великие князья хотят знать твою позицию и надеются, что она совпадает с нашей…
Государь посмотрел совсем в сторону, в окно, где за покрытой льдом Невой тускло светились огни Петропавловской крепости. Он решил поставить наконец Николашу на место.
– Я повелел министру Двора оплатить долги Евгении Максимилиановны из доходов Моих уделов… – подчеркнул он слова «Моих уделов» и пошёл в театральный зал, давая понять Николаю Николаевичу, что хозяин в государстве он и вопрос дальнейшему обсуждению не подлежит.
Великий князь вспыхнул, как будто получил пощёчину, пожевал губами, словно посылая проклятие вслед племяннику, но на волю не вырвалось ни одного звука. С глазами, круглыми и белёсыми от ярости, дядя царя последовал за ним в театральный зал и занял своё постоянное место в первом ряду амфитеатра рядом с супругой Анастасией Николаевной. По левую руку от них, как обычно, поместились его брат Пётр Николаевич с другой черногоркой, его супругой Милицей Николаевной. Хитрые жёны братьев сразу поняли, что Государь снова чем-то сильно рассердил их дорогого Николашу, но продолжали мило улыбаться, лорнируя во все стороны знакомых дам и мысленно оценивая стоимость бриллиантов, сапфиров, рубинов и изумрудов на каждой. Черногорки очень любили драгоценные камни. Особенно они завидовали государственным драгоценностям, которые носили вдовствующая императрица и их бывшая подруга – Александра Фёдоровна. Но только в сладких грёзах они могли мечтать о таких же камнях, которые были на представительницах богатейших семейств русской знати – Юсуповых, Шереметьевых, Шуваловых, Орловых, Белосельских-Белозёрских…
Государь, войдя в зал, сделал общий поклон и жестом просил гостей не вставать. В ответ по амфитеатру прошелестел дамский вздох, как бы отметивший красоту и обаяние монарха. Даже записные противницы его, как, например, гофмейстерина двора Марии Фёдоровны фон Флотова, не могли сопротивляться его очарованию.
В зале публика тихо переговаривалась, ожидая начала действия. Теляковский подошёл к царю, склонился перед ним и доложил, что вдовствующая императрица уже выехала из Аничкова дворца и вот-вот будет. Директор ожидал распоряжения начинать или обождать.
– Дождёмся её величества, – коротко подтвердил Николай и затеял разговор с Зиной Юсуповой, сидевшей на правах статс-дамы молодой Императрицы сразу за её пустующим креслом. Темой их беседы стало удаление из Императорских театров танцовщика Нижинского, который посмел слишком обнажиться в новой постановке балета «Тщетная предосторожность». Зина защищала Нижинского, а Николай подначивал её, в шутку утверждая, что вид почти голого мужского тела больше напоминает общественную баню, чем сцену божественного балета.
В лёгких разговорах пролетело несколько минут, гул в зале становился громче, как вдруг раздался тройной стук жезла церемониймейстера о пол, растворились двери наверху амфитеатра между прекрасных мраморных колонн, и появилась вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. Она, конечно, воспользовалась случаем и нарочно опоздала, чтобы вновь продемонстрировать своё величие самым эффектным образом. И она этого достигла.
Все две сотни высших придворных чинов и дам поднялись со своих мест и замерли, обратив глаза на старую императрицу – дамы в реверансе, господа – в низком поклоне.
Стройная и моложавая, выглядящая лет на двадцать моложе своих шестидесяти шести лет, старая государыня легко спускалась через шесть рядов амфитеатра по центральному проходу, сверкая своими любимыми бриллиантами сияющей, брызжущей искрами диадемы, тройным ожерельем из крупных бриллиантов, браслетами, пряжкой-аграфом и даже усыпанными бриллиантами атласными туфельками – никто не посмел поднять головы. Только Ники, встав со своего кресла, спокойно ожидал, когда Maman подойдёт и займёт своё место.
«Гневная» неодобрительно посмотрела на пустое кресло Александры Фёдоровны по другую сторону от царского, скорчила почти неуловимую сожалеюще-торжествующую гримаску и, повернувшись спиной к сцене, сделала общий поклон залу.
Раздался лёгкий шум вновь занимаемых мест, и Теляковский, поймав взгляд Государя, дал знак капельмейстеру. Заиграла торжественная увертюра, написанная, как и вся музыка к спектаклю, знаменитым русским композитором Александром Глазуновым. Медленно пополз в стороны занавес, и перед зрителями восстали из библейской истории живописные городские врата Иерусалима в день торжественного входа в него Иисуса Христа.
Чарующая музыка, дивные стихи, великолепная игра актёров создавали замечательный ансамбль. Даже статисты – нижние чины Измайловского полка – вели себя на сцене столь естественно, что пресыщенная великосветская публика, привыкшая во время действия в Мариинке и Александринке чуть ли не в полный голос обсуждать новости, молчала так потрясённо, что слышно было даже движение камер-лакеев в дальних за фойе залах, накрывающих столы для чая в антракте. Только эти звуки немного нарушали иллюзию реальности происходящего на сцене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
– Я подумаю и решу, – с любезной улыбкой сообщил Николай великому князю.
Павел Александрович хорошо знал, что за вежливым и мягким обращением Ники могло скрываться самое неожиданное и жёсткое решение, был почти разочарован тем, что не вырвал немедленно из рук племянника хоть какое-то послабление, но уже ничего нельзя было поделать.
Николай с сегодняшнего утра был готов пойти навстречу просьбе дяди Павла, но он не хотел делать этого единолично, а думал посоветоваться с Аликс, зная, что Императрица очень тонко чувствовала отношение людей и терпеть не могла неискренности и лицемерия.
Теперь, сидя в своём салон-вагоне и попивая чай на пути к Царскосельскому вокзалу, он снова вспоминал разговор с дядей Павлом и последовавший за ним доклад министра Императорского Двора барона Фредерикса. В числе прочих вопросов «Старый джентльмен», как они с Аликс называли своего любимого министра и друга, в преданности и благородстве которого никогда не сомневались, положил на Государев стол протокол собрания великих князей у Кости в Мраморном дворце с резолюцией по поводу просьбы Александра Петровича и Евгении Максимилиановны Ольденбургских оказать помощь для спасения от банкротства кондитерской фабрики «Рамонь». Кроме того, великие князья присовокупили на словах, что хотели бы не посылать на утверждение Императора письменные протоколы своих совещаний, а приходить к нему и устно излагать принятые решения.
– Как? – спросил Николай Фредерикса. – Они хотят спорить со мной?! Не согласны с моими резолюциями?
– О, Ваше Величество, великие князья отнюдь не ставят так остро вопрос, они… хм… хм… просто хотят воспринимать то, что Вам, Ваше Величество, будет благоугодно сообщить им… – попытался спасти лицо великих князей старый царедворец, но Государь раскусил его манёвр.
– Милый Владимир Борисович, – ласково погладил он по старой, морщинистой руке Фредерикса, – не выгораживайте моих родственников, а то они совсем от рук отобьются… Ведь они всё чаще и чаще начинают перечить Мне, подавать свои протесты! Только вы, милый Владимир Борисович, способны деликатно разъяснить им, что я не уступлю и прежний порядок будет сохранён! – сказал Николай твёрдым тоном. – Что же касается просьбы Елены Максимилиановны, то полагаю возможным удовлетворить её на всю сумму долга… – вымолвил Государь и начертал соответствующую резолюцию в верхнем углу документа.
Пышные усы барона, державшиеся абсолютно горизонтально, несколько съёжились, и кончики их, завитые вверх, опустились книзу.
Николай заметил эту перемену в облике министра Двора, добродушно улыбнулся в собственные, значительно менее пышные усы и ещё раз ласково положил свою ладонь на рукав придворного мундира Фредерикса.
– Милый барон, – сказал он старику, – попытайтесь дать понять членам Моей Семьи, которым это ещё не ясно, что хозяином земли Русской, а особенно это касается уделов, являюсь Я. И как Бог вразумит Меня, такое решение Я и приму.
Очень довольный собой и прожитым днём, катил Государь в Петербург по самому бархатному железнодорожному пути в мире, чтобы от Царскосельского вокзала быть доставленным в Эрмитажный театр. Он был один. Его отнюдь не тяготило, что обожаемая супруга, хотя и любила театр так же, как и он, по нездоровью последние годы почти не бывала с ним ни в опере, ни в балете, ни в драме. Последний раз она высидела только один акт почти год тому назад на гала-представлении оперы Глинки «Жизнь за царя» в Мариинке в дни юбилея 300-летия Дома Романовых…
Но Николай так любил театр, что до сих пор не пропускал ни музыкальных премьер, ни гастролей в Петербурге сколько-нибудь значительных европейских трупп. Хорошо начатый день должен был и закончиться радостно – пьесой поэта К.Р. «Царь Иудейский», о которой уже столько говорили в Семье, а теперь поставили в Эрмитажном театре.
Выйдя из вагона и сев в авто, Государь приказал Кегресу доставить его не к боковому подъезду на Дворцовой площади, которым обычно пользовался, бывая в Эрмитажном театре, а к парадной лестнице Нового Эрмитажа, по которой избранное придворное общество допускалось на спектакли и концерты в маленький старинный зал, построенный Кваренги для прапрабабки Екатерины.
Великосветская публика почтительнейше расступилась в вестибюле, увидев Государя. Мужчины склонились в поклонах, дамы присели в реверансах. По лестнице вниз со второго этажа бежал, путаясь в портупее придворной шпаги, Владимир Аркадьевич Теляковский, директор Императорских театров. Он слишком поздно узнал, что Государь прибудет к другому подъезду, и ему, словно мальчишке, нужно было из фойе промчаться по лоджиям Рафаэля, полудюжине залов Нового Эрмитажа, преодолеть зеркальные паркеты и скользкий мрамор вестибюлей.
Теляковский подоспел вовремя. Николай только что сбросил на руки придворному лакею свою полковничью шинель и остался в парадной форме измайловца: тёмно-зелёном мундире в талию, из-под правого эполета которого налево, под золотую перевязь, проходила широкая голубая лента ордена Андрея Первозванного, особенно подчёркивавшая шитый золотом красный воротник мундира, украшенный петлицами из гвардейского оранжевого басона. Тёмно-синие шаровары с красными выпушками, лакированные парадные сапоги и шашка на портупее из золотого галуна дополняли картину – он был строен и красив, словно только что сошёл с парадного портрета, где художник старался сильно ему польстить.
Теляковский остановился, недоскользив двух шагов до Государя, низко поклонившись ему. Николай не стал соблюдать традицию, которая установилась в Мариинском и Александрийском театрах, когда он, только войдя в вестибюль, выкуривал с директором театра или Теляковским по папиросе. Здесь он просто пожал руку директору Императорских театров и спокойно, словно на государственном выходе в Николаевской зале Зимнего, отправился к фойе Эрмитажного театра, расположенного в противоположном углу здания, на мостике над Зимней канавкой. Всё общество, бывшее в вестибюле, разбившись на пары, двинулось за ним.
По беломраморной лестнице, затянутой мягким ковром, чинно и без суеты поднимался поток придворных, приглашённых на спектакль. Поскольку это был не государственный приём или выход, а всего лишь премьера пьесы, написанной великим князем и поставленной дирекцией Императорских театров в рамках так называемых полковых «Измайловских досугов», то есть по сути дела всего лишь культурного кружка офицеров одного из гвардейских полков, – гости были одеты как для простого бала.
Дамы парадировали в «придворных» платьях, то есть с большим декольте и шлейфом. На левой стороне корсажа был прикреплён соответственно рангу дамы или отличительный знак фрейлин – шифр, то есть осыпанный бриллиантами вензель императрицы, или «портрет», также осыпанный по краю бриллиантами. Это было более высокое отличие, дававшее придворное звание «портретной» дамы.
Господа военные были в белых, ярко-красных и тёмно-зелёных мундирах, в касках с золотыми и серебряными орлами, в киверах с кутасами, султанами и кистями. Статские щеголяли в придворных мундирах с короткими панталонами и белыми шёлковыми чулками.
Тысячи электрических свечей лили яркий свет на процессию, медленно движущуюся к фойе Эрмитажного театра. Огни отражались в зеркалах и полированном мраморе, рассыпались мириадами голубых искр в бриллиантовых ожерельях, диадемах, колье и серьгах. Послы и посланники со своими жёнами, также приглашённые на придворный спектакль, не уставали поражаться великолепию и богатству русского двора.
В стороны от галерей и залов, по которым лежал путь к Эрмитажному театру, отходили таинственные полутёмные залы и переходы, составлявшие лабиринт, полный таких художественных сокровищ, каких никогда не собиралось ещё в одном месте.
Николай вошёл в двусветное фойе над Зимней канавкой.
Здесь уже толпились самые нетерпеливые зрители, прибывшие задолго до назначенного времени. Их интересовала не только драма – они стремились к светскому общению, которое было особенно элегантным в этих царских стенах. Кроме того, не обязательно было оставаться в фойе под ярким светом люстр. Многих привлекала возможность удалиться в анфиладу полуосвещённых таинственных зал, где со стен смотрели и в полутьме казались живыми герои Леонардо, Тициана, Джорджоне…
При появлении Государя двери в театральный зал отворились, и придворные стали занимать предписанные каждому места в круто поднимающемся амфитеатре. Внизу в середине на ровном полу остались пустыми ряда четыре кресел для Семьи Государя и статс-дам. Постепенно и они оказались почти заполненными гофмейстеринами старого и молодого дворов. В самом центре первого ряда были оставлены три особых кресла – для Императора, вдовствующей императрицы и молодой Государыни Александры Фёдоровны. Но кресло Аликс, ввиду её отсутствия, так и простояло всё представление пустым, вызвав в амфитеатре кое-где критический шёпот, выражающий недовольство царицей, манкирующей своими монаршиими обязанностями.
Николай Александрович остался на несколько минут в фойе, чтобы выкурить традиционную перед первым актом папиросу. К нему по-простецки, как это было принято на всех театральных представлениях, где бывал Государь, подошёл его дядя – долговязый, с маленькой головкой на узких плечах великий князь Николай Николаевич. Будучи ростом значительно выше большинства своих августейших родственников, он привык горбиться, разговаривая с ними.
Не дожидаясь угощения Государем, он достал из портсигара собственную папиросу и прикурил её от свечи, ловко поданной предупредительным камер-лакеем.
– Здравствуй, Николаша, – любезно ответил на приветствие дядюшки Николай Александрович и выразил восторг по поводу того, что они наконец смогут лично лицезреть постановку пьесы своего родственника, о которой уже так много говорилось в обществе.
Неожиданно появился Теляковский и подал сначала царю, а затем и великому князю по красочно напечатанной программке спектакля. Николай быстро пробежал её глазами и снова выразил приятное удивление тем, что три члена семьи Константиновичей исполняли роли в пьесе главы клана. Это был сам великий князь Константин Константинович – он играл Иосифа Аримафейского, его сын Константин, исполнявший роль префекта когорты, и другой сын – Игорь, которому досталась роль Руфа.
Бестактный и грубый Николаша, хотя и видел добродушно-театральное настроение своего царственного племянника, не преминул вторгнуться в него с банальной прозой жизни.
– Ники, а утвердил ли ты наш протокол совещания у Кости, где мы высказывались против материальной помощи Ольденбургским из средств наших уделов? – наклонил голову с высоты своего роста великий князь.
Государь, по своему обыкновению, не пожелал прямо ответить на резко поставленный вопрос. Свет очарования в его глазах погас, он отвёл их в сторону и безразлично сказал:
– Я положил свою резолюцию на ваш протокол… Можешь узнать у Фредерикса…
– Но всё-таки, Ники, – продолжал допытываться нахальный Николай Николаевич, – великие князья хотят знать твою позицию и надеются, что она совпадает с нашей…
Государь посмотрел совсем в сторону, в окно, где за покрытой льдом Невой тускло светились огни Петропавловской крепости. Он решил поставить наконец Николашу на место.
– Я повелел министру Двора оплатить долги Евгении Максимилиановны из доходов Моих уделов… – подчеркнул он слова «Моих уделов» и пошёл в театральный зал, давая понять Николаю Николаевичу, что хозяин в государстве он и вопрос дальнейшему обсуждению не подлежит.
Великий князь вспыхнул, как будто получил пощёчину, пожевал губами, словно посылая проклятие вслед племяннику, но на волю не вырвалось ни одного звука. С глазами, круглыми и белёсыми от ярости, дядя царя последовал за ним в театральный зал и занял своё постоянное место в первом ряду амфитеатра рядом с супругой Анастасией Николаевной. По левую руку от них, как обычно, поместились его брат Пётр Николаевич с другой черногоркой, его супругой Милицей Николаевной. Хитрые жёны братьев сразу поняли, что Государь снова чем-то сильно рассердил их дорогого Николашу, но продолжали мило улыбаться, лорнируя во все стороны знакомых дам и мысленно оценивая стоимость бриллиантов, сапфиров, рубинов и изумрудов на каждой. Черногорки очень любили драгоценные камни. Особенно они завидовали государственным драгоценностям, которые носили вдовствующая императрица и их бывшая подруга – Александра Фёдоровна. Но только в сладких грёзах они могли мечтать о таких же камнях, которые были на представительницах богатейших семейств русской знати – Юсуповых, Шереметьевых, Шуваловых, Орловых, Белосельских-Белозёрских…
Государь, войдя в зал, сделал общий поклон и жестом просил гостей не вставать. В ответ по амфитеатру прошелестел дамский вздох, как бы отметивший красоту и обаяние монарха. Даже записные противницы его, как, например, гофмейстерина двора Марии Фёдоровны фон Флотова, не могли сопротивляться его очарованию.
В зале публика тихо переговаривалась, ожидая начала действия. Теляковский подошёл к царю, склонился перед ним и доложил, что вдовствующая императрица уже выехала из Аничкова дворца и вот-вот будет. Директор ожидал распоряжения начинать или обождать.
– Дождёмся её величества, – коротко подтвердил Николай и затеял разговор с Зиной Юсуповой, сидевшей на правах статс-дамы молодой Императрицы сразу за её пустующим креслом. Темой их беседы стало удаление из Императорских театров танцовщика Нижинского, который посмел слишком обнажиться в новой постановке балета «Тщетная предосторожность». Зина защищала Нижинского, а Николай подначивал её, в шутку утверждая, что вид почти голого мужского тела больше напоминает общественную баню, чем сцену божественного балета.
В лёгких разговорах пролетело несколько минут, гул в зале становился громче, как вдруг раздался тройной стук жезла церемониймейстера о пол, растворились двери наверху амфитеатра между прекрасных мраморных колонн, и появилась вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. Она, конечно, воспользовалась случаем и нарочно опоздала, чтобы вновь продемонстрировать своё величие самым эффектным образом. И она этого достигла.
Все две сотни высших придворных чинов и дам поднялись со своих мест и замерли, обратив глаза на старую императрицу – дамы в реверансе, господа – в низком поклоне.
Стройная и моложавая, выглядящая лет на двадцать моложе своих шестидесяти шести лет, старая государыня легко спускалась через шесть рядов амфитеатра по центральному проходу, сверкая своими любимыми бриллиантами сияющей, брызжущей искрами диадемы, тройным ожерельем из крупных бриллиантов, браслетами, пряжкой-аграфом и даже усыпанными бриллиантами атласными туфельками – никто не посмел поднять головы. Только Ники, встав со своего кресла, спокойно ожидал, когда Maman подойдёт и займёт своё место.
«Гневная» неодобрительно посмотрела на пустое кресло Александры Фёдоровны по другую сторону от царского, скорчила почти неуловимую сожалеюще-торжествующую гримаску и, повернувшись спиной к сцене, сделала общий поклон залу.
Раздался лёгкий шум вновь занимаемых мест, и Теляковский, поймав взгляд Государя, дал знак капельмейстеру. Заиграла торжественная увертюра, написанная, как и вся музыка к спектаклю, знаменитым русским композитором Александром Глазуновым. Медленно пополз в стороны занавес, и перед зрителями восстали из библейской истории живописные городские врата Иерусалима в день торжественного входа в него Иисуса Христа.
Чарующая музыка, дивные стихи, великолепная игра актёров создавали замечательный ансамбль. Даже статисты – нижние чины Измайловского полка – вели себя на сцене столь естественно, что пресыщенная великосветская публика, привыкшая во время действия в Мариинке и Александринке чуть ли не в полный голос обсуждать новости, молчала так потрясённо, что слышно было даже движение камер-лакеев в дальних за фойе залах, накрывающих столы для чая в антракте. Только эти звуки немного нарушали иллюзию реальности происходящего на сцене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100