Только выкатил из лесового сумрака, как поречные береговины неожиданно ослепили меня разливанными, искрящимися под солнцем снегами и вынудили затормозить. Вроде бы далеко еще до марта, когда небесная синь, благовествуя о весне, величаво нисходит на землю, чтобы обрядить ее в венчальное пасхальное платье, но нынче, как бы специально для меня, все сместилось в природе, и это был особый знак, похожий на знамение. Жабки, заставленные по крыши голубыми сугробами, сосновые зеленые ручьи по косогорам, ближние березняки, обнизанные драгоценными адамантами (под этим дорогим каменьем ветви провисли до самых снежных застругов, обтоптанных зайцами), заиндевелые прясла заметенных огородов с шапками крупичатого снега на столбах, в легкой измороси золотые воздуха, развешанные по-над речною излукою, – вся эта вроде бы обыденная, но неизменно милая русскому сердцу картина сразу попритушила во мне неутихающую кручину и оживила уставший от дороги взгляд. Я вылез из тесной машинешки и, задохнувшись от колкого морозного воздуха и восторга, невольно прошептал: «Господь Милостивый, спасибо Тебе за бесконечную дарованную радость!» Борода моя, и усишки, и кудлатые брови тут же заиндевели, взялись куржаком, скулы опалило морозным бодрящим жаром и нутро промыло молодильной водою... «Хорошо-то как, батюшки-светы!» – со скрипом запела моя крестьянская душа, невольно омолаживаясь с каждым вздохом, и кровь решительно затоковала по жилам. Что скрывать, даже ради этой одной благой минуты стоило мять утомительную дорогу.
Я потоптался вокруг машины, без нужды попинал скаты, скрипя ботинками, прошелся по тракту, выглядывая путь к своей избе, но грейдер пробил дорогу поперек деревни только к высокому дому Зулуса, крытому красной черепицей, забыв под сугробом деревянную волокушу. Жабки же, редко чернея дымницами и сажными залысинами по крышам, попрятались в снега, и лишь темные извилистые тропинки, натоптанные от избы к избе и похожие на впалые старушьи вены, напоминали о пропавших в зиму улицах.
Дорога резко вильнула вправо, и вдруг по краю прозрачной березовой куртины на выселках от деревни обнаружился новострой, пахнущий спелым ошкуренным деревом, щепою, глиной и печным дымом. От закуржавленных белокорых деревьев призрачное голубоватое сияние перетекало на стены, на ломаные крыши с горбушками спекшегося снега, невольно придавая домам особой неожиданной красы и чистоты; березы, выросшие самосевом, вольно, без всякого притеснения со стороны ельников, нерасчесанными головизнами уперлись в хрустальные небеса и невольно притушили корявость необшитых стен с клочьями пакли в пазьях и грубую простоту топорной деревенской работы, извечно стоящей на неумирающих заповедях: «Кабы не клин да не мох, дак плотник бы сдох».
Домишки были форсистые, новоманерные, но какие-то легкомысленные, что ли, ибо, несмотря на крылатость причудливых крыш, на просторные зеркала косящатых оконниц, они словно бы не врастали бетонным фундаментом в землю, но всем своим гонором выдавали временность присутствия, как и все, что приносят с собою на деревню раздвоенные душою дачники. Коли приткнулись возле деревни, значит, живет неугасимая тяга к земле, но ведь встали-то осторонь от Жабок, на выселках, как бы стыдясь невзрачности, пригорбленности изб, и, значит, хозяева хором не скрывают спеси к родовым крестьянам, что в старину окопались на родимых суглинках и песках, и с той поры не знают, да и не хотят понять иной, полной прелестей жизни, что, оказывается, протекает вовне, недосягаемая «скобарям». Даже лишенные пока «марафета» и столярных ухорошек дома всем своим видом вопили окрест: дескать, вы только посмотрите на нас, сколь мы хороши да приглядисты. Ну, а осадистые, серенькие, похожие на гранитное каменье избы, веками огнездившиеся вдоль болотистой Прони, откликаются насмешливо от реки: да, вы, конечно, фасонисты и, не в пример нам, высоко стоите и далеко глядите, но умишком-то, знать, дуроваты, потому что сошли с Жабок, погнушавшись, и темными осенними ночами только ленивый не обшарит вас, да и прижались-то вы, пустоголовые, к самому лесу, где не продувает сквозняками, и потому по веснам ждут гнилые сыри, зимою снег по пузо, а летом тучи комарья и оводья; да и река-то, от которой всегда кормился местный лесовик, от вас за версту. А если гореть придется, – упаси вас Господи, – кто вам пособит, кто сбежится в помощь?.. Так что чем хвалиться-то-о, переметные головы-ы!
Поначалу выселок показался безлюдным; снежные заструги, словно пробежистые волны, набегали на стены, сбивались метелью-поносухою в высокие островерхие сугробы, с которых можно было легко подсмотреть в окна, де, нет ли какого добра. А в нынешней деревне, когда все вдруг пошло в распыл и безвылазная нищета одолела мужика, он уже с легкостью небывалой, не чуя за собою никакой вины, переступает дедовы заветы (де, «не пожелай имения ближнего своего, ни вола его, ни скота его»), не мучаясь от стыда, и вот любая, не укрытая под замок тесина, лист шифера и стекла, гвоздь, дверная петля и оконная рама, пешня и штыковая лопата, вилы, грабли, куль цемента иль десяток кирпичей, на чем обычно не стоит приметного клейма, известного селу, – все тут глухой ночью считается собственностью, дарованной Господом. «Украл, не поймали – Бог подал...» Раз строятся наезжие, значит, богаты, казны не считают, и взять чуток от великого – никто и не заметит, да и грех тут небольшой.
Я пригляделся к дачному хуторку и тут же забыл его: мне-то надо домой попадать, не ночевать же в пути. И только решил спуститься дорогой в Жабки, чтобы отыскать колею к своей избе, как вдруг меня опахнуло банным горьковатым дымком. Из свежерубленой мыленки на краю полянки, где угрюмой стеной встал елушник, призасыпанный по лапнику кухтою, выпорхнул из трубы белесый завиток и, припадая к снегам, поплыл в мою сторону. Из дома, скрипя ступенями крыльца, вышел рослый мужик в рыжем летном кожушке и в пятнистой шапенке с наушниками. В руке у него был блескучий топор. Солнце уже сваливалось за еловую гриву, и раскаленные от холода багровые лучи ослепили меня. Я невольно зажмурился и прикрыл ладонью глаза. Против солнца человек мне показался черным, как эфиоп.
– Вам кого? – настороженно крикнул мастеровой и резко хлопнул промоченной дверью. С березы, искрясь, косо слетело облачко снежной пыли и натрусилось мне на плечи. Я вздрогнул, отряхнулся, машинально обтаял куржак с бровей, обмял в горсти бороду, обламывая сосульки, похлопал нога об ногу, вдруг стужа от ступней поднялась до самой груди, слегка пригасила детскую радость, и я каждой косткой почувствовал, как замерз...
– Дорогу на Жабки ищу! – едва ворочая окоченелым языком, просипел я. Разговаривать в полный голос показалось нелепым, и я машинально шагнул с дороги к дому, зачерпывая ботинками в хрустком снегу.
– Езжайте все прямо. Не заблудитесь... Эта дорога в рай.
Я еще не признал совсем мужика, но голос показался мне знакомым хриплой усмешкою, манерою резко обкусывать слова.
– Федор, я еще охапку дров накинула. Ты с кем там гутаришь? – раздался из бани звонкий, с переливами, голос.
– Да тут, Шура, человек заблудился...
Из сеней вышла кряжистая, как еловая выскеть, щекастая баба в лисьем малахае, солдатском бушлате, ватных стеганых штанах и в чесанках с галошами. На круглом лице зарево, глаза, как синие пуговицы, нос сапожком, полные губы сердечком – ну вылитая русская матрешка, только не хватает цветного плата и шугая на лисьих подчеревках. За нею вынырнул сизый хвост пара и тут же осел в сугроб. Я невольно улыбнулся во весь заскорбевший от мороза рот, любуясь на такое чудо, и бабенка тоже ответно оттеплилась взглядом, придирчиво оценивая меня по первому впечатлению.
– Ой, я-то обрадовалась... Подумала, Дед Мороз припожаловал....
– Не Дед Мороз пока, а отморозок, сударыня. Дедушкин внук, значит, – пошутил я, учтиво поклонившись. Но что-то неуловимо доброрадное, отзывистое неожиданно проскользнуло меж нами, словно бы мы согласно отпили стоялого меда из общего ковша, коснувшись губами в один край посудины, и стали вмиг родными; сердце знакомо заворошилось, и мне сразу стало горячо. И мастеровой, стоявший отчужденно, сразу чутко уловил этот крохотный коварный узелок, стремительно завязавшийся меж нами; не распутаешь сейчас – потом станешь ногти кусать.
– Хорошо, что не московский душегуб, – раздражаясь отчего-то, проворчал он и, скрипя стылыми ступенями, спустился с крыльца. В его голосе мне почудилась скрытая ревность. Мужик был в старинных белых бурках, кои давно вышли из завода, и я, отвернувшись от женщины, почему-то стесненно уставился на эти ступистые, тугие в икрах, ноги, едва влезшие в валянные с окантовкой голенища, под которыми покорно покряхтывал и поуркивал крупичатый слежавшийся снег, как-то неожиданно потускневший. Это солнце, насунув корону на спутанную рыжую волосню, присело на маковицы потемневшего бора, присмиряя на миру все живое, что суетилось пока и запаздывало на ночевую. – Это, Шура, нас столичный профессор навестил... Ты, что ли, Хромушин? Так здравствуй... Иль признать не хочешь? А я тебя сразу признал. Это же я, Горбач... Федор Иванович... Ишь голову-то отворотил, как злой кобель. – Мужик провел кусачим лезом по рукаву тужурки, вроде бы предупреждая меня от необдуманных поступков, ловко перекинул топор в левую руку и протянул мне дресвяную, иссиня-черную ладонь, на ощупь похожую на еловый корень, одетый в чешую. – С приездом, Павел Петрович... Как дорога?
– Да ничего... как видишь, живой.
– Нужда какая позвала?
Я неопределенно пожал плечами. Надо было срочно к дому своему попадать да избу протапливать к ночи, а я вот среди дороги разводил напраслину.
– С профессором-то надо поласковей, Федя. На чай бы позвал... Какую дорогу отбухал человек в консервной банке на колесах. На таких телегах, поди, никто нынче уж не ездит. Ну Царь Горох разве... Так-то ведь цариш-ко-о! Тому что ни пост – все Масленица. – Женщина сердечно засмеялась, игриво сдула с ресниц длинный рыжий ворс малахая, налезающий на глаза, и посмотрела вдруг на, меня, как свойка.
А мысли мои невольно сбивались в одну сторону: кем приходится Федору русская матрешка в ста одежках, словно бы это знание и было первостепенным; законная ли жена Горбачу иль присохшая к мужику красава, приходящая по вызову на ночные утехи, иль просто случайная горожанка-дачница, к которой деревенский мужик нанялся подхалтурить.
– Шурка, ты меня не учи. Он что, баба? – недовольно огрызнулся мужик. – Бабу и ту надо раз в неделю против шерстки гладить, чтобы искры сыпались.
– Осторожней, Федя. От искры – пламя. Погладишь однажды и сгоришь, ошара...
– Ох, Шурка, Шурка, смотри мне. У меня ведь вся страна родная. – Хрустко ступая по крупичатому снегу, подошел к «матрешке» и по-хозяйски гулко шлепнул по округлым, как у кобылицы, стегнам. – Моя необъятная...
Я делал вид, что не слышу полюбовной перебранки, опустив взгляд и легко попинывая смерзшийся катых на заледенелой тропе.
– А ты чего молчишь, профессор? Иль язык в дороге проглотил?
– Да так, слушаю...
– Значит, слушаешь, чтобы ловчей нас обманывать, дураков. Ну-ну... Так ты нынче при Путине или как?
– Или как...
Я поднял взгляд, с трудом узнавая Зулуса. Его нельзя было назвать горестным или особенно помраченным от горя, потускневшим, потерянным после смерти дочери. Наоборот Федор как-то высветлился весь, словно его побелило снежком, осыпавшимся с январской березы. И густой чуб над правым виском, и каракуль мохнатых бровей, и усы тускло серебрились без всякого налета желтизны, будто Зулус с рождения был белокурым, лишь свислые подусья подпалены слегка махрою; но лицо молодое, гладкое, плотное, нащелканное зимними ветрами, и сейчас пламенело, как у младени, только неулыбчивое, с плохо скрываемой надсадой и неприязнью ко мне. Может, так казалось? Угнетенному печалью Зулусу было неуютно на миру, и эта кустодиевская женщина сейчас, наверное, значила куда больше, чем просто утеха; она оказалась причальной чугунной тумбою, к которой он привязался, чтобы выжить. Я понимал, что Зулус тащит на горбе целую торбу горей, и удивительно, что до сих пор не надорвался. И это знание о его судьбе невольно смущало, мешало мне внимательно, плотно смотреть на мужика, словно я был дорого, неоплатно должен ему. Всем своим неприступным видом Зулус требовал от меня оправданий, признаний, раскаяний, потому что это за мною (по его мысли) «идут смертя». Дочь Татьяна незримо до конца дней встала между нами...
– Ну что, профессор, признал меня?
– Поседел-то как...
– Ну, а что ты хотел? Горя-то цепляются за ляжки, как псы... С такой жизни не только побелеешь.
Я кивнул головою и промолчал.
Мне хотелось побыстрее закончить разговоры, да и не было особенной охоты вести докучные, не ко времени беседы, потому приходилось каждое слово как бы выжимать из себя через силу. Я снова взглянул на бабицу уже с невольным мимолетным сожалением, что никогда не увижу ее больше, мысль туманно мелькнула, как молонья, и сгасла, не вызвав азарта. Долгая дорога, мороз, закоченевшие ноги, ожидающие впереди заботы, душевное, с великим трудом достигнутое, внутреннее успокоение – все это не дает хмельного градуса человеку, который окончательно решил допинывать жизнь в одиночестве. Хотя зависть к Зулусу ведь колыхнулась как дальняя зарница, а значит, не совсем засох любовный родник, который я решил навсегда закопать. Шура чему-то широко улыбалась, полноватые губы слегка шелушились, но зубы посверкивали влажно, чисто и тесно как ореховые ядрышки. И я спросил у Зулуса, не сводя глаз с женщины:
– Так я доеду до себя?
– Только до меня...
– Федор, зови гостя в баню, – вдруг требовательно, с металлом в голосе приказала Шура. – Чего ты не зовешь? Видишь, человек с дороги, устал. У нас гостья из Тюрвищ... Ей тоже скучно одной. А тут профессора Бог послал... Есть с кем погутарить за жизнь. Чайку по рюмочке выпьем, а? Ну зови, Федор, зови. Через час будет баня готова. Только выстояться... Как там вас по батюшке?
– Павел Петрович...
– Павел Петрович, господин профессор... Федор и я, мы вместе, зовем вас на парок и на чаек. – Все будто бы робела Шура, строила из себя сметливую и покорную, ловящую каждое слово из губ хозяина. И вдруг словно осенило, насмелилась, скинула с себя личину покорности... а там – огонь. Вот как бы перекатилась неожиданно из угретой меховой полости в передок саней, перехватила у мужика вожжи, толконула его на сторону и давай погонять лошадь по ухабам и раскатам лесной дороги, навряд ли слыша грозных криков и увещеваний хозяина. – А машину оставьте у меня. Эко добро... Тут ничего не пропадет... Федор, что ты стоишь, как статуй?! Ну помоги же товарищу, проводи до дому. Встал истуканом, и не обойти, – пригрубо, повелительно повторила Шура. – Может, у него много вещей. А я тут все и без тебя налажу.
Мне бы отказаться, но как? Зулус почуял мою заминку и вдруг с нарочитым весельем в голосе поддержал:
– Не вздумай отказаться... Женщина тебя просит, сатана в юбке. – Он осклабился, продергивая заиндевелый ус сквозь жесткую щепоть, и добавил: – Такой бани ты еще не видывал... А впрочем, кто вас знает, городских...
Я убрал машину с дороги, тощий сидорок с гостинцами закинул за плечо.
– Не надо меня провожать. Сам найду...
– Сам дак сам, – не возражая, согласился Зулус. – Не детский сад, чтоб за руку на горшок водить. Уж сам с усам, седина по волосам...
– Так не забудьте, Павел Петрович. Я вас жду, – сказала Шура и зачем-то поклонилась. – Не запаздывайте...
Я пошел споро, ноги так и отскакивали от зальделой дороги, будто в мерзлые подошвы вставили упругие пружинки. Потом не выдержал и, прикрыв рот перчаткой, чтобы не застудить горло, потрусил под уклон.
2
Тихо было в деревне, полоненной снегами. Ни одна собака не лайконула на мой приход, ни одна скотинешка не вздохнула утробно в хлеву, словно вымерли Жабки, потиху сошли на нет. Солнце незаметно скатилось за лес, лишь огненный разлив, пронизанный зелеными ручьями, тревожно окрашивал заиндевелый окоем. Об эту пору рано загасает день, под серыми пеленами упокоивая мир, отправляя на сон. И речная заводь, подпирающая деревню, с редкими куртинами пересохшего тростника сейчас походила на заснеженную луговину: ни одной майны на реке, ни приметного станового кола, ни заядлого скорченного над прорубью рыбака, снующего удою над иорданью, промышляющего на уху. Лишь пушистое горностаевое одеяло с волнистыми желтоватыми складками, простроченное сквозь то ли лисьим, то ли волчьим одиночным следом... Значит, еще днями в Жабках хозяиновала пурга, и зверь, оголодовав, еще не кинулся на жировку.
Моя половина была заметена по окна, на стеклах наледь толстыми кругованами, на крыльце сугроб, огрызок печной трубы на крыше едва проклюнулся из-под снега;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Я потоптался вокруг машины, без нужды попинал скаты, скрипя ботинками, прошелся по тракту, выглядывая путь к своей избе, но грейдер пробил дорогу поперек деревни только к высокому дому Зулуса, крытому красной черепицей, забыв под сугробом деревянную волокушу. Жабки же, редко чернея дымницами и сажными залысинами по крышам, попрятались в снега, и лишь темные извилистые тропинки, натоптанные от избы к избе и похожие на впалые старушьи вены, напоминали о пропавших в зиму улицах.
Дорога резко вильнула вправо, и вдруг по краю прозрачной березовой куртины на выселках от деревни обнаружился новострой, пахнущий спелым ошкуренным деревом, щепою, глиной и печным дымом. От закуржавленных белокорых деревьев призрачное голубоватое сияние перетекало на стены, на ломаные крыши с горбушками спекшегося снега, невольно придавая домам особой неожиданной красы и чистоты; березы, выросшие самосевом, вольно, без всякого притеснения со стороны ельников, нерасчесанными головизнами уперлись в хрустальные небеса и невольно притушили корявость необшитых стен с клочьями пакли в пазьях и грубую простоту топорной деревенской работы, извечно стоящей на неумирающих заповедях: «Кабы не клин да не мох, дак плотник бы сдох».
Домишки были форсистые, новоманерные, но какие-то легкомысленные, что ли, ибо, несмотря на крылатость причудливых крыш, на просторные зеркала косящатых оконниц, они словно бы не врастали бетонным фундаментом в землю, но всем своим гонором выдавали временность присутствия, как и все, что приносят с собою на деревню раздвоенные душою дачники. Коли приткнулись возле деревни, значит, живет неугасимая тяга к земле, но ведь встали-то осторонь от Жабок, на выселках, как бы стыдясь невзрачности, пригорбленности изб, и, значит, хозяева хором не скрывают спеси к родовым крестьянам, что в старину окопались на родимых суглинках и песках, и с той поры не знают, да и не хотят понять иной, полной прелестей жизни, что, оказывается, протекает вовне, недосягаемая «скобарям». Даже лишенные пока «марафета» и столярных ухорошек дома всем своим видом вопили окрест: дескать, вы только посмотрите на нас, сколь мы хороши да приглядисты. Ну, а осадистые, серенькие, похожие на гранитное каменье избы, веками огнездившиеся вдоль болотистой Прони, откликаются насмешливо от реки: да, вы, конечно, фасонисты и, не в пример нам, высоко стоите и далеко глядите, но умишком-то, знать, дуроваты, потому что сошли с Жабок, погнушавшись, и темными осенними ночами только ленивый не обшарит вас, да и прижались-то вы, пустоголовые, к самому лесу, где не продувает сквозняками, и потому по веснам ждут гнилые сыри, зимою снег по пузо, а летом тучи комарья и оводья; да и река-то, от которой всегда кормился местный лесовик, от вас за версту. А если гореть придется, – упаси вас Господи, – кто вам пособит, кто сбежится в помощь?.. Так что чем хвалиться-то-о, переметные головы-ы!
Поначалу выселок показался безлюдным; снежные заструги, словно пробежистые волны, набегали на стены, сбивались метелью-поносухою в высокие островерхие сугробы, с которых можно было легко подсмотреть в окна, де, нет ли какого добра. А в нынешней деревне, когда все вдруг пошло в распыл и безвылазная нищета одолела мужика, он уже с легкостью небывалой, не чуя за собою никакой вины, переступает дедовы заветы (де, «не пожелай имения ближнего своего, ни вола его, ни скота его»), не мучаясь от стыда, и вот любая, не укрытая под замок тесина, лист шифера и стекла, гвоздь, дверная петля и оконная рама, пешня и штыковая лопата, вилы, грабли, куль цемента иль десяток кирпичей, на чем обычно не стоит приметного клейма, известного селу, – все тут глухой ночью считается собственностью, дарованной Господом. «Украл, не поймали – Бог подал...» Раз строятся наезжие, значит, богаты, казны не считают, и взять чуток от великого – никто и не заметит, да и грех тут небольшой.
Я пригляделся к дачному хуторку и тут же забыл его: мне-то надо домой попадать, не ночевать же в пути. И только решил спуститься дорогой в Жабки, чтобы отыскать колею к своей избе, как вдруг меня опахнуло банным горьковатым дымком. Из свежерубленой мыленки на краю полянки, где угрюмой стеной встал елушник, призасыпанный по лапнику кухтою, выпорхнул из трубы белесый завиток и, припадая к снегам, поплыл в мою сторону. Из дома, скрипя ступенями крыльца, вышел рослый мужик в рыжем летном кожушке и в пятнистой шапенке с наушниками. В руке у него был блескучий топор. Солнце уже сваливалось за еловую гриву, и раскаленные от холода багровые лучи ослепили меня. Я невольно зажмурился и прикрыл ладонью глаза. Против солнца человек мне показался черным, как эфиоп.
– Вам кого? – настороженно крикнул мастеровой и резко хлопнул промоченной дверью. С березы, искрясь, косо слетело облачко снежной пыли и натрусилось мне на плечи. Я вздрогнул, отряхнулся, машинально обтаял куржак с бровей, обмял в горсти бороду, обламывая сосульки, похлопал нога об ногу, вдруг стужа от ступней поднялась до самой груди, слегка пригасила детскую радость, и я каждой косткой почувствовал, как замерз...
– Дорогу на Жабки ищу! – едва ворочая окоченелым языком, просипел я. Разговаривать в полный голос показалось нелепым, и я машинально шагнул с дороги к дому, зачерпывая ботинками в хрустком снегу.
– Езжайте все прямо. Не заблудитесь... Эта дорога в рай.
Я еще не признал совсем мужика, но голос показался мне знакомым хриплой усмешкою, манерою резко обкусывать слова.
– Федор, я еще охапку дров накинула. Ты с кем там гутаришь? – раздался из бани звонкий, с переливами, голос.
– Да тут, Шура, человек заблудился...
Из сеней вышла кряжистая, как еловая выскеть, щекастая баба в лисьем малахае, солдатском бушлате, ватных стеганых штанах и в чесанках с галошами. На круглом лице зарево, глаза, как синие пуговицы, нос сапожком, полные губы сердечком – ну вылитая русская матрешка, только не хватает цветного плата и шугая на лисьих подчеревках. За нею вынырнул сизый хвост пара и тут же осел в сугроб. Я невольно улыбнулся во весь заскорбевший от мороза рот, любуясь на такое чудо, и бабенка тоже ответно оттеплилась взглядом, придирчиво оценивая меня по первому впечатлению.
– Ой, я-то обрадовалась... Подумала, Дед Мороз припожаловал....
– Не Дед Мороз пока, а отморозок, сударыня. Дедушкин внук, значит, – пошутил я, учтиво поклонившись. Но что-то неуловимо доброрадное, отзывистое неожиданно проскользнуло меж нами, словно бы мы согласно отпили стоялого меда из общего ковша, коснувшись губами в один край посудины, и стали вмиг родными; сердце знакомо заворошилось, и мне сразу стало горячо. И мастеровой, стоявший отчужденно, сразу чутко уловил этот крохотный коварный узелок, стремительно завязавшийся меж нами; не распутаешь сейчас – потом станешь ногти кусать.
– Хорошо, что не московский душегуб, – раздражаясь отчего-то, проворчал он и, скрипя стылыми ступенями, спустился с крыльца. В его голосе мне почудилась скрытая ревность. Мужик был в старинных белых бурках, кои давно вышли из завода, и я, отвернувшись от женщины, почему-то стесненно уставился на эти ступистые, тугие в икрах, ноги, едва влезшие в валянные с окантовкой голенища, под которыми покорно покряхтывал и поуркивал крупичатый слежавшийся снег, как-то неожиданно потускневший. Это солнце, насунув корону на спутанную рыжую волосню, присело на маковицы потемневшего бора, присмиряя на миру все живое, что суетилось пока и запаздывало на ночевую. – Это, Шура, нас столичный профессор навестил... Ты, что ли, Хромушин? Так здравствуй... Иль признать не хочешь? А я тебя сразу признал. Это же я, Горбач... Федор Иванович... Ишь голову-то отворотил, как злой кобель. – Мужик провел кусачим лезом по рукаву тужурки, вроде бы предупреждая меня от необдуманных поступков, ловко перекинул топор в левую руку и протянул мне дресвяную, иссиня-черную ладонь, на ощупь похожую на еловый корень, одетый в чешую. – С приездом, Павел Петрович... Как дорога?
– Да ничего... как видишь, живой.
– Нужда какая позвала?
Я неопределенно пожал плечами. Надо было срочно к дому своему попадать да избу протапливать к ночи, а я вот среди дороги разводил напраслину.
– С профессором-то надо поласковей, Федя. На чай бы позвал... Какую дорогу отбухал человек в консервной банке на колесах. На таких телегах, поди, никто нынче уж не ездит. Ну Царь Горох разве... Так-то ведь цариш-ко-о! Тому что ни пост – все Масленица. – Женщина сердечно засмеялась, игриво сдула с ресниц длинный рыжий ворс малахая, налезающий на глаза, и посмотрела вдруг на, меня, как свойка.
А мысли мои невольно сбивались в одну сторону: кем приходится Федору русская матрешка в ста одежках, словно бы это знание и было первостепенным; законная ли жена Горбачу иль присохшая к мужику красава, приходящая по вызову на ночные утехи, иль просто случайная горожанка-дачница, к которой деревенский мужик нанялся подхалтурить.
– Шурка, ты меня не учи. Он что, баба? – недовольно огрызнулся мужик. – Бабу и ту надо раз в неделю против шерстки гладить, чтобы искры сыпались.
– Осторожней, Федя. От искры – пламя. Погладишь однажды и сгоришь, ошара...
– Ох, Шурка, Шурка, смотри мне. У меня ведь вся страна родная. – Хрустко ступая по крупичатому снегу, подошел к «матрешке» и по-хозяйски гулко шлепнул по округлым, как у кобылицы, стегнам. – Моя необъятная...
Я делал вид, что не слышу полюбовной перебранки, опустив взгляд и легко попинывая смерзшийся катых на заледенелой тропе.
– А ты чего молчишь, профессор? Иль язык в дороге проглотил?
– Да так, слушаю...
– Значит, слушаешь, чтобы ловчей нас обманывать, дураков. Ну-ну... Так ты нынче при Путине или как?
– Или как...
Я поднял взгляд, с трудом узнавая Зулуса. Его нельзя было назвать горестным или особенно помраченным от горя, потускневшим, потерянным после смерти дочери. Наоборот Федор как-то высветлился весь, словно его побелило снежком, осыпавшимся с январской березы. И густой чуб над правым виском, и каракуль мохнатых бровей, и усы тускло серебрились без всякого налета желтизны, будто Зулус с рождения был белокурым, лишь свислые подусья подпалены слегка махрою; но лицо молодое, гладкое, плотное, нащелканное зимними ветрами, и сейчас пламенело, как у младени, только неулыбчивое, с плохо скрываемой надсадой и неприязнью ко мне. Может, так казалось? Угнетенному печалью Зулусу было неуютно на миру, и эта кустодиевская женщина сейчас, наверное, значила куда больше, чем просто утеха; она оказалась причальной чугунной тумбою, к которой он привязался, чтобы выжить. Я понимал, что Зулус тащит на горбе целую торбу горей, и удивительно, что до сих пор не надорвался. И это знание о его судьбе невольно смущало, мешало мне внимательно, плотно смотреть на мужика, словно я был дорого, неоплатно должен ему. Всем своим неприступным видом Зулус требовал от меня оправданий, признаний, раскаяний, потому что это за мною (по его мысли) «идут смертя». Дочь Татьяна незримо до конца дней встала между нами...
– Ну что, профессор, признал меня?
– Поседел-то как...
– Ну, а что ты хотел? Горя-то цепляются за ляжки, как псы... С такой жизни не только побелеешь.
Я кивнул головою и промолчал.
Мне хотелось побыстрее закончить разговоры, да и не было особенной охоты вести докучные, не ко времени беседы, потому приходилось каждое слово как бы выжимать из себя через силу. Я снова взглянул на бабицу уже с невольным мимолетным сожалением, что никогда не увижу ее больше, мысль туманно мелькнула, как молонья, и сгасла, не вызвав азарта. Долгая дорога, мороз, закоченевшие ноги, ожидающие впереди заботы, душевное, с великим трудом достигнутое, внутреннее успокоение – все это не дает хмельного градуса человеку, который окончательно решил допинывать жизнь в одиночестве. Хотя зависть к Зулусу ведь колыхнулась как дальняя зарница, а значит, не совсем засох любовный родник, который я решил навсегда закопать. Шура чему-то широко улыбалась, полноватые губы слегка шелушились, но зубы посверкивали влажно, чисто и тесно как ореховые ядрышки. И я спросил у Зулуса, не сводя глаз с женщины:
– Так я доеду до себя?
– Только до меня...
– Федор, зови гостя в баню, – вдруг требовательно, с металлом в голосе приказала Шура. – Чего ты не зовешь? Видишь, человек с дороги, устал. У нас гостья из Тюрвищ... Ей тоже скучно одной. А тут профессора Бог послал... Есть с кем погутарить за жизнь. Чайку по рюмочке выпьем, а? Ну зови, Федор, зови. Через час будет баня готова. Только выстояться... Как там вас по батюшке?
– Павел Петрович...
– Павел Петрович, господин профессор... Федор и я, мы вместе, зовем вас на парок и на чаек. – Все будто бы робела Шура, строила из себя сметливую и покорную, ловящую каждое слово из губ хозяина. И вдруг словно осенило, насмелилась, скинула с себя личину покорности... а там – огонь. Вот как бы перекатилась неожиданно из угретой меховой полости в передок саней, перехватила у мужика вожжи, толконула его на сторону и давай погонять лошадь по ухабам и раскатам лесной дороги, навряд ли слыша грозных криков и увещеваний хозяина. – А машину оставьте у меня. Эко добро... Тут ничего не пропадет... Федор, что ты стоишь, как статуй?! Ну помоги же товарищу, проводи до дому. Встал истуканом, и не обойти, – пригрубо, повелительно повторила Шура. – Может, у него много вещей. А я тут все и без тебя налажу.
Мне бы отказаться, но как? Зулус почуял мою заминку и вдруг с нарочитым весельем в голосе поддержал:
– Не вздумай отказаться... Женщина тебя просит, сатана в юбке. – Он осклабился, продергивая заиндевелый ус сквозь жесткую щепоть, и добавил: – Такой бани ты еще не видывал... А впрочем, кто вас знает, городских...
Я убрал машину с дороги, тощий сидорок с гостинцами закинул за плечо.
– Не надо меня провожать. Сам найду...
– Сам дак сам, – не возражая, согласился Зулус. – Не детский сад, чтоб за руку на горшок водить. Уж сам с усам, седина по волосам...
– Так не забудьте, Павел Петрович. Я вас жду, – сказала Шура и зачем-то поклонилась. – Не запаздывайте...
Я пошел споро, ноги так и отскакивали от зальделой дороги, будто в мерзлые подошвы вставили упругие пружинки. Потом не выдержал и, прикрыв рот перчаткой, чтобы не застудить горло, потрусил под уклон.
2
Тихо было в деревне, полоненной снегами. Ни одна собака не лайконула на мой приход, ни одна скотинешка не вздохнула утробно в хлеву, словно вымерли Жабки, потиху сошли на нет. Солнце незаметно скатилось за лес, лишь огненный разлив, пронизанный зелеными ручьями, тревожно окрашивал заиндевелый окоем. Об эту пору рано загасает день, под серыми пеленами упокоивая мир, отправляя на сон. И речная заводь, подпирающая деревню, с редкими куртинами пересохшего тростника сейчас походила на заснеженную луговину: ни одной майны на реке, ни приметного станового кола, ни заядлого скорченного над прорубью рыбака, снующего удою над иорданью, промышляющего на уху. Лишь пушистое горностаевое одеяло с волнистыми желтоватыми складками, простроченное сквозь то ли лисьим, то ли волчьим одиночным следом... Значит, еще днями в Жабках хозяиновала пурга, и зверь, оголодовав, еще не кинулся на жировку.
Моя половина была заметена по окна, на стеклах наледь толстыми кругованами, на крыльце сугроб, огрызок печной трубы на крыше едва проклюнулся из-под снега;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75