Конечно, нормальному взрослому человеку свойственно, как
говорится, <владеть собою>; в большинстве случаев, по крайней
мере, когда непроизвольные стремления его душевной стихии
не достигли непобедимой силы страсти, он способен задерживать
и не осуществлять их; но как часто эти задержки столь же
непроизвольны, необъяснимы, иногда даже просто <глупы>, как
и задерживаемые стремления! Застенчивый человек, находясь
в гостях, хочет взять какое-нибудь угощение и <не решается>,
хотя вполне уверен в гостеприимстве и любезности хозяев, от-
лично знает, что угощение подано именно, чтобы быть предло-
женным гостям, и не видит никаких разумных препятствий для
своего желания; или ему хочется уже уйти домой и, может
быть, он хорошо знает, что давно уже пора уходить, и все же
таки он <не решается> встать и откланяться. Или мы сердимся
на приятеля, и хотя вспышка недовольства уже тяготит нас,
нам хочется помириться, и мы сознаем, что сердиться и не
стоило, что-то в нас мешает нам осуществить наше собственное
желание возобновить дружеские отношения. Задержки стрем-
лений в этих случаях так же слепы и неподвластны разумной
воле, как и все остальные явления душевной жизни; здесь
происходит лишь внутренняя борьба в составе душевной жизни
- борьба, которая сама всецело принадлежит к этой же жизни
и обладает всеми характерными ее чертами. Конечно, есть и слу-
чаи, когда мы отдаем себе отчет в наших действиях и воздер-
жаниях, когда мы можем объяснить, почему мы поступаем так,
а не иначе, сдерживая при этом множество возникающих в нас
сильных порывов. Здесь, казалось бы, душевная жизнь уже
подчинена нам, обуздана разумной волей. Увы, быть может,
в преобладающем большинстве случаев - если только мы будем
вполне внимательны и добросовестны к себе - мы должны будем
признать, что это - самообман. Прежде всего, очень часто <ра-
разумное объяснение> или вообще впервые приходит лишь задним
числом, есть только придуманное - для других или для
нас самих - оправдание нашего поведения \ или же, по крайней
мере, в самый момент действия или задержки присутствовало лишь
как смутное воспоминание о коща-то принятом решении или как
привычка, образовавшаяся после долгого упражнения, но, во вся-
ком случае, не присутствовало в нас актуально, именно в качестве
ясной, сознательной мысли, в момент самого действия. В
большинстве случаев наши так называемые <разумные действия>
совершаются в нас чисто механически: столь же непроизвольно,
как и действия <неразумные>; и вся задача воспитания в том и
состоит, чтобы привить себе такие разумные <привычки>. Как бы
ни были такие действия ценны с других точек зрения, - с точки
зрения того, что в нас происходит, мы не можем усмотреть
принципиального различия между ними и <непроизвольными
действиями>: ибо даже будучи действительно <разумными>, они
не переживаются, т. е. не осуществляются нами как разумные.
Как мы не можем приписать нашей разумной воле, например, то,
что организм наш приучился задерживать некоторые естественные
свои отправления в силу укоренившегося инстинкта <приличия> -
ведь и животных можно приучить к тому же! - так мы не можем,
не впадая в ложное самомнение, считать <разумно осуществлен-
ными действиями>, например, то, что мы приучились продолжать
заниматься, преодолевая приступы усталости или лени, или
сдерживать припадки гнева, или воздерживаться от нездоровой
пищи, или умалчивать о том, о чем не следует говорить, - по
крайней мере, в тех случаях, когда фактически все это осуществ-
ляется нами совершенно непроизвольно, <инстинктивно>. Нако-
нец, и в тех случаях, когда действие произведено не инстинктивно,
а на основании <разумного решения> - в чем, собственно, состоит
это разумное решение? Мы хотим высказать какую-нибудь мысль
или совершить какое-нибудь действие, но сознаем, что сказать или
сделать желаемое в обществе, в котором мы находимся, почему-
либо <неприлично> или <неудобно>; и мы <вполне сознательно>
воздерживаемся от нашего желания. Что при этом произошло
в нас? Чувство <неприличия> или <неудобства> пересилило в нас
первое наше побуждение. Наше сознание лишь пассивно присут-
ствовало при этом поединке, созерцало его и санкционировало
победителя. Если мы заглянем в себя глубже и спросим: почему
же я должен воздерживаться от того, что <неприлично>? - то мы
часто не найдем в себе ответа; просто инстинкт избежания
<неприличного, смутный страх общественного порицания, сильнее
Тонкие соображения об этой <лжи сознания>, почти хронически соучаст-
вующей в объяснении нашей волевой жизни, развиты в книге шварца.
в нас, чем другие наши побуждения; одобрение же, которое наше
сознание здесь отдает более сильному побуждению, состоит просто
в том, что оно пассивно сознает его силу А в тех случаях, где
мы одобряем наше действие, усматривая в нем средство для опре-
деленной цели, часто ли мы активно выбираем саму цель, а не
только пассивно сознаем ее? Много ли людей вообще сознательно
ставят себе конечные цели, идут по пути, указуемому разумом, а
не предопределенному страстями и привычками? Сколько
<принципов> поведения на свете суть только льстивые названия,
которые наше сознание, не руководя нашей душевной жизнью, а
находясь в плену у нее, дает нашим слепым страстям и влечениям!
Погоня за наслаждениями, за богатством и славой, перестают ли
быть проявлениями слепой стихии в нас, когда мы их сознаем и
подчиняем им, как высшей цели, всю нашу жизнь? Самоуправство
и жестокомть перестают ли быть слепыми страстями, когда они,
под именем авторитетности и строгости, провозглашаются
принципами воспитания ли детей родителями, или управления
подчиненными? И обратно - возвышенный принцип свободы и са-
моопределения личности не скрывает ли часто под собой лишь
распущенность и лень лукавого раба? Стихия нашей душевной
жизни проявляет здесь бессознательную хитрость: чувствуя в разу-
ме своего врага и стража, она переманивает его на свою сторону,
и мнимо отдаваясь под его опеку, в действительности держит его
в почетном плену, заставляя его покорно внимать ее желаниям и
послушно санкционировать их.
Наконец, даже действительно ценные и именно самые высокие
действия человеческой жизни - бескорыстное служение родине,
человечеству, науке, искусству, Богу - часто ли осуществляются
<разумным сознанием>, в форме обдуманных и опознанных
решений? Не являются ли они длительными и плодотворными
лишь тогда, когда в них по крайней мере соучаствует и слепая
стихия страсти, когда неведомая, но и неотразимая для нас
внутренняя сила как бы помимо воли гонит нас к цели совер-
шенно независимо от нашего сознательного отношения к этой
цели? Настроение Пастера , о котором передают, что он стре-
мился в лабораторию как влюбленный - на свидание, и, ложась
спать, со вздохом считал часы разлуки с нею до утра, является
здесь типическим. Правда, в этих случаях слепая стихия страсти
есть лишь рычаг или проводник более глубоких сил духа, но и
здесь этим проводником служит именно она.
Этим мы совсем не хотим сказать, что <разумное сознание> всегда
уходит, что разумное сознание> всегда и
необходимо обречено быть таким пассивным зрителем, что так называемый
, <выбор> и <решение> суть всегда лишь иллюзии, прикрывающие стихийный
исход столкновения слепых стремлений. Но часто и в обыденной жизни, даже
по большей части, несмотря на противоположные уверения нашего тщеславия
и самомнения, это бывает действительно так,
Мы видим, таким образом, что главным, преобладающим
содержанием и основной господствующей силой нашей жизни
в огромном большинстве ее проявлений, даже там, где мы го-
ворим о сознательной жизни, остается та слепая, иррациональная,
хаотическая <душевная жизнь>, которую в чистом виде мы ста-
рались раньше уловить в ее более редких проявлениях.
IV
Здесь мы должны остановиться, чтобы подвести предваритель-
ный итог. Мы не хотим еще давать никакого логического опре-
деления душевной жизни или общей характеристики ее области,
выходящей за пределы сказанного. Мы хотим лишь использовать
сказанное, чтобы с помощью приведенных указаний обратить
внимание на область душевной жизни как целостной реальности,
как особого мира. Быть может, сказанного достаточно, чтобы
можно было, говоря словами Платона, обернуться и действитель-
но увидать этот мир, или - пользуясь термином, разъясненным
во введении - чтобы можно было занять в отношении этой
реальности позицию живого знания.
Обычно человеческое сознание, как это и естественно, слиш-
ком занято чувственно-предметным миром окружающей среды,
чтобы замечать мир душевной жизни, как таковой. Человек дела
и практической жизни - а в более широком смысле сюда от-
носится и человек положительного научного знания - по боль-
шей части считается с душевной жизнью - своей и тем более
чужой - приблизительно так, как всадник или кучер считается
с настроением своей лошади. Душевная жизнь есть здесь что-то
внешне-ничтожное и незаметное в составе предметного мира,
что-то вроде ненужного придатка к нему, на который, однако,
(к сожалению!) приходится обращать внимание как на частую
помеху и трение в обычном, размеренном ходе механизма жизни.
Человек дела должен считаться с такими <маленькими недостат-
ками механизма>, как неожиданная тоска и слезы жены, которая
жалуется на невнимание к ней и упрекает в отсутствии любви,
хотя муж, казалось бы, ничем не провинился перед ней, глупые
выходки юноши-сына, поддавшегося какому-нибудь опасному ув-
лечению, проявления распущенности и непослушания в детской,
неожиданная недобросовестность или грубость прислуги или
подчиненных, самодурство человека, от которого сам зависишь,
странные, непредвиденные осложнения в отношениях с то-
варищами и друзьями и т. п.; и- что хуже всего - ко всему
этому часто присоединяется то, что и в самом себе такой человек
дела часто замечает опасные и неприятные проявления той же
силы трения: то он-ни с того, ни с сего - рассорится с женой
или с другом, то его вдруг потянет <напиться> и ему потом
стыдно вспомнить, как он вел себя в этом состоянии, то вдруг
вспыхнет новое увлечение женщиной, опасное и доставляющее
одни лишь страдания, но мучительно сильное, то - наконец -
без всяких разумных оснований ему вдруг опротивеет вся его
жизнь и он в безделье часами тоскует о путешествии или вообше
о бегстве от этой постылой жизни. Всюду - в себе и в других
- душевная жизнь для реалистически настроенного человека
есть лишь некоторая служебная сила, как бы вложенная в ап-
парат внешней жизни и при нормальном своем функцио-
нировании незамечаемая; а когда она обращает на себя вни-
мание - именно при некотором расстройстве этого налаженного
аппарата - ее своеобразные проявления кажутся чем-то ненор-
мальным и исключительным. И лишь в сравнительно редких
случаях, когда нормальное течение жизни уже совершенно на-
рушено-в случае, когда увлечение совсем завладело душой,
или в случаях потери или измены близкого человека и т. п.-
у человека вдруг открываются глаза и он с изумлением замечает,
что то, что казалось ему какой-то мелочью, каким-то придатком
к жизни, есть, собственно, самое главное, основное и глубокое,
на чем держится и чем движется вся жизнь. Такие события
и перевороты, обнаруживая человеку внутреннюю сторону жиз-
ни, часто ведут к его духовному перерождению, к перемене всех
взглядов и оценок, к возрождению заглохшего или лишь ме-
ханически действовавшего религиозного чувства и т. п. Точно
так же и при приближении смерти, когда нам непосредственно
угрожает гибель нашего <я> или по крайней мере неведомый
переворот в его судьбах, часто -да и то не всегда - впервые
раскрываются глаза на этот столь близкий и важный нам, но
ранее не замечавшийся великий внутренний мир, на эту все-
ленную, по сравнению с которой весь необъятный чувственно-
предметный мир кажется тогда ничтожным и призрачным.
Нечто вполне аналогичное этому возможному действенному,
практическому отношению к душевной жизни мы имеем и в на-
учно-философском, теоретическом отношении к ней. Прежде
всего, для естествоиспытателя в узком смысле слова, чей умствен-
ный взор направлен на физический мир, душевная жизнь есть лишь
какая-то мелкая, ненужная, призрачная прибавка к этому миру.
Он или вообще отрицает объективное бытие душевной жизни (ибо
под объективным бытием он разумеет лишь материальный пред-
метный мир) и считает явления этой области чем-то <только субъ-
ективным>, <кажущимся> (причем остается непонятным - но об
этом и не ставится вопрос - кому же собственно <кажется> эта
иллюзия или откуда она вообще берется) или же, поскольку уже
уяснимтесь, что явления душевной жизни суть все же реальные
факты, хотя и не вмещающиеся в материально-предметный мир
и мешающие его стройности, - он считает эти явления побочным,
производным спутником явлений материальных, всецело опреде-
ленных механизмом последних. Материализм и даже позитивизм,
знающий только единичные душевные процессы во внешней зако-
номерности их обнаружений в предметном мире, психологически
объясним лишь этим незамечанием мира внутренней душевной
жизни. Казалось бы, на иной точке зрения должен стоять психолог,
задача которого есть изучение именно этого внутреннего мира.
Однако в отношении господствующей позиции психологии это
предположение не оправдывается. Не говоря уже о так называемых
психофизике и психофизиологии и сосредоточиваясь исключитель-
но на эмпирической психологии, легко заметить, что основой, как
бы остовом системы понятий, в которую укладываются ее наблю-
дения, является картина внешне-предметного, т. е. материального
мира. Говоря о душевных явлениях человека, она под <человеком>
мыслит прежде всего конкретный пространственный образ, т. е.
человеческое тело, в составе тоже телесной окружающей среды. И
душевная жизнь представляется каким-то маленьким мирком, за-
ключенным где-то внутри этого тела. Декарт помещал его
в шишковидную железу мозга, теперь принято его местопребы-
вание находить в более широких слоях головного, а может быть и
спинного мозга. И если душевная жизнь, таким образом, худо ли
или хорошо, пространственно локализована, то она тем более ло-
кализована во времени. Явления душевной жизни мыслятся, как
объективные процессы, т. е. как хронологически определимая сме-
на реальных событий, и главная задача психологии есть изучение
закономерности этой смены. Можно определить их длительность,
их связь с материальными процессами, порядок их смены и т. п.
Это значит: их можно приурочивать к определенным процессам
телесного мира (например, к движению часовой стрелки или к ас-
трономическим процессам). Вся совокупная область этих процессов
- психическая жизнь человечества - есть вообще лишь малый
отрезок и производное целостной биологической, а тем самым и
космической эволюции. Мы видим: сколь многого эмпирическая
психология ни достигала бы в описании состава и своеобразия ду-
шевной жизни, весь подход ее к этой области опирается на обычную
картину мира, которую называют наивным реализмом и которая
- как это полезно отметить в этой связи - есть обычно вместе
с тем наивный материализм. По сравнению с этой наивностью
позавидуешь и самым беспомощным сомнениям и усложнениям
так называемой теории познания! Замечательна при этом та
невинная беспечность, с которою психологи сочетают эту свою
позицию с философским образованием. Как совместима эта кар-
тина мира, в которой душевные явления выступают как спутники
или единичные проявления в рамках материально-предметного
бытия, хотя бы с тем общеизвестным фактом, что все это бытие,
с другой стороны, в качестве <моих представлений> есть содер-
жание моего сознания? Этот вопрос или вообще не ставится, или
же отклоняется удобной ведомственной ссылкой на необходимое
разделение научного труда (так начальник одного ведомства рав-
нодушно терпит величайшие, препятствующие его деятельности
непорядки, раз только ответственность за них может быть возло-
жена на другое, неподчиненное ему ведомство); или же - что,
пожалуй, еще хуже - единым духом исповедуются две прямо
противоположные общефилософские точки зрения - одна для гно-
сеологии, другая для психологии. Путаница понятий так велика,
что понадобилась, ведь, особенная проницательность ряда иссле-
дователей (Бергсона и некоторых немецких гносеологов), чтобы
уяснить, казалось бы, очевидную с первого взгляда несов-
местимость этого понимания душевной жизни, как маленькой
сферы явлений, приуроченной к определенному месту телесного
мира и подчиненной ему, - как с идеализмом, так и с реализмом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35