Голос стал скрипучим, шершавым, как наждачная бумага.
– Все понял... Играть будем? – не сдержался, раздраженно выкрикнул Катузов, отстраняясь от въедливой женщины.
– Будем, будем... Чего хочет нынешняя женщина? Хочет все, сразу и много! Только позовем Поликушку... Для равновесия, – успокоил я Катузова и пошел звонить.
Марфинька бредила, и мне хотелось оборвать ее вздор; женщина сошла с катушек, ее понесло с кручи, и надо было утишить сердечный вздерг, похожий на истерику. Такое было у меня чувство, что Марфинька уже намерилась покончить счеты с жизнью и сейчас каждым шальным словом подталкивала себя к роковой бездне...
Поликушка явился не запылился. Он стал напоминать известного клоуна в гриме: те же румяные толстые щеки, выпученные фасеточные глаза и седые вздернутые брови, похожие на клочья болотного пуха. Не хватало лишь клетчатой широкой кепки и просторных штанов с лямкой. Видно, что хорошо, сыто и покойно живет человек: нет старческой изможденности, потухшего взгляда и золотушной желтизны перед ушами, где обычно свисают у стариков редкие неряшливые волосы. На ногах вместо обычных Клавдиных фетровых бот – базарные валяные ступни. Поликушка стеснительно, но без робости, глянул на Марфиньку, открыто улыбнулся ей и вдруг сказал:
– Ну что, девонька, значит, скоро и свадебку сыграем? Павел Петрович, милый, ты меня, старика, не забудь. Буду за родителя... У меня рука легкая... На каждый брачок найдется мужичок. Конечно, как без жены-то жить. Па-ша-а! Без жены – ужас... Каждый день плачу. Вот не ребятки бы мои, дак давно бы в могилевскую. У меня детки хорошие. – Поликушка потрепал Катузова по плечу. Тот низко приклонился к старику, погладил по блестящей плешке, похожей на горбушку перезревшей тыквы, и возгласил густым баритоном:
– Папашка, папаш-ка-а, дорогой ты наш человек!..
И столько в этом неожиданном признании было теплоты и открытой признательности, столько необычной в наше неопрятное время почтительности к чужой старости, что в груди моей невольно отволгло, и все побрехоньки с Марфою показались причудою от скверности характера.
– Ну что... по копеечке? – Поликушка обвел нас взглядом, как на поединке. – По грошику храмы строились, по копеечке – царствия.
– Может, хоть по червонцу? – стоял на своем Катузов.
– Господи, у вас, мужиков, одни деньги на уме. Куда вам с ними? Солить? – капризно простонала Марфинька.
– Пять червонцев – пузырек. Дурак бежит в магазин... К вечеру наклюкаемся – и баиньки.
– Если не думать о деньгах, то их никогда и не будет, – назидательно сказал Поликушка, подслеповато разглядывая карты, сплевывая на пальцы и поочередно мусоля углы, будто пробовал их на вкус. – В раю все бесплатно, хоть бы возьми брежневское время: захотел я – на курорт, в Сочи.
– В Соча, в Соча морда просит кирпича, – пропел Катузов, уставясь в Марфиньку...
Но Поликушка от своей мысли не отступался:
– А сейчас как не думать о деньгах?.. Морят бедный народ, будто клопов. Просто ужас. Устроили ад. Без денег шагу не ступи. Слыхали? Абрамович, что из царской семейки, всю нашу нефть скупил. Это как понять, Павел Петрович? Мы полвека ломали спину, горбатились, а этот бесфамильный хрен, простите за выражение, все под себя. У него что, печатный станок во дворе?
– На него казначейство работает... Не имей сто рублей, Иваныч, а имей дружбу с Семьей... Пусть скупает, отстраивает, а там поглядим. – Я замолчал. При Катузове уходить в щекотливые подробности не хотелось: нынче везде уши, не знаешь, где тебя продадут.
– Эх, буйных людей мало, а вожаков и того меньше, – вздохнул Поликушка, будто решил идти в добровольцы. – Да и воевать нет инструментов... У нас что, шестерка кроет туза?
– Кроет, дед, кроет. Если туз в отставке... Хоть на три буквы, хоть на пять. – Катузов подмигнул Марфиньке.
Та сидела боком, как птица на ветке, уставя круглый переливчатый глаз поверх стола на стену, где висел мой портрет, и задумчиво покачивала расшитым шлепанцем. Может, сличала картину со мною, ершистым и болезненно самолюбивым, и наконец-то поняла, с каким порочным человеком она решила повязаться.
– Человек – это деградирующее животное, – вдруг сказала Марфа, отведя взгляд от портрета.
– Мужчина или женщина? – спросил Катузов, клонясь к женщине, как тополь под ветром. Мне даже павиделось, что у Катузова сто рук и каждая норовит обнять Марфиньку.
– Конечно, человек. Мужик значит... Только мужик может убивать из интереса и простого любопытства. Чуть что не по нраву, сразу за топор. У зверей такого нет...
– Может, оно и так, – сказал я, напирая на последнее слово, – но причиною каждого убийства является женщина, потому что она бездушное существо и живет древними инстинктами матриархата. Женщина лишь для притворства поклоняется мужчине, хотя всегда знает самой утробою, что тот ее вечный раб... Отсюда – постоянная готовность к восстанию, к разрушению семьи, желание вернуть верховную власть, которое прежде с трудом сдерживалось церковью.
– Ты серьезно так думаешь? – Марфинька напряглась, поворотилась ко мне, словно только что заметив, в глазах ее вспыхнула лихорадка, та мелкая трясучка, что случается часто у нервных, взволнованных людей. – Мы бездушные существа?
– Это не я так думаю, так думает Вселенский собор... Только бездушное существо могло соблазнить Адама и увлечь на несмываемый грех, за что Господь и прогнал их из рая на вечные мытарства.
– Вранье это, все вранье и глупости... Господь никого не прогонял... Он и не смог бы прогнать детишек своих лишь за то, что один раз оступились они. Отец никого не наказует и не милует, но бесконечно терпит, ждет, когда одумаемся... Человек сам себя наказует, если не слушает голоса Бога... Ева сама сбежала и Адама утянула из рая, не лослушав Отца своего, чтобы вас, дураков, плодить. И за это вы клянете ее, неблагодарные, уже тыщи лет... Ну чего от вас можно еще дождаться, кроме ругани?.. – Марфа вспыхнула, кинула карты на стол.
– Я не говорил, что женщины плохи. Они прекрасны, слов нет, – постарался я смягчить неожиданный гнев, которому сам был виною, и потому говорил мягко, заискивающе, будто просил прощения. – Может, женщины чуть погрубее, стожильнее, не так впечатлительны... Иначе как вырастить потомство? Сама подумай... – Но куда там: Марфа уже закусила удила, понеслась сломя голову, потакая червю, что затаился глубоко на сердце и точил его.
– Замолчи! Не хочу слышать твои глупости... – Вскочила, бросилась из комнаты.
– А карты, а карты?.. – вскричал вдогон Катузов.
– Играйте сами, насильники и деспоты! Не хочу с вами играть, извращенцы!
– Ну вот, всегда так, – пробормотал я, вяло оправдывая Марфу. – А после, чуть что, прости... Эх, женщины, женщины... Своими же руками счастье свое – в гроб. И на смерть сами же посылают. Самим-то руки не хочется марать. – Я нарочито поднял голос, отвечая грубостью на неслыханную дерзость, весь истекая желчью. Пусть слышит, коварная, пусть! – Вспомните рыцарские турниры... Погибни за один лишь мой взгляд! Слышите, какова цена человека? – один лишь взгляд... И так во все времена: сплошной спектакль на крови... Да хоть бы и недавнюю Историю взять. Резня армян и азеров. Раиса была шеей Горбачева, его ухом и языком. И, наверное, дала однажды супругу за чашкой чая такой совет: Миша, мне так жалко бедных армян, они наши православные друзья, их турки нещадно резали, у них отняли землю предков, ты, пожалуйста, не мешай им, пусть повоюют... И вот в Армению кинулась на спасение Старовойтова и объявила в тесном кругу: де, я вас люблю, армяне, а этих проклятых азеров презираю, они заодно с бандой Арафата, а Ясер – лютый враг евреев... И вот возник бессмысленный Карабах... И что в сухом остатке? Раиса получила от Миши туфельки на золотом каблучке с бриллиантами; Старовойтова – звание любимицы Армении и значок депутата, азеры – горы трупов и тысячи бездомных, несчастные армяне – жуткое землетрясение и вечную заботу на свою шею... А Союз – вселенскую катастрофу развала и миллионы беженцев, что полонили столицу, превратили ее в вертеп...
– Раиса-покоенка такого бы сделать не смогла... Грех на мертвых все вешать, – строго сказал Поликушка. – Мужик ее крутил, это да. Его надо к ответу...
– Я и не говорил, что это она... Я ученый, а не сплетник. Я сказал: предположим...
Но Поликушка вряд ли слышал мои объяснения, шаря глазами в развернутых картах: он уже жил игрою.
– Видно, промахнулся Господь, из самого кривого ребра смастерил бабу, – ухмыльнулся Катузов. Глаза его, обычно грустные, сейчас безмятежно лучились, а мысли были так далеко от коварных горцев. – Бабы – это жадные мартышки, которых нужно нещадно пороть. Мне в партиях всякие попадались. Фу ты, ну ты, ножки гнуты... Вся из себя кренделем. А чуть прижмет, сразу к тебе за спину и – ниже травы...
– Но куда без них, мужики? Ку-да-а... Без них сплошной ужас. Ни ласки, ни встряски, – всплеснул руками Поликушка. – Доживите до моих-то лет. С бабой плохо, а без бабы – смерть... Помню, даже на войне мысли о бабе – на первом месте... Эх, так и скачут, так и пляшут с передка на передок. Где бы ухватить за цугундер... Как псы, на запашок-то... И все такое... Ну ладно, поехали. Пальцы жжет. Раскидываю на троих. В кои-то веки собрались на шашлык... Не разбивать же игру, верно? Проигравший – за винцом, ага?
Поликушка разнес карты, но игралось плохо, с зевками. Катузов все норовил смухлевать, крыл не той мастью иль сбрасывал в колоду мешающий ему лист, за ним требовался пригляд, когда его ловили за руку, плут искренне удивлялся, корчил пьяные рожи и оглушительно хохотал. В гулевой компании Катузову давно бы уже набили морду или сотворили бы «шмазь», но тут собрались люди деликатные, не те, спесивые и гонористые, которым легче удавиться, чем проиграть даже с плохим раскладом. Катузов легко выскакивал с победою, а после, подглядывая в чужие карты, надоедливо лез с советом. От него пахло чесноком, табачиной и перегаром, и этот жестокий коктейль, шибая в нос, портил мне весь интерес.
– Гуляй, а?! Не лезь со своим шнобелем в чужой калашный ряд, а то придавят.
– Ну и прохвессор. Не ожидал... Срок, что ли, тянул? Каков жаргончик-то.
– Иди, ты, а?! – Я не докончил, но, наверное, весьма красноречиво взглянул на Катузова; Илья поднялся и потащился в соседнюю комнату, где мышкой-норушкою затаилась моя Марфинька.
Игра тянулась медленно. Поликушка, слюнявя пальцы, часто перебирал карты, задумчиво морщил нос, испытующе взглядывая на меня, значит, норовил обыграть. Старик увлекся, искренне переживал и не хотел остаться в дураках, иначе придется тратиться и бежать в лавку за вином.
– Поликарп Иванович, ну, ради Бога, не тяни же ты слона за хвост. Не корову же проигрываешь, – сердился я, понукая Поликушку, подвигая его к быстрым размышлениям.
– А ты меня не гони... Не запряг еще...
– Да не гоню я, Господи. Тянешь волынку. За это время десять партий можно сгонять...
– Вот из-за вас, нетерпеливых, великую страну прос...
Может, наш разговор снова бы скинулся на политику, но вдруг я услышал странные чмокающие звуки. Я недоуменно взглянул на Поликушку, лицо у старика тоже напряглось, брови вскинулись топориком, а оплывшее волосатое ухо, словно бы надуваясь, потянулось в сторону комнаты...
– Паша, – прошептал Поликушка, – а там ведь целуются... Поди посмотри, чего проказят.
– Да ну тебя... Я что, надсмотрщик?
– А я говорю, ступай и посмотри. Катузов ужасный человек, он твою девку из-под замка уведет.
– Это их дело...
– Ну-ну... Тебе жить. – Старик укоризненно покачал головою. – Тогда лижи котовьи объедки...
В соседней комнате лопались воздушные пузыри, доносился жаркий стесненный шепот. Последние слова больно задели меня, и то внешнее каменное равнодушие, за которым я прятался, как за непроницаемой стеною, вдруг оказалось на самом деле пергаментом, насквозь источенным непреходящей ревностью... Господи, и чего строить из себя «железного Феликса», коли ты весь соткан из переливистых изменчивых переживаний и настроений и похож на ночного мотылька, залетевшего из ночи на обманчивый свет.
Поборов неловкость, я пошел как-то криво, боком, будто бы в прихожую, бросил косой взгляд в комнату. Марфа сидела на диване с ярко пылающим лицом, прильнувши к Катузову. Почуяв мой взгляд, | отпрянула, принялась деловито обихаживать встрепанные волосы, приминать по-над ушами, прикусив губами заколки. Катузов обернулся, растерянно пожал плечами. Он был бледен, словно побывал в угарном дыму, глаза расплывчато блестели.
Надо было объясниться, но язык у меня сковало от подобной наглости. Катузов, не глядя в лицо, протиснулся мимо меня, гулко всхлопала дверь; следом, шаркая отопками, недоуменно поплелся Поликушка. Марфа высоко задрала ноги на диван, уложила голову на круглые коленки, выставляя наружу блестящие, словно бы облитые оливковым маслом смугловатые лядвии, розовый косячок шелковых трусиков, что нынче носят девицы лишь по древней косной привычке, позабыв их практическую нужду. Марфа молчала, вперила взгляд в пол, я же, наверное, выглядел последним подлецом в ее глазах, миром выпустившим Катузова из квартиры, не попросив объяснений. Но, может, Марфиньке того и хотелось, чтобы мы столкнулись, как два свирепых лося на любовном гону, а я стушевался, отпраздновал труса. И теперь уже поздно исправлять промашку: не бежать же следом, чтобы потребовать объяснений.
Я потухше маячил в дверях, вслушиваясь в свое сердце. Ничто во мне не взбунтовалось, немо, неотзывчиво было в груди, словно бы там залили тягучим черным варом. Наконец Марфинька оторвала голову от колен, натянула юбку, сказала презрительно, как плюнула в лицо, равнодушно глядя мимо меня:
– Хромушин, ты подлец... Ты специально подослал Катузова ко мне...
...Ну, братцы мои, большей наглости я не слыхал... Змея подколодная, нашла время укусить исподтишка. И как больно-то-о!.. Вот она, Ева, когда-то не побоявшаяся бежать из рая и с той поры ходящая кривым путем. Даже мой философический ум не смог бы придумать такой ловушки. Собственно говоря, вся нынешняя антисистема власти (система сбоев) построена именно на таких бессовестных, циничных парадоксах: у тебя украли последнее, но ты благодари, что не убили...
– Ну для чего же я подослал Катузова?..
– Потому что вы, мужики, все скоты и развратники. Вы любите подсматривать в замочную скважину. Особенно старперы...
Марфа нарочито рвала все скрепы, возникшие меж нами, она собралась уходить и сейчас вострила в себе злобу, чтобы одним махом сжечь мосты.
Во мне заклубилась лихорадка, но я ущемил ее, не дал воли, поражаясь своей рассудочности. Но я-то хорошо понимал, что это чувство внешнее, быстро скисающее, а за ним, как за стеною, уже густеет гроза, и, чтобы не выпустить ее на свободу, но показаться благородным, спросил грустно, без упрека:
– Мне непонятно, Марфа Николаевна, зачем вы здесь? Ведь вы – не канарейка, и мой дом – не клетка... Ступайте на все четыре стороны.
– Гонишь? Хорошо, я уйду... – Сказала жестко, скинула на пол ноги, но с дивана не сшевельнулась.
– За чем дело стало? Дверь не закрыта... Каждый выбирает свой путь.
– Заманил, а теперь гонишь? Ты циник, Павел Петрович. Я боюсь с тобою находиться рядом. Ты все знаешь про меня... Я будто на вскрытии под скальпелем...
Марфа своими больными неожиданными упреками ставила меня в тупик, невольно затягивала в бесплодный долгий разговор, где я должен был оправдываться, что не такой уж я и плохой, ей, наверное, нравилось мучить и мучиться самой. Надо было бежать от безумной бабы прочь, пока не случилось беды, и я сквозь лабиринты стеллажей просочился к окну, приложился лбом к настуженному окну, за которым зависло московское неиссякаемое марево, окруженное отрогами небесных гор, похожее на бездонное бучило. В этот тускло-желтый расплав и погрузились сейчас мои отравленные чувства, и Марфушина душевная чернота слилась с чьим-то болезненным мраком, свилась в соитии в клубок, исполненный жгучей, нестерпимой страсти. Ведь если бы ее плотская бешенина не проливалась через край, то Марфинька давно бы взорвалась от напора чувственных желаний, изматывающих ее.
Это в раю люди, наверное, кротки, лишены всяких волнений и похожи на адамант, испускающий ровные лучи; в аду же, как пишут святые отцы, человек погружен в бесконечный поединок и весь напряжен, и взвихрен, исполнен тех же, что и на земле, страданий, только утысячеренных, длящихся веками... Если это – блудница, то похоть ее слуги адовы раскаляют до самого высокого градуса и не отпускают ниже, не дают угаснуть, и прелюбодеяние, что доставляло на земле несравнимое наслаждение, в преисподней становится невыносимой мукою на столетия...
Молчание, казалось, длилось уже вечность. Над головою грузно бродит по вдовьим комнатам старуха... Она дважды уже заливала меня. Как-то протекло на кухне, я прибежал под ее дверь, едва достучался, наверное, спала старбеня, наконец открыла, а вода уже под порогом, давай черпать ковшиком в корыто;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
– Все понял... Играть будем? – не сдержался, раздраженно выкрикнул Катузов, отстраняясь от въедливой женщины.
– Будем, будем... Чего хочет нынешняя женщина? Хочет все, сразу и много! Только позовем Поликушку... Для равновесия, – успокоил я Катузова и пошел звонить.
Марфинька бредила, и мне хотелось оборвать ее вздор; женщина сошла с катушек, ее понесло с кручи, и надо было утишить сердечный вздерг, похожий на истерику. Такое было у меня чувство, что Марфинька уже намерилась покончить счеты с жизнью и сейчас каждым шальным словом подталкивала себя к роковой бездне...
Поликушка явился не запылился. Он стал напоминать известного клоуна в гриме: те же румяные толстые щеки, выпученные фасеточные глаза и седые вздернутые брови, похожие на клочья болотного пуха. Не хватало лишь клетчатой широкой кепки и просторных штанов с лямкой. Видно, что хорошо, сыто и покойно живет человек: нет старческой изможденности, потухшего взгляда и золотушной желтизны перед ушами, где обычно свисают у стариков редкие неряшливые волосы. На ногах вместо обычных Клавдиных фетровых бот – базарные валяные ступни. Поликушка стеснительно, но без робости, глянул на Марфиньку, открыто улыбнулся ей и вдруг сказал:
– Ну что, девонька, значит, скоро и свадебку сыграем? Павел Петрович, милый, ты меня, старика, не забудь. Буду за родителя... У меня рука легкая... На каждый брачок найдется мужичок. Конечно, как без жены-то жить. Па-ша-а! Без жены – ужас... Каждый день плачу. Вот не ребятки бы мои, дак давно бы в могилевскую. У меня детки хорошие. – Поликушка потрепал Катузова по плечу. Тот низко приклонился к старику, погладил по блестящей плешке, похожей на горбушку перезревшей тыквы, и возгласил густым баритоном:
– Папашка, папаш-ка-а, дорогой ты наш человек!..
И столько в этом неожиданном признании было теплоты и открытой признательности, столько необычной в наше неопрятное время почтительности к чужой старости, что в груди моей невольно отволгло, и все побрехоньки с Марфою показались причудою от скверности характера.
– Ну что... по копеечке? – Поликушка обвел нас взглядом, как на поединке. – По грошику храмы строились, по копеечке – царствия.
– Может, хоть по червонцу? – стоял на своем Катузов.
– Господи, у вас, мужиков, одни деньги на уме. Куда вам с ними? Солить? – капризно простонала Марфинька.
– Пять червонцев – пузырек. Дурак бежит в магазин... К вечеру наклюкаемся – и баиньки.
– Если не думать о деньгах, то их никогда и не будет, – назидательно сказал Поликушка, подслеповато разглядывая карты, сплевывая на пальцы и поочередно мусоля углы, будто пробовал их на вкус. – В раю все бесплатно, хоть бы возьми брежневское время: захотел я – на курорт, в Сочи.
– В Соча, в Соча морда просит кирпича, – пропел Катузов, уставясь в Марфиньку...
Но Поликушка от своей мысли не отступался:
– А сейчас как не думать о деньгах?.. Морят бедный народ, будто клопов. Просто ужас. Устроили ад. Без денег шагу не ступи. Слыхали? Абрамович, что из царской семейки, всю нашу нефть скупил. Это как понять, Павел Петрович? Мы полвека ломали спину, горбатились, а этот бесфамильный хрен, простите за выражение, все под себя. У него что, печатный станок во дворе?
– На него казначейство работает... Не имей сто рублей, Иваныч, а имей дружбу с Семьей... Пусть скупает, отстраивает, а там поглядим. – Я замолчал. При Катузове уходить в щекотливые подробности не хотелось: нынче везде уши, не знаешь, где тебя продадут.
– Эх, буйных людей мало, а вожаков и того меньше, – вздохнул Поликушка, будто решил идти в добровольцы. – Да и воевать нет инструментов... У нас что, шестерка кроет туза?
– Кроет, дед, кроет. Если туз в отставке... Хоть на три буквы, хоть на пять. – Катузов подмигнул Марфиньке.
Та сидела боком, как птица на ветке, уставя круглый переливчатый глаз поверх стола на стену, где висел мой портрет, и задумчиво покачивала расшитым шлепанцем. Может, сличала картину со мною, ершистым и болезненно самолюбивым, и наконец-то поняла, с каким порочным человеком она решила повязаться.
– Человек – это деградирующее животное, – вдруг сказала Марфа, отведя взгляд от портрета.
– Мужчина или женщина? – спросил Катузов, клонясь к женщине, как тополь под ветром. Мне даже павиделось, что у Катузова сто рук и каждая норовит обнять Марфиньку.
– Конечно, человек. Мужик значит... Только мужик может убивать из интереса и простого любопытства. Чуть что не по нраву, сразу за топор. У зверей такого нет...
– Может, оно и так, – сказал я, напирая на последнее слово, – но причиною каждого убийства является женщина, потому что она бездушное существо и живет древними инстинктами матриархата. Женщина лишь для притворства поклоняется мужчине, хотя всегда знает самой утробою, что тот ее вечный раб... Отсюда – постоянная готовность к восстанию, к разрушению семьи, желание вернуть верховную власть, которое прежде с трудом сдерживалось церковью.
– Ты серьезно так думаешь? – Марфинька напряглась, поворотилась ко мне, словно только что заметив, в глазах ее вспыхнула лихорадка, та мелкая трясучка, что случается часто у нервных, взволнованных людей. – Мы бездушные существа?
– Это не я так думаю, так думает Вселенский собор... Только бездушное существо могло соблазнить Адама и увлечь на несмываемый грех, за что Господь и прогнал их из рая на вечные мытарства.
– Вранье это, все вранье и глупости... Господь никого не прогонял... Он и не смог бы прогнать детишек своих лишь за то, что один раз оступились они. Отец никого не наказует и не милует, но бесконечно терпит, ждет, когда одумаемся... Человек сам себя наказует, если не слушает голоса Бога... Ева сама сбежала и Адама утянула из рая, не лослушав Отца своего, чтобы вас, дураков, плодить. И за это вы клянете ее, неблагодарные, уже тыщи лет... Ну чего от вас можно еще дождаться, кроме ругани?.. – Марфа вспыхнула, кинула карты на стол.
– Я не говорил, что женщины плохи. Они прекрасны, слов нет, – постарался я смягчить неожиданный гнев, которому сам был виною, и потому говорил мягко, заискивающе, будто просил прощения. – Может, женщины чуть погрубее, стожильнее, не так впечатлительны... Иначе как вырастить потомство? Сама подумай... – Но куда там: Марфа уже закусила удила, понеслась сломя голову, потакая червю, что затаился глубоко на сердце и точил его.
– Замолчи! Не хочу слышать твои глупости... – Вскочила, бросилась из комнаты.
– А карты, а карты?.. – вскричал вдогон Катузов.
– Играйте сами, насильники и деспоты! Не хочу с вами играть, извращенцы!
– Ну вот, всегда так, – пробормотал я, вяло оправдывая Марфу. – А после, чуть что, прости... Эх, женщины, женщины... Своими же руками счастье свое – в гроб. И на смерть сами же посылают. Самим-то руки не хочется марать. – Я нарочито поднял голос, отвечая грубостью на неслыханную дерзость, весь истекая желчью. Пусть слышит, коварная, пусть! – Вспомните рыцарские турниры... Погибни за один лишь мой взгляд! Слышите, какова цена человека? – один лишь взгляд... И так во все времена: сплошной спектакль на крови... Да хоть бы и недавнюю Историю взять. Резня армян и азеров. Раиса была шеей Горбачева, его ухом и языком. И, наверное, дала однажды супругу за чашкой чая такой совет: Миша, мне так жалко бедных армян, они наши православные друзья, их турки нещадно резали, у них отняли землю предков, ты, пожалуйста, не мешай им, пусть повоюют... И вот в Армению кинулась на спасение Старовойтова и объявила в тесном кругу: де, я вас люблю, армяне, а этих проклятых азеров презираю, они заодно с бандой Арафата, а Ясер – лютый враг евреев... И вот возник бессмысленный Карабах... И что в сухом остатке? Раиса получила от Миши туфельки на золотом каблучке с бриллиантами; Старовойтова – звание любимицы Армении и значок депутата, азеры – горы трупов и тысячи бездомных, несчастные армяне – жуткое землетрясение и вечную заботу на свою шею... А Союз – вселенскую катастрофу развала и миллионы беженцев, что полонили столицу, превратили ее в вертеп...
– Раиса-покоенка такого бы сделать не смогла... Грех на мертвых все вешать, – строго сказал Поликушка. – Мужик ее крутил, это да. Его надо к ответу...
– Я и не говорил, что это она... Я ученый, а не сплетник. Я сказал: предположим...
Но Поликушка вряд ли слышал мои объяснения, шаря глазами в развернутых картах: он уже жил игрою.
– Видно, промахнулся Господь, из самого кривого ребра смастерил бабу, – ухмыльнулся Катузов. Глаза его, обычно грустные, сейчас безмятежно лучились, а мысли были так далеко от коварных горцев. – Бабы – это жадные мартышки, которых нужно нещадно пороть. Мне в партиях всякие попадались. Фу ты, ну ты, ножки гнуты... Вся из себя кренделем. А чуть прижмет, сразу к тебе за спину и – ниже травы...
– Но куда без них, мужики? Ку-да-а... Без них сплошной ужас. Ни ласки, ни встряски, – всплеснул руками Поликушка. – Доживите до моих-то лет. С бабой плохо, а без бабы – смерть... Помню, даже на войне мысли о бабе – на первом месте... Эх, так и скачут, так и пляшут с передка на передок. Где бы ухватить за цугундер... Как псы, на запашок-то... И все такое... Ну ладно, поехали. Пальцы жжет. Раскидываю на троих. В кои-то веки собрались на шашлык... Не разбивать же игру, верно? Проигравший – за винцом, ага?
Поликушка разнес карты, но игралось плохо, с зевками. Катузов все норовил смухлевать, крыл не той мастью иль сбрасывал в колоду мешающий ему лист, за ним требовался пригляд, когда его ловили за руку, плут искренне удивлялся, корчил пьяные рожи и оглушительно хохотал. В гулевой компании Катузову давно бы уже набили морду или сотворили бы «шмазь», но тут собрались люди деликатные, не те, спесивые и гонористые, которым легче удавиться, чем проиграть даже с плохим раскладом. Катузов легко выскакивал с победою, а после, подглядывая в чужие карты, надоедливо лез с советом. От него пахло чесноком, табачиной и перегаром, и этот жестокий коктейль, шибая в нос, портил мне весь интерес.
– Гуляй, а?! Не лезь со своим шнобелем в чужой калашный ряд, а то придавят.
– Ну и прохвессор. Не ожидал... Срок, что ли, тянул? Каков жаргончик-то.
– Иди, ты, а?! – Я не докончил, но, наверное, весьма красноречиво взглянул на Катузова; Илья поднялся и потащился в соседнюю комнату, где мышкой-норушкою затаилась моя Марфинька.
Игра тянулась медленно. Поликушка, слюнявя пальцы, часто перебирал карты, задумчиво морщил нос, испытующе взглядывая на меня, значит, норовил обыграть. Старик увлекся, искренне переживал и не хотел остаться в дураках, иначе придется тратиться и бежать в лавку за вином.
– Поликарп Иванович, ну, ради Бога, не тяни же ты слона за хвост. Не корову же проигрываешь, – сердился я, понукая Поликушку, подвигая его к быстрым размышлениям.
– А ты меня не гони... Не запряг еще...
– Да не гоню я, Господи. Тянешь волынку. За это время десять партий можно сгонять...
– Вот из-за вас, нетерпеливых, великую страну прос...
Может, наш разговор снова бы скинулся на политику, но вдруг я услышал странные чмокающие звуки. Я недоуменно взглянул на Поликушку, лицо у старика тоже напряглось, брови вскинулись топориком, а оплывшее волосатое ухо, словно бы надуваясь, потянулось в сторону комнаты...
– Паша, – прошептал Поликушка, – а там ведь целуются... Поди посмотри, чего проказят.
– Да ну тебя... Я что, надсмотрщик?
– А я говорю, ступай и посмотри. Катузов ужасный человек, он твою девку из-под замка уведет.
– Это их дело...
– Ну-ну... Тебе жить. – Старик укоризненно покачал головою. – Тогда лижи котовьи объедки...
В соседней комнате лопались воздушные пузыри, доносился жаркий стесненный шепот. Последние слова больно задели меня, и то внешнее каменное равнодушие, за которым я прятался, как за непроницаемой стеною, вдруг оказалось на самом деле пергаментом, насквозь источенным непреходящей ревностью... Господи, и чего строить из себя «железного Феликса», коли ты весь соткан из переливистых изменчивых переживаний и настроений и похож на ночного мотылька, залетевшего из ночи на обманчивый свет.
Поборов неловкость, я пошел как-то криво, боком, будто бы в прихожую, бросил косой взгляд в комнату. Марфа сидела на диване с ярко пылающим лицом, прильнувши к Катузову. Почуяв мой взгляд, | отпрянула, принялась деловито обихаживать встрепанные волосы, приминать по-над ушами, прикусив губами заколки. Катузов обернулся, растерянно пожал плечами. Он был бледен, словно побывал в угарном дыму, глаза расплывчато блестели.
Надо было объясниться, но язык у меня сковало от подобной наглости. Катузов, не глядя в лицо, протиснулся мимо меня, гулко всхлопала дверь; следом, шаркая отопками, недоуменно поплелся Поликушка. Марфа высоко задрала ноги на диван, уложила голову на круглые коленки, выставляя наружу блестящие, словно бы облитые оливковым маслом смугловатые лядвии, розовый косячок шелковых трусиков, что нынче носят девицы лишь по древней косной привычке, позабыв их практическую нужду. Марфа молчала, вперила взгляд в пол, я же, наверное, выглядел последним подлецом в ее глазах, миром выпустившим Катузова из квартиры, не попросив объяснений. Но, может, Марфиньке того и хотелось, чтобы мы столкнулись, как два свирепых лося на любовном гону, а я стушевался, отпраздновал труса. И теперь уже поздно исправлять промашку: не бежать же следом, чтобы потребовать объяснений.
Я потухше маячил в дверях, вслушиваясь в свое сердце. Ничто во мне не взбунтовалось, немо, неотзывчиво было в груди, словно бы там залили тягучим черным варом. Наконец Марфинька оторвала голову от колен, натянула юбку, сказала презрительно, как плюнула в лицо, равнодушно глядя мимо меня:
– Хромушин, ты подлец... Ты специально подослал Катузова ко мне...
...Ну, братцы мои, большей наглости я не слыхал... Змея подколодная, нашла время укусить исподтишка. И как больно-то-о!.. Вот она, Ева, когда-то не побоявшаяся бежать из рая и с той поры ходящая кривым путем. Даже мой философический ум не смог бы придумать такой ловушки. Собственно говоря, вся нынешняя антисистема власти (система сбоев) построена именно на таких бессовестных, циничных парадоксах: у тебя украли последнее, но ты благодари, что не убили...
– Ну для чего же я подослал Катузова?..
– Потому что вы, мужики, все скоты и развратники. Вы любите подсматривать в замочную скважину. Особенно старперы...
Марфа нарочито рвала все скрепы, возникшие меж нами, она собралась уходить и сейчас вострила в себе злобу, чтобы одним махом сжечь мосты.
Во мне заклубилась лихорадка, но я ущемил ее, не дал воли, поражаясь своей рассудочности. Но я-то хорошо понимал, что это чувство внешнее, быстро скисающее, а за ним, как за стеною, уже густеет гроза, и, чтобы не выпустить ее на свободу, но показаться благородным, спросил грустно, без упрека:
– Мне непонятно, Марфа Николаевна, зачем вы здесь? Ведь вы – не канарейка, и мой дом – не клетка... Ступайте на все четыре стороны.
– Гонишь? Хорошо, я уйду... – Сказала жестко, скинула на пол ноги, но с дивана не сшевельнулась.
– За чем дело стало? Дверь не закрыта... Каждый выбирает свой путь.
– Заманил, а теперь гонишь? Ты циник, Павел Петрович. Я боюсь с тобою находиться рядом. Ты все знаешь про меня... Я будто на вскрытии под скальпелем...
Марфа своими больными неожиданными упреками ставила меня в тупик, невольно затягивала в бесплодный долгий разговор, где я должен был оправдываться, что не такой уж я и плохой, ей, наверное, нравилось мучить и мучиться самой. Надо было бежать от безумной бабы прочь, пока не случилось беды, и я сквозь лабиринты стеллажей просочился к окну, приложился лбом к настуженному окну, за которым зависло московское неиссякаемое марево, окруженное отрогами небесных гор, похожее на бездонное бучило. В этот тускло-желтый расплав и погрузились сейчас мои отравленные чувства, и Марфушина душевная чернота слилась с чьим-то болезненным мраком, свилась в соитии в клубок, исполненный жгучей, нестерпимой страсти. Ведь если бы ее плотская бешенина не проливалась через край, то Марфинька давно бы взорвалась от напора чувственных желаний, изматывающих ее.
Это в раю люди, наверное, кротки, лишены всяких волнений и похожи на адамант, испускающий ровные лучи; в аду же, как пишут святые отцы, человек погружен в бесконечный поединок и весь напряжен, и взвихрен, исполнен тех же, что и на земле, страданий, только утысячеренных, длящихся веками... Если это – блудница, то похоть ее слуги адовы раскаляют до самого высокого градуса и не отпускают ниже, не дают угаснуть, и прелюбодеяние, что доставляло на земле несравнимое наслаждение, в преисподней становится невыносимой мукою на столетия...
Молчание, казалось, длилось уже вечность. Над головою грузно бродит по вдовьим комнатам старуха... Она дважды уже заливала меня. Как-то протекло на кухне, я прибежал под ее дверь, едва достучался, наверное, спала старбеня, наконец открыла, а вода уже под порогом, давай черпать ковшиком в корыто;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75