Мне надо, пожалуй, активизироваться!..»
– Александр Иванович прав! – рявкнул вслух Гучков. – Нужно наконец пробудить рабочее сословие, поскольку крестьяне после реформ Столыпина на бунт не пойдут! Забастовки, забастовки, забастовки – вот что должны возбуждать господа социал-демократы, а мы дадим их партии субсидии!..
Коновалов недовольно посмотрел на Гучкова, хотя тот вроде бы и оказывал ему поддержку. Скворцов-Степанов, услышав о субсидиях социал-демократам на разжигание забастовок, просветлел лицом. Он уже успел заручиться у Коновалова обещанием выплатить для Ульянова двадцать тысяч наличными, а теперь радость его ещё больше увеличилась, когда он наконец понял, зачем его пригласили в это высокое общество.
После реплики Гучкова в дверях вновь появились половые. Они несли вторую чисто московскую перемену – жареного молочного поросёнка с кашей. Большие тарелки величиной с блюдо, на каждой из которых лежало по нескольку кусков розового поросёнка, специально смоченного перед жареньем на сковороде водкой, «чтобы хрумтело», и с горкой рассыпчатой жареной гречневой кашей, были поставлены перед гостями, а рюмки наполняли кто чем хотел. Коновалов, разумеется, указал на английский эль.
Пока Гучков выбирал из водок, предложенных артельщиком, Коновалов тихонечко, не напрягая голоса, сказал, вроде бы ни к кому не обращаясь:
– Чтобы не действовать разобщённо, как прежде, когда мы не смогли до конца воспользоваться плодами девятьсот пятого года, нам следует создать Информационный комитет…
Его услышали все. Лицо Коновалова было по-английски спокойно, но злые буравчики глаз, которыми он обвёл гостей и хозяев, показали, что он пришёл сюда не обедать, а делать политику. И того же он ожидает от присутствующих.
Гучков внутренне сопротивлялся установлению первенства Коноваловым. Внешне вполне корректно, словно развивая мысль Александра Ивановича, петербургский гласный сначала поддержал идею Коновалова с Информационным комитетом, согласившись принять в нём участие, а затем высказал давно наболевшую мысль:
– Все вожжи должны быть в наших руках. Нельзя допускать того, чтобы стихия улицы, толпы получила власть, отодвинув нас, первых людей общества… Ежели мы сами не сорганизуемся, не объединим верхушки наших партий дружескими узами, то вызванная нами стихия не только может свалить негодное правительство и самодержавие в целом, но и разорвать нас в клочья… Вспомните, как крестьяне жгли дворянские имения и как нашему добру досталось тогда… сколько мы потеряли, а приобрели только пустую бумажку – Манифест 17 октября!..
Коновалов снова сверкнул глазами, на этот раз в сторону Гучкова. Ему показалось, что Гучков помянул девятьсот пятый год в другом контексте, чем он сам, далеко не случайно.
«Хорош гусь! – подумал Коновалов. – Сам создал и возглавил «Союз 17 октября», был на одной стороне с Государем, пока тот не осадил его, а теперь называет Манифест, который всё-таки дал некоторые основы парламентаризма, пустой бумажкой! Хотел бы я посмотреть, как без Манифеста он осмелился бы даже на этот обед прийти и против царя высказываться… А потом, разве он не понимает, что если Николай отдал Думе все решения по бюджету страны, то есть давать или не давать деньги, самое главное в жизни, сколько и на какие статьи, то он отдал нам и главную власть – власть денег… Не-ет! Александр Иваныч явно решил со мной побороться за лидерство!.. Ну что ж! Посмотрим, чья возьмёт!» – со спортивным азартом решил Коновалов.
Гучков тем временем решил перевести тему разговора на более конкретный предмет, чем воспоминания о революции девятьсот пятого года.
– Господа! К сожалению, Михаил Владимирович Родзянко не смог приехать и передаёт москвичам сердечный привет! – сделал он движение рюмкой водки и оглядел присутствующих.
Дико заросший бородой и широкоплечий Челноков благодарственно от имени москвичей приподнял свой зад над стулом и сделал полупоклон. Его глазки при этом хитро блеснули, и Гучков понял, что городской голова первопрестольной правильно оценил отсутствие Председателя Думы на обеде, куда были приглашены все главные оппозиционеры Государю Императору. «Родзянко не хочет лишний раз демонстрировать своё истинное отношение к Царской Семье!» – вот что скрывалось за блеском глаз Челнокова.
– Он просил меня передать содержание своего разговора с Николаем Александровичем по поводу Распутина, – торжественно продолжил Гучков. Общество, которое уже успело насладиться румяным поросёнком, приостановило работу челюстей и навострило уши.
Всё, что рассказывал Родзянко Гучкову в ночь после визита в Александрию, прочно врезалось в память Александра Ивановича вместе с текстом секретного доклада Столыпина царю, который он получил тогда же от Председателя Думы. Ни Родзянко, ни он, Гучков, и не думали проверять те «факты», которые были собраны в докладе Столыпина. Всё это было представлено собравшимся в таком чудовищно искажённом виде, в каком это было нужно «общественности». Со смаком, с фанатическим блеском в глазах излагал Гучков эту историю и видел, что злые семена падают на хорошо унавоженную почву. За столом сидели люди, убеждать которых было не надо. Поэтому Гучков в заключение решил предложить им некий план дискредитации монарха, основанный на любви Государя и Государыни к Распутину и зародившийся у него после беседы с Родзянкой.
– Господа! Исходя из того, что Императору весьма неприятны все разговоры о Распутине и он не желает, чтобы лезли в его частные дела, мы должны усилить наш натиск на самодержавие именно в этом направлении, – с пылом принялся развивать свои мысли Александр Иванович. – Только как следует ударив Распутиным по царице, мы сможем поколебать трон Николая и посадить на его место более покладистого Романова. Но самое печальное, – продолжил Гучков, – что наш народ заснул: ни в крестьянстве, ни в рабочем сословии, ни в торгово-промышленных кругах не наблюдается никаких предпосылок к бунту – и всё это потому, что народ мало знает о Распутине, поскольку, во-первых, мало кто из народных кругов читает наши газеты «Голос Москвы», «Биржевые ведомости», «Утро России» и «Петербургский курьер», где изо дня в день мы ведём кампанию против этого Старца и его связей с «молодым» Двором… во-вторых, многие в церковных кругах и в публике считают не без оснований, что слухи, публикуемые в газетах против Распутина, – выдумки расстриги Илиодора и его покровителей, епископов Феофана и Гермогена…
По секрету скажу вам, друзья, что они в общем-то правы. Так, недавно владыко Тобольский бросил в печку доклад одного из своих священников, который тот писал три месяца и собрал в нём все слухи из родного села Распутина Покровское. Епископ Антоний сказал при этом автору доклада, что всё это – сущее враньё. Стало быть, мы не добились ещё того, чтобы слова «Распутин» и «разврат» стали синонимами…
Гучков на секунду задумался, ковырнул вилкой в поросёнке, но есть не стал, а продолжил свою речь:
– Конечно, вы все знаете, что не только в высшем свете Петербурга, но и вообще в столичных обществах царят бесстыдные распутство и эротика. Читающая публика заглатывает моментально всё, что хоть чуть-чуть сдобрено эротикой. Порнография, картинки художника Бердслея и всякие жиголо пользуются громаднейшим успехом… содомский грех в высшем свете Петербурга считается чуть ли не доблестью… – хмыкнул в бороду Гучков. – Поэтому я и предлагаю усилить нажим именно по этой линии на царицу и Гришку, – твёрдо, даже резко предложил Александр Иванович. – Мы уже добились большой победы и через Максима Горького сумели переправить в Норвегию расстригу Илиодора. Ему приказано писать книгу про Распутина и Александру Фёдоровну, куда он должен вставить все свои эротические фантазии. Пусть он больше пишет о половой распущенности «старца» и самой царицы… да хоть бы и о половом психозе! Истеричные дамочки в Петербурге будут только радоваться этим сплетням… Я вам скажу, сам «буревестник революции» недавно пустил слух о том, что отцом Цесаревича был не кто иной, как Гришка Распутин! Представляете, и все ему поверили, хотя известно, что Распутина подставила Царской Семье черногорка Милица в ноябре девятьсот пятого года, когда Наследнику Цесаревичу было уж год с лишком! А теперь Горький готов помочь расстриге и книгу написать, и устроить её за границей. Ну, а мы тут уж расстараемся и так поддадим жару, что Николашке с его немкой тошно станет! – продолжал распалять себя и слушателей Гучков.
Но не всем была по душе его столь бурная ненависть к царю и царице. Бесстрастный по-английски Коновалов только поднял вопросительно бровь, слушая излияния тёзки. Молодой и лощёный красавец Терещенко тоже оставался невозмутим, считая ниже своего достоинства реагировать на столь пылкие высказывания политика, который по своему положению должен обладать холодной головой.
Простодушный, в отличие от своего старшего брата Павла, Степан Рябушинский, которого за глаза называли Стёпкой и в грош не ставили, слушал откровения Гучкова с открытым ртом. Но неожиданно он прервал Александра Ивановича наивным вопросом:
– А вдруг Государь поймёт опасность дружбы с Гришкой, удалит его от себя и прикажет заточить в монастырь? Что тогда? Вся драка кончится?
Гучкову такой оборот событий, видимо, не приходил в голову. Он поджал губы и вопросительно оглядел собравшихся.
На помощь коллеге срочно пришёл Маклаков. Василий Алексеевич был также известен своей беззаветной храбростью в думских сражениях с правительством. Особую пикантность его громогласной оппозиции придавало то, что он был родным братом недавно назначенного министра внутренних дел и шефа жандармов Николая Алексеевича Маклакова, который по должности обязан был бороться с оппозицией, тем более такой, которая вынашивала революционные планы. Естественно, Василий Алексеевич черпал из общения с родным братом кое-какую деликатную информацию, которая в думских кругах ценилась особенно высоко и придавала авторитет депутату Маклакову.
– Нам нечего беспокоиться, господа, что Николай отошлёт Распутина в монастырь и тем самым закроет весь ход нашей… – Он хотел сказать слово «интриги», но столь циничное откровение даже ему показалось неприличным, и он, пожевав губами, подобрал подходящее: – …борьбы.
Оглядев сотрапезников, Маклаков решил, что его поняли правильно, и продолжал:
– Во-первых, у Государя очень упорный, я бы сказал даже – упрямый характер, и он абсолютно не терпит никакого давления на себя… И ни с чьей стороны – великих князей, министров, Думы, Синода или кого-либо ещё. Даже его мать, вдовствующая императрица, с некоторых пор утратила своё влияние на него…
– А Александра Фёдоровна и Распутин? – опять спросил Степан Палыч.
– Мы с вами должны реально представлять себе положение вещей, – довольно резко ответил Маклаков. – Так вот, в действительности – ни Александра Фёдоровна, ни Гришка никакого серьёзного влияния на Государя не оказывают! Все решения он принимает только сам и фаталистически убеждён, что только он ответствен за Россию перед Вседержителем. Но распространять в массы надо такое мнение, что Николай безволен, пассивен, им крутят и супруга, и этот Старец! Во-вторых, наш Государь, что бы о нём ни говорили, воспитан на рыцарских понятиях о чести… И если он считает Гришку Распутина своим Другом и искренним представителем простого народа при Дворе, который послан ему, как он неоднократно заявлял в узком кругу, самим Богом, то он, разумеется, никогда не предаст его… – утвердил свою мысль Маклаков лёгким ударом кулака по столу.
Всем были очень интересны откровения человека, столь близкого к источнику подлинной информации о Дворе, каким был министр Маклаков, и высказывания его брата слушали весьма внимательно. Василия Алексеевича это внимание очень ободрило.
– В-третьих, и Государь и Государыня считают свою дружбу со Старцем сугубо личным делом и очень не любят, когда посторонние вторгаются в их семейную жизнь… – продолжил Маклаков. – Николай Александрович даже сказал однажды брату, когда тот намекнул ему на возмущение общества Распутиным, что он и царица могут принимать у себя кого хотят. Больше того, он подошёл, я считаю, и к пониманию нашей политики, сказав однажды: «Сегодня требуют выезда Распутина, завтра не понравится кто-либо другой, и потребуют, чтобы и он уехал… А затем до кого дойдёт очередь?» Я считаю, мы должны опередить Государя и всячески развивать тот тезис, что если он самодержец, то не должен иметь личной жизни и не имеет права на каких-то друзей, неугодных обществу!
– А вот в Англии… – захотел что-то хорошее сказать о конституционной монархии Коновалов, но осёкся, вспомнив, вероятно, то, как твёрдо стоят гордые бритты на страже своего дома и семьи, никому не позволяя вторгаться в свою крепость.
– Господа, – снова решительно вмешался в разговор Гучков. – У нас есть могущественные союзники, и мы должны использовать их так, чтобы они не догадывались, что и зачем мы делаем… Я имею в виду вдовствующую императрицу Марию Фёдоровну, которая ведёт свою интригу против молодой Государыни. Недавно она горячо поддержала в его начинаниях против Александры Фёдоровны Михаила Владимировича Родзянко и очень резко высказывалась против своей невестки премьеру Коковцову. Каждый такой случай надо брать на вооружение и всячески раздувать как на страницах прессы, так и в частных разговорах…
Александр Иванович с видом победителя оглядел общество и продолжал:
– Мы должны подогревать противоречия Николая Александровича с Императрицей, возбуждать ревность к власти и использовать каждый шаг Владимировичей против царской четы в наших общих целях…
– Александр Иванович, ты забыл другого дядю Государя, великого князя Николая Николаевича. У него тоже есть претензии к племяннику… – пробасил неожиданно городской голова Челноков, который был очень близок с великим князем и считался его человеком в первопрестольной.
– Никого я в этой колоде великих князей и великих княгинь не забыл, – огрызнулся Гучков. – Там какую карту ни вытащишь, всё будет хороша в прикупе, – неожиданным для старообрядца карточным жаргоном брякнул Александр Иванович.
С большим интересом, но не проронив ни слова, следили за ходом беседы Александр Фёдорович Керенский и Иван Иванович Скворцов-Степанов. Под разговоры о том, как поставить политическую кухню в России, они с удовольствием потребляли плоды кухни трактира Тестова. После поросёнка подали пулярдку по-суворовски, великолепие и сложность приготовления которой опровергали сказки про якобы аскетические привычки в еде великого русского полководца. Вслед за пулярдкой гладко пошла царица всех рыб стерлядка отварная на шампанском из серебряных кастрюлечек, обложенная раковыми шейками, котлетки а-ля жардиньер из белой как снег телятины, гусь с антоновскими яблоками, белые грибы в сметане. Затем для желающих – а пожелали все – была подана уха из петуха да на семи рыбных этажах, начиная от ершей и кончая белорыбицей.
За горячей и наперчённой донельзя ухой, подействовавшей на изрядно выпивших водки господ как волшебное освежающее средство вроде выдержанных кислых щей, прозвучал финальный застольный аккорд – половые внесли знаменитую гурьевскую кашу, которая затмевала любой европейский десерт. Дискуссия в этот момент была в самом разгаре, но гости уважительно замолчали, почтив произведение из сливок, миндальных и грецких орехов, изюма, ваниля, разнообразных круп и бог знает ещё чего могучим аппетитом, словно в начале обеда.
Подчистив с тарелок ложками гурьевскую кашу, гости поняли, что в столовой им делать больше нечего. Пал Палыч снова предводительствовал в переходе в соседнюю со столовой библиотеку. На круглом столе там уже пыхтел самовар со стаканами, серебряные кофейники источали восточные ароматы. Не забыты были коньяки, ликёры и наливки, к которым очень были склонны некоторые московские жители.
Господа благодушествовали на глубоких кожаных диванах и в креслах. Их щёки лоснились, глаза сыто блестели, языки развязались ещё больше. Большинство половых покинуло по сигналу артельщика библиотеку. Остался лишь один проворный ярославец, который внимательно наблюдал за порядком на столе, доставляя чайники с заваркой, поправляя в вазах фрукты и пирожки, поднося всё новые сладости, в том числе особенно любимые братьями Рябушинскими конфекты фабрики Янни.
Пал Палыч сидел на высоком кожаном стуле у стола, гордо выпятив грудь и оглядывая гостей. Он был доволен: обед удался и важное совещание состоялось.
Половой Васька тоже был очень доволен. Он постоянно морщил лоб, чтобы не забыть высказывания господ и подробно записать их в рапортичку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
– Александр Иванович прав! – рявкнул вслух Гучков. – Нужно наконец пробудить рабочее сословие, поскольку крестьяне после реформ Столыпина на бунт не пойдут! Забастовки, забастовки, забастовки – вот что должны возбуждать господа социал-демократы, а мы дадим их партии субсидии!..
Коновалов недовольно посмотрел на Гучкова, хотя тот вроде бы и оказывал ему поддержку. Скворцов-Степанов, услышав о субсидиях социал-демократам на разжигание забастовок, просветлел лицом. Он уже успел заручиться у Коновалова обещанием выплатить для Ульянова двадцать тысяч наличными, а теперь радость его ещё больше увеличилась, когда он наконец понял, зачем его пригласили в это высокое общество.
После реплики Гучкова в дверях вновь появились половые. Они несли вторую чисто московскую перемену – жареного молочного поросёнка с кашей. Большие тарелки величиной с блюдо, на каждой из которых лежало по нескольку кусков розового поросёнка, специально смоченного перед жареньем на сковороде водкой, «чтобы хрумтело», и с горкой рассыпчатой жареной гречневой кашей, были поставлены перед гостями, а рюмки наполняли кто чем хотел. Коновалов, разумеется, указал на английский эль.
Пока Гучков выбирал из водок, предложенных артельщиком, Коновалов тихонечко, не напрягая голоса, сказал, вроде бы ни к кому не обращаясь:
– Чтобы не действовать разобщённо, как прежде, когда мы не смогли до конца воспользоваться плодами девятьсот пятого года, нам следует создать Информационный комитет…
Его услышали все. Лицо Коновалова было по-английски спокойно, но злые буравчики глаз, которыми он обвёл гостей и хозяев, показали, что он пришёл сюда не обедать, а делать политику. И того же он ожидает от присутствующих.
Гучков внутренне сопротивлялся установлению первенства Коноваловым. Внешне вполне корректно, словно развивая мысль Александра Ивановича, петербургский гласный сначала поддержал идею Коновалова с Информационным комитетом, согласившись принять в нём участие, а затем высказал давно наболевшую мысль:
– Все вожжи должны быть в наших руках. Нельзя допускать того, чтобы стихия улицы, толпы получила власть, отодвинув нас, первых людей общества… Ежели мы сами не сорганизуемся, не объединим верхушки наших партий дружескими узами, то вызванная нами стихия не только может свалить негодное правительство и самодержавие в целом, но и разорвать нас в клочья… Вспомните, как крестьяне жгли дворянские имения и как нашему добру досталось тогда… сколько мы потеряли, а приобрели только пустую бумажку – Манифест 17 октября!..
Коновалов снова сверкнул глазами, на этот раз в сторону Гучкова. Ему показалось, что Гучков помянул девятьсот пятый год в другом контексте, чем он сам, далеко не случайно.
«Хорош гусь! – подумал Коновалов. – Сам создал и возглавил «Союз 17 октября», был на одной стороне с Государем, пока тот не осадил его, а теперь называет Манифест, который всё-таки дал некоторые основы парламентаризма, пустой бумажкой! Хотел бы я посмотреть, как без Манифеста он осмелился бы даже на этот обед прийти и против царя высказываться… А потом, разве он не понимает, что если Николай отдал Думе все решения по бюджету страны, то есть давать или не давать деньги, самое главное в жизни, сколько и на какие статьи, то он отдал нам и главную власть – власть денег… Не-ет! Александр Иваныч явно решил со мной побороться за лидерство!.. Ну что ж! Посмотрим, чья возьмёт!» – со спортивным азартом решил Коновалов.
Гучков тем временем решил перевести тему разговора на более конкретный предмет, чем воспоминания о революции девятьсот пятого года.
– Господа! К сожалению, Михаил Владимирович Родзянко не смог приехать и передаёт москвичам сердечный привет! – сделал он движение рюмкой водки и оглядел присутствующих.
Дико заросший бородой и широкоплечий Челноков благодарственно от имени москвичей приподнял свой зад над стулом и сделал полупоклон. Его глазки при этом хитро блеснули, и Гучков понял, что городской голова первопрестольной правильно оценил отсутствие Председателя Думы на обеде, куда были приглашены все главные оппозиционеры Государю Императору. «Родзянко не хочет лишний раз демонстрировать своё истинное отношение к Царской Семье!» – вот что скрывалось за блеском глаз Челнокова.
– Он просил меня передать содержание своего разговора с Николаем Александровичем по поводу Распутина, – торжественно продолжил Гучков. Общество, которое уже успело насладиться румяным поросёнком, приостановило работу челюстей и навострило уши.
Всё, что рассказывал Родзянко Гучкову в ночь после визита в Александрию, прочно врезалось в память Александра Ивановича вместе с текстом секретного доклада Столыпина царю, который он получил тогда же от Председателя Думы. Ни Родзянко, ни он, Гучков, и не думали проверять те «факты», которые были собраны в докладе Столыпина. Всё это было представлено собравшимся в таком чудовищно искажённом виде, в каком это было нужно «общественности». Со смаком, с фанатическим блеском в глазах излагал Гучков эту историю и видел, что злые семена падают на хорошо унавоженную почву. За столом сидели люди, убеждать которых было не надо. Поэтому Гучков в заключение решил предложить им некий план дискредитации монарха, основанный на любви Государя и Государыни к Распутину и зародившийся у него после беседы с Родзянкой.
– Господа! Исходя из того, что Императору весьма неприятны все разговоры о Распутине и он не желает, чтобы лезли в его частные дела, мы должны усилить наш натиск на самодержавие именно в этом направлении, – с пылом принялся развивать свои мысли Александр Иванович. – Только как следует ударив Распутиным по царице, мы сможем поколебать трон Николая и посадить на его место более покладистого Романова. Но самое печальное, – продолжил Гучков, – что наш народ заснул: ни в крестьянстве, ни в рабочем сословии, ни в торгово-промышленных кругах не наблюдается никаких предпосылок к бунту – и всё это потому, что народ мало знает о Распутине, поскольку, во-первых, мало кто из народных кругов читает наши газеты «Голос Москвы», «Биржевые ведомости», «Утро России» и «Петербургский курьер», где изо дня в день мы ведём кампанию против этого Старца и его связей с «молодым» Двором… во-вторых, многие в церковных кругах и в публике считают не без оснований, что слухи, публикуемые в газетах против Распутина, – выдумки расстриги Илиодора и его покровителей, епископов Феофана и Гермогена…
По секрету скажу вам, друзья, что они в общем-то правы. Так, недавно владыко Тобольский бросил в печку доклад одного из своих священников, который тот писал три месяца и собрал в нём все слухи из родного села Распутина Покровское. Епископ Антоний сказал при этом автору доклада, что всё это – сущее враньё. Стало быть, мы не добились ещё того, чтобы слова «Распутин» и «разврат» стали синонимами…
Гучков на секунду задумался, ковырнул вилкой в поросёнке, но есть не стал, а продолжил свою речь:
– Конечно, вы все знаете, что не только в высшем свете Петербурга, но и вообще в столичных обществах царят бесстыдные распутство и эротика. Читающая публика заглатывает моментально всё, что хоть чуть-чуть сдобрено эротикой. Порнография, картинки художника Бердслея и всякие жиголо пользуются громаднейшим успехом… содомский грех в высшем свете Петербурга считается чуть ли не доблестью… – хмыкнул в бороду Гучков. – Поэтому я и предлагаю усилить нажим именно по этой линии на царицу и Гришку, – твёрдо, даже резко предложил Александр Иванович. – Мы уже добились большой победы и через Максима Горького сумели переправить в Норвегию расстригу Илиодора. Ему приказано писать книгу про Распутина и Александру Фёдоровну, куда он должен вставить все свои эротические фантазии. Пусть он больше пишет о половой распущенности «старца» и самой царицы… да хоть бы и о половом психозе! Истеричные дамочки в Петербурге будут только радоваться этим сплетням… Я вам скажу, сам «буревестник революции» недавно пустил слух о том, что отцом Цесаревича был не кто иной, как Гришка Распутин! Представляете, и все ему поверили, хотя известно, что Распутина подставила Царской Семье черногорка Милица в ноябре девятьсот пятого года, когда Наследнику Цесаревичу было уж год с лишком! А теперь Горький готов помочь расстриге и книгу написать, и устроить её за границей. Ну, а мы тут уж расстараемся и так поддадим жару, что Николашке с его немкой тошно станет! – продолжал распалять себя и слушателей Гучков.
Но не всем была по душе его столь бурная ненависть к царю и царице. Бесстрастный по-английски Коновалов только поднял вопросительно бровь, слушая излияния тёзки. Молодой и лощёный красавец Терещенко тоже оставался невозмутим, считая ниже своего достоинства реагировать на столь пылкие высказывания политика, который по своему положению должен обладать холодной головой.
Простодушный, в отличие от своего старшего брата Павла, Степан Рябушинский, которого за глаза называли Стёпкой и в грош не ставили, слушал откровения Гучкова с открытым ртом. Но неожиданно он прервал Александра Ивановича наивным вопросом:
– А вдруг Государь поймёт опасность дружбы с Гришкой, удалит его от себя и прикажет заточить в монастырь? Что тогда? Вся драка кончится?
Гучкову такой оборот событий, видимо, не приходил в голову. Он поджал губы и вопросительно оглядел собравшихся.
На помощь коллеге срочно пришёл Маклаков. Василий Алексеевич был также известен своей беззаветной храбростью в думских сражениях с правительством. Особую пикантность его громогласной оппозиции придавало то, что он был родным братом недавно назначенного министра внутренних дел и шефа жандармов Николая Алексеевича Маклакова, который по должности обязан был бороться с оппозицией, тем более такой, которая вынашивала революционные планы. Естественно, Василий Алексеевич черпал из общения с родным братом кое-какую деликатную информацию, которая в думских кругах ценилась особенно высоко и придавала авторитет депутату Маклакову.
– Нам нечего беспокоиться, господа, что Николай отошлёт Распутина в монастырь и тем самым закроет весь ход нашей… – Он хотел сказать слово «интриги», но столь циничное откровение даже ему показалось неприличным, и он, пожевав губами, подобрал подходящее: – …борьбы.
Оглядев сотрапезников, Маклаков решил, что его поняли правильно, и продолжал:
– Во-первых, у Государя очень упорный, я бы сказал даже – упрямый характер, и он абсолютно не терпит никакого давления на себя… И ни с чьей стороны – великих князей, министров, Думы, Синода или кого-либо ещё. Даже его мать, вдовствующая императрица, с некоторых пор утратила своё влияние на него…
– А Александра Фёдоровна и Распутин? – опять спросил Степан Палыч.
– Мы с вами должны реально представлять себе положение вещей, – довольно резко ответил Маклаков. – Так вот, в действительности – ни Александра Фёдоровна, ни Гришка никакого серьёзного влияния на Государя не оказывают! Все решения он принимает только сам и фаталистически убеждён, что только он ответствен за Россию перед Вседержителем. Но распространять в массы надо такое мнение, что Николай безволен, пассивен, им крутят и супруга, и этот Старец! Во-вторых, наш Государь, что бы о нём ни говорили, воспитан на рыцарских понятиях о чести… И если он считает Гришку Распутина своим Другом и искренним представителем простого народа при Дворе, который послан ему, как он неоднократно заявлял в узком кругу, самим Богом, то он, разумеется, никогда не предаст его… – утвердил свою мысль Маклаков лёгким ударом кулака по столу.
Всем были очень интересны откровения человека, столь близкого к источнику подлинной информации о Дворе, каким был министр Маклаков, и высказывания его брата слушали весьма внимательно. Василия Алексеевича это внимание очень ободрило.
– В-третьих, и Государь и Государыня считают свою дружбу со Старцем сугубо личным делом и очень не любят, когда посторонние вторгаются в их семейную жизнь… – продолжил Маклаков. – Николай Александрович даже сказал однажды брату, когда тот намекнул ему на возмущение общества Распутиным, что он и царица могут принимать у себя кого хотят. Больше того, он подошёл, я считаю, и к пониманию нашей политики, сказав однажды: «Сегодня требуют выезда Распутина, завтра не понравится кто-либо другой, и потребуют, чтобы и он уехал… А затем до кого дойдёт очередь?» Я считаю, мы должны опередить Государя и всячески развивать тот тезис, что если он самодержец, то не должен иметь личной жизни и не имеет права на каких-то друзей, неугодных обществу!
– А вот в Англии… – захотел что-то хорошее сказать о конституционной монархии Коновалов, но осёкся, вспомнив, вероятно, то, как твёрдо стоят гордые бритты на страже своего дома и семьи, никому не позволяя вторгаться в свою крепость.
– Господа, – снова решительно вмешался в разговор Гучков. – У нас есть могущественные союзники, и мы должны использовать их так, чтобы они не догадывались, что и зачем мы делаем… Я имею в виду вдовствующую императрицу Марию Фёдоровну, которая ведёт свою интригу против молодой Государыни. Недавно она горячо поддержала в его начинаниях против Александры Фёдоровны Михаила Владимировича Родзянко и очень резко высказывалась против своей невестки премьеру Коковцову. Каждый такой случай надо брать на вооружение и всячески раздувать как на страницах прессы, так и в частных разговорах…
Александр Иванович с видом победителя оглядел общество и продолжал:
– Мы должны подогревать противоречия Николая Александровича с Императрицей, возбуждать ревность к власти и использовать каждый шаг Владимировичей против царской четы в наших общих целях…
– Александр Иванович, ты забыл другого дядю Государя, великого князя Николая Николаевича. У него тоже есть претензии к племяннику… – пробасил неожиданно городской голова Челноков, который был очень близок с великим князем и считался его человеком в первопрестольной.
– Никого я в этой колоде великих князей и великих княгинь не забыл, – огрызнулся Гучков. – Там какую карту ни вытащишь, всё будет хороша в прикупе, – неожиданным для старообрядца карточным жаргоном брякнул Александр Иванович.
С большим интересом, но не проронив ни слова, следили за ходом беседы Александр Фёдорович Керенский и Иван Иванович Скворцов-Степанов. Под разговоры о том, как поставить политическую кухню в России, они с удовольствием потребляли плоды кухни трактира Тестова. После поросёнка подали пулярдку по-суворовски, великолепие и сложность приготовления которой опровергали сказки про якобы аскетические привычки в еде великого русского полководца. Вслед за пулярдкой гладко пошла царица всех рыб стерлядка отварная на шампанском из серебряных кастрюлечек, обложенная раковыми шейками, котлетки а-ля жардиньер из белой как снег телятины, гусь с антоновскими яблоками, белые грибы в сметане. Затем для желающих – а пожелали все – была подана уха из петуха да на семи рыбных этажах, начиная от ершей и кончая белорыбицей.
За горячей и наперчённой донельзя ухой, подействовавшей на изрядно выпивших водки господ как волшебное освежающее средство вроде выдержанных кислых щей, прозвучал финальный застольный аккорд – половые внесли знаменитую гурьевскую кашу, которая затмевала любой европейский десерт. Дискуссия в этот момент была в самом разгаре, но гости уважительно замолчали, почтив произведение из сливок, миндальных и грецких орехов, изюма, ваниля, разнообразных круп и бог знает ещё чего могучим аппетитом, словно в начале обеда.
Подчистив с тарелок ложками гурьевскую кашу, гости поняли, что в столовой им делать больше нечего. Пал Палыч снова предводительствовал в переходе в соседнюю со столовой библиотеку. На круглом столе там уже пыхтел самовар со стаканами, серебряные кофейники источали восточные ароматы. Не забыты были коньяки, ликёры и наливки, к которым очень были склонны некоторые московские жители.
Господа благодушествовали на глубоких кожаных диванах и в креслах. Их щёки лоснились, глаза сыто блестели, языки развязались ещё больше. Большинство половых покинуло по сигналу артельщика библиотеку. Остался лишь один проворный ярославец, который внимательно наблюдал за порядком на столе, доставляя чайники с заваркой, поправляя в вазах фрукты и пирожки, поднося всё новые сладости, в том числе особенно любимые братьями Рябушинскими конфекты фабрики Янни.
Пал Палыч сидел на высоком кожаном стуле у стола, гордо выпятив грудь и оглядывая гостей. Он был доволен: обед удался и важное совещание состоялось.
Половой Васька тоже был очень доволен. Он постоянно морщил лоб, чтобы не забыть высказывания господ и подробно записать их в рапортичку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100