Но как бы ни определять
область душевной жизни, самым негодным определением ее будет
(к сожалению, еще доселе господствующее) понимание ее, как
всего вообще <не физического>. Чем бы ни была душевная жизнь,
она во всяком случае не есть просто свалочное место для всего,
что наука о материальной действительности признает со своей
точки зрения <субъективным> и непригодным для себя. Из этого
следует, что исключение <вторичных качеств> из физической
действительности ведет к отнесению их к какой-либо иной, <иде-
альной> области бытия, а никак не к включению их в область
<душевной жизни> - подобно тому как несуществование в сос-
таве физического мира чисел или геометрических содержаний
не делает последних <психическими> явлениями, или как изве-
стная из остроты Лапласа ненадобность для астрономии <гипотезы
Бога> еще не делает Бога <психическим явлением>. Напротив,
совершенно бесспорно, что такие знания, как, например, учение
о шкале звуков или о <пирамиде цветов>, подобно математике,
геометрии и пр., не входят в состав учения о <душевной жизни>,
а имеют дело с объективными (в широком смысле) предметными
содержаниями, независимыми ни от каких индивидуальных пере-
живаний. Уяснение этого соотношения, приводящее к выводу,
что значительная и самая разработанная часть современной так
называемой <психологии> не имеет никакого прямого отношения
к душевной жизни, как таковой, а есть исследование не вклю-
ченных в физику объективных явлений бытия - это уяснение
составляет ценнейшее достижение рассматриваемого учения,
после которого впервые вообще становится возможной плодот-
ворная разработка психологии, даже как учения о закономер-
ностях душевных явлений. Но, увлеченное уяснением этой су-
щественной истины, рассматриваемое учение упустило из виду
другой, не менее существенный момент. В составе конкретного
ощущения оно различило лишь две стороны: субъективный
процесс усвоения или усмотрения содержания и само идеальное
предметное содержание, как таковое, и лишь первую отнесло
к области душевной жизни. Оставляя здесь в стороне вопрос,
во всяком ли обладании содержанием можно вообще усмотреть
то что эта теория называет процессом или функцией (например,
действительный процесс усвоения или усмотрения ощущения),
мы должны лишь подчеркнуть, что кроме этого процесса усвоения
и самого предметного содержания, в ощущении есть нечто

третье: это естъ присутствие, в составе самого переживания,
конкретного имманентного материала, который лишь в процессе
суждения отождествляется с определенным идеальным пред-
метным содержанием, но, как таковой, совсем не совпадает
с ним. Иметь, т. с. просто переживать некое цветовое или
звуковое ощущение, и знать, что оно есть зеленый цвет или
такой-то определенный музыкальный тон. есть ведь очевидно
разные состояния, поэтому и само ощущение, как состояние
или содержание переживания, есть нечто иное, чем ошущение
как тождественная определенность, как общеобязательное содер-
жание знаниях Но так как оно, с другой стороны, совсем не
совпадает с каким-либо процессом, стремлением и деятельно-
стью, а есть простое присутствие некоторого элемента душевной
жизни, то душевная жизнь, очевидно, есть нечто иное и большее,
чем область процессов, устремленностей д направленностей.

Таким образом, главный недостаток рассматриваемой теории
состоит в том, что под душевней жизнью она вынуждена по-
нимать не какую-либо живую, в себе сущую полноту, - в чем
бы ни заключалось ее содержание, а какую-го пустую форму,
все содержание которой не принадлежит ей самой. Душевная
жизнь с этой точки зрения походит на какие-то щупальца,
которые все забирают извне, но сами по себе пусты; она не
содержит а самой себе ничего, кроме голого стремления все
захватить или на все нацеливаться. Конечно, этот момент уст-
ремленности присутствует в душевной жизни и составляет одну
из характерных ее черт, я, в конце концов, мы могли бы,
изменяя обычное словоупотребление, назвать именно этот момент
<душевной жизнью>. Но тогда то, что обычно зовется душевной
жизнью и в чем, вне всяких теорий, мы ясно сознаем какую-то
особую, своеобразную область бытия, остается по-прежнему не-
определенным; а лишь об этом предмете у нас здесь идет речь.

Итак, ни попытка объяснить связь душевной жизни с внеш-
ним миром посредством включения всего внешнего мира, как
такового, в состав душевной жизни, т. е. расширения ее до
пределов всего существующего и мылимого, ни попытка истол-
ковать эту связь, как чисто внешнее отношение между пустой
формой направленности яли деятельности и чуждым ей содер-
жанием, не дают удовлетворительного отграничения круга ду-
шевной жизни. Соотношение между душевной жизнью и объек-
тивной реальностью более гонкое и сложное, чем простая вклю-
ченность последней в первую или исключенность из нее. Не
останавливаясь на других теориях, пытающихся объяснить это
соотношение, постараемся определить круг душевной жизни через
простое самонаблюдение. При этом, предвосхищая дальнейшее,



мы должны отметить, что для успешного анализа этого сложного
клубка отношений необходимо отличать сам субстрат душевной
жизни, как таковой, - душевную жизнь саму по себе - от об-
ласти конкретного ее обнаружения. Здесь мы имеем дело лишь
с первой задачей. Для простоты анализа при этом полезно сна-
чала исходить из некоторых особых, в известном смысле даже
исключительных состояний душевной жизни; необходимые поп-
равки и дополнения могут быть внесены позднее.
Представим себе нашу душевную жизнь в состоянии полуд-
ремоты. Вообразим себе, что после утомительных и беспокойных
занятий дня мы в сумерках прилегли на диван и, ни о чем не
думая и не заботясь, не руководя целесообразно ходом нашего
сознания, безвольно отдались той неведомой и близко знакомой
нам, всегда присутствующей в нас стихии, которую мы зовем
нашей душевной жизнью. Тогда, на фоне общего душевного
состояния, неопределимым и неразличным образом слагающегося
из ощущений нашего тела - ощущений дыхания, кровообра-
щения, пищеварения, положения нашего тела и его прикосно-
вения к дивану, чувства усталости и пр. - в нас начинается
особая жизнь; мы теряем различие между нашим <я" и внешним
миром; для нас нет ни того, ни другого, нет и сознания опре-
деленного пространства и времени, в которых мы обычно раз-
мещаем и нашу жизнь, и предметы внешнего мира. Нет различия
между <существующим" и <воображаемым>, <настоящим> и <про-
шедшим и будущим>. Все течет, возникает и исчезает, потому
что мы не сознаем никакого постоянства и ни на чем не можем
остановиться, и вместе с тем ничего не совершается, потому что
мы не замечаем ни возникновения, ни уничтожения. Неуловимое
в своей прихотливости и изменчивости многообразие душевных
движений, образов, настроений, мыслей без остановки протекает
в нас, как капли воды в текущей реке, и вместе с тем слито
в одно неразрывное, непреходящее бесформенное целое. Такое
приблизительно душевное состояние описано в прекрасных сти-
хах Тютчева:

Тени сизые смесились,
Цвет поблекнул. звук уснул,
Жизнь, движенье разрешились
В сумрак зыбкий, в дальний гул.
Мотылька полет незримый
Слышен в воздухе ночном.
Час тоски невыразимой!
Все во мне, и я во всем.

Или вообразим себя в состоянии, в известном смысле совер-
шенно противоположном описанному, но имеющим с ним, не-
смотря на всю противоположность, некоторое общее сходство.
Представим себя в состоянии сильнейшего возбуждения - все
равно, в чем бы оно ни заключалось - в восторге ли любви,
или в припадке яростного гнева, в светлом ли молитвенном
экстазе, или в кошмаре непобедимого, безысходного отчаяния.
Это состояние возбуждейия во всех его многообразных формах
имеет то общее с описанным выше состоянием дремотного рас-
слабления, что и в нем мы теряем некоторые типичные черты
нашего обычного <нормального> сознания: представление о про-
странстве и времени, о внешнем мире, нашем <я> и различии
между ними. Но если в первом случае эти представления как
бы затопленны мирным разлитием тихих вод нашей душевной
жизни, то тут они исчезли в бурном водовороте яростного, не-
удержимо несущегося потока. Результат, в известном смысле,
все же один и тот же: все твердое, прочное, что обычно стесняет
нашу душевную жизнь и противостоит ей, как бы ограничивает
и окаймляет ее как высокие берега - воды реки, залито здесь
сплошной текучей стихией самой душевной жизни.

Теперь, быть может, ясно, почему для определения области
душевной жизни мы избрали такие редкие <ненормальные> со-
стояния сознания: в этих ненормальных состояниях, когда ду-
шевная жизнь выходит из своих обычных берегов и заливает
все прле нашего сознания, она яснее предстоит нам в своей
собственной сущности, чем там, где она трудно определимым
образом ограничена со всех сторон чем-то иным, чем она сама,
и протекает на почве этого иного. Раз уловив в этом необычном,
гипертрофированном состоянии внутреннее содержание этой сво-
еобразной стихии, мы потом уже легко замечаем ее присутствие
и там, где она стеснена и отодвинута на задний план иными,
более оформленными и знакомыми нам элементами бытия. Ибо
нетрудно подметить, что и там, где мы совсем не погружены
в нашу душевную жизнь, а заняты гораздо более разумными
и трезвыми вещами, она продолжает присутствовать. Мы грезим
постоянно и наяву, и не только когда мы покорно и безвольно
отдаемся грезам, но и когда гоним их от себя или совсем не
замечаем; и точно так же бурные, волнующиеся силы нашей
душевной жизни часто грозно плещутся у своих берегов и тогда,
когда их ропот еще не перешел в открытый мятеж или когда
этот мятеж, едва начавшись, подавляется нами. Пусть наше
внимание всецело и упорно сосредоточено на каком-либо пред-
мете - будет ли то что-либо конкретно предстоящее нашему
взору или теоретический вопрос, который мы хотим разрешить,
или практическое дело, выполнение которого мы обдумываем.
Но как бы ни было напряжено наше внимание, оно не может

быть постоянным: оно ритмически усиливается и ослабляется
и имеет также от времени до времени более или менее длитель-
ные перерывы. Эти ослабления и перерывы суть моменты, когда
нас заливают волны знакомой нам душевной жизни, когда,
вместо определенного предметного мира, на сцену опять высту-
пает хаос колеблющихся, неоформленных, сменяющихся образов
и настроений; но и вне этих промежутков этот хаос, стесненный
и задержанный в своем развитии, беспрерывно продолжает на-
пирать на наше сознание и есть неизменный молчаливый его
спутник. На переднем плане сознания, и притом в центре этого
плана, стоит предмет нашего внимания, но периферия переднего
плана и весь задний план занят игрой душевной жизни.

Так, уже в составе нашего зрительного поля только цент-
ральная часть есть явно различенные предмет, вся периферия
принадлежит области неопознанного, где образы, которые должны
были бы быть образами предметов, пребывают в зачаточном
состоянии и, сливаясь с бесформенным целым душевной жизни,
ведут в нем свою фантастическую жизнь. Эти образы, как
и действительно опознанные нами предметы, окружены, далее,
роем воспоминий, грез, настроений и чувств; и сознательному
движению наших восприятий и мыслей приходится постоянно
пробивать себе дорогу через этот, облепляющий его рой, который
все время старается задержать его или сбить с пути. То, что
мы называем рассеянностью, и есть эта подчиненность сознания
стихии душевной жизни. Рассеян не только вертопрах, внимание
которого ни на чем не может остановиться и с одного предмета
тотчас же перескакивает на другой, так что светлые точки
предметного знания в нем еле просвечивают сквозь туман бес-
форменной фантастики; рассеян и мыслитель или озабоченный
чем-нибудь человек, который слишком сосредоточен на одном,
чтоб отдавать себе отчет в другом. Но и тот, кого мы противо-
поставляем <рассеянным людям>, - человек, быстро ориен-
тирующийся во всех положениях, осмысленно реагирующий на
все впечатления, - совсем не живет в состоянии полной и все-
объемлющей чуткости; его внимание лишь настолько гибко, что,
как зоркий страж, умеет вовремя усмирить или разогнать кап-
ризную стихию <рассеянности> там, где ему это нужно.

Но и это изображение власти душевной стихии над разумным
сознанием еще не полно. Мы противопоставили безвольную игру
переживаний содержаниям, на которые направлено внимание.
Однако сама эта сила внимания, открывающая нам предметный
мир и тем ограничивающая сферу душевной жизни, принадлежит
к этой же жизни. Сама устремленность на вещи - в вос-
приятии или в мысли, в хотении или в чувстве - переживается
в большинстве случаев нами не как отчетливо воспринятая,
в себе самой сущая, внешняя душевной жизни инстанция, а как

неоформленная, слитая со всем остальным, хотя и противобор-
ствующая ему, составная часть нашей душевной жизни. Так
называемое непроизвольное внимание, когда само внимание есть
продукт и выражение стихийных сил нашего существа, есть
конечно, преобладающая форма внимания не только у ребенка,
но и у взрослого. Внимание здесь обусловлено <интересом>,
а интерес есть лишь непроизвольная реакция сил нашей душев-
ной жизни на впечатления среды. Таким образом, поскольку
внимание, направляющее наше сознание на предметный мир,
есть сила, сдерживающая стихию душевной жизни, эта стихия,
по крайней мере в обычных, преобладающих условиях, сдер-
живается и укрощается силой, принадлежащей ей же самой.

Интерес, управляющий нашим вниманием, есть лишь один
из видов тех душевных переживаний, из которых состоит наша
волевая жизнь. Но часто ли мы отдаем себе отчет в этих пере-
живаниях? В огромном большинстве случаев они возникают
в нас - как бы это парадоксально ни звучало для лиц, неиску-
шенных в тонких психологических различениях - помимо на-
шей воли; в лице их нами движут волны темной, непослушной
нам стихии нашей душевной жизни. Вспомним, прежде всего,
множество печальных случаев, когда, по слову древнего поэта,
мы знали и одобряли лучшее, но следовали худшему. Вспомним
еще большее число случаев, когда мы делаем что-нибудь, вообще
не размышляя, просто потому, что <так хочется>, т. е. потому,
что так двигалась неподвластная нам душевная стихия. В опре-
деленное время нам <хочется> поесть, покурить, поболтать,
вздремнуть, - и в этих слепых, необъяснимых <хочется>, осу-
ществляемых, поскольку им не препятствуют внешние условия,
проходит добрая половина нашей жизни, а у ребенка или
капризной женщины, пожалуй, и вся жизнь. Наряду с этими
невинными, обыденными <хочется>, не выводящими нас из рамок
размеренной, обывательской жизни, каждый из нас знает по
крайней мере отдельные случаи своей жизни, когда стихия ду-
шевной жизни обнаруживает совсем иную силу и значительность
и начинает действовать в нас как грозная и непреоборимая сила.
Что такое страсть, как не проявление этой могущественной
душевной стихии в нас? Мирный, рассудительный человек, ка-
залось, навсегда определивший пути и формы своей жизни,
неуклонно и спокойно идущий к сознательно избранной цели,
неожиданно для самого себя оказывается способным на преступ-
ление, на безумство, опрокидывающее всю его жизнь, на откры-
тое или скрытое самоубийство. Но точно так же мелкое, эгоис-
тическое, рассудочно-корыстное существо под влиянием внезап-
ной страсти, вроде истинной любви или патриотического чувства,
неожиданно оказывается способным на геройские подвиги бес-
корыстия и самоотвержения. И не на наших ли глазах произошло,
под влиянием исключительных условий, всколыхнувших нацио-
нальные страсти, неожиданное, никем не предвиденное превра-
щение миллионов мирных <культурных> обывателей Европы
и в дикарей, и в героев? Под тонким слоем затвердевших форм
рассудочной <культурной> жизни тлеет часто незаметный, но
неустанно действующий жар великих страстей - темных и свет-
лых, который и в жизни личности, и в жизни целых народов
при благоприятных условиях ежемгновенно может перейти
во всепожирающее пламя. И общеизвестный жизненный опыт
говорит, что для того, чтобы человек вообще мог вести спокойную,
разумную жизнь, обыкновенно полезно, чтоб в молодости -
в период расцвета силы - он <перебесился>, т. е. чтобы в над-
лежащее время были открыты клапана для свободного выхода
мятежных сил душевной жизни и тем устранен избыток их
давления на сдерживающие слои сознания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35