Сейчас бы на радостях чашу хмельного приклонить не грех, да в одиночку разве питье? Вот когда мне захотелось живого голоса... И тут зашумел телефон. Звонили от Поликушки, как из райских палестин. Голос Танечки Кутюрье я узнал сразу. Она приглашала в гости, звала на чай; говорит, де, все свои, чужих никого, попьем чайку с медом и пахлавой, а кто захочет, тот и в рюмочку заглянет, причастится Христа ради... «Вот ведь – и девка-то молодая, а и ее душу небесный пыл окатил, помянула Христа, не позабыла», – с умиленным удивлением подумал я и как бы сделал чудесное открытие, неожиданное для меня... Но каким-то странным и вместе с тем забавным показался мне телефонный разговор; казалось бы, живем ведь через коридор, в трех шагах, долго ли постучать в дверь и позвать на чай, но тут потребовалось звонить, объясняться, а значит, Катузовы решили блюсти особый, столичный чин отношений, суховато-сдержанный, когда даже близкие соседи не могут просто так заглянуть, скуки ради. Без особого приглашения – ни ногой... Мне бы следовало отказаться, показать свою спесь; я же всмотрелся в полумрак дальнего угла комнаты, где лежала Марьюшка, представил долгий унылый вечер – и согласился...
У Поликушки праздновали жильцы Катузовы и Федор Зулус, а вернее, что Поликушка был в гостях у постояльцев, сидел за столом порывисто-нервный, словно бы забежал на минутку, спеша куда-то по неотложным делам. В горсти вместо неотлучной ветошки была розовая салфетка, и старик, скомкав ее, то бросал подле тарелки, то придирчиво расправлял на коленях. Как показалось, Поликушка не особенно и обрадовался мне, будто мне предстояло увидеть его позор, дескать, отставили от хозяйства, а теперь держат милостиво за приживальщика. К профессору же все поклончивы, профессора чтят, ловят каждое слово, заглядывают в глаза, словно бы птица высокого полета ненароком залетела в дом, надо удержать ее подольше, а потому все прочие гости теперь пойдут за второй сорт, за высевки, за плевелы и шелуху, и их самочувствие никого не взволнует. Я знал, как обычно болезненно ревнив Поликушка, как любит заглядывать в лицо собеседнику, чтобы убедиться, что над ним не смеются, не держат за придурка и вешалку для костюма. Высоко вздернутые брови, багровые щеки и фасеточные глаза говорили, что старик еще ждет с враждебной стороны (от работников ада) какой-то гнусной перетыки, и потому побаивается привыкнуть к праздной жизни, когда все докучные заботы можно возложить на другие плечи, словно бы заехал однажды в санаторий, и никто уже не предложит съезжать, гуляй-де как кот по сливкам, и мышей не надо ловить: напоен, накормлен, отглажен, почищен.
Я огляделся. Голые безголовые чучелки Татьяны Кутюрье стояли в углах комнаты, как стражи дома на часах, значит, Катузовы завладели квартирой. Стол, не особенно обильный по нашим дням, был пока не разорен, значит, ждали меня, – самонадеянно решил я.
– Павел Петрович, решите наш спор! Мужики сцепились – не разнять! – Высокий, натянутый, как струна, голос Кутюрье всхлипнул и оборвался, словно ему недостало силы жить.
Ага, вот по какой нужде позвали-то... Теперь понятны гипертонический румянец у Поликушки и презрительно вздернутая голова Катузова. Едва успели заселиться, а уже нашла коса на камень...
– А чего он скажет? Его самого выпнули отовсюду, потому что наш профессор живет прошлыми химерами, – язвительно сказал Катузов. Он был в белоснежной рубашке с расстегнутым воротом, и длинная шея, как у доисторического ящура, готова была надломиться, крутой кадык бился под кожею, словно туда попала мыша. – Только идиоты живут преданиями и старые бабки, у которых в голове мох и навоз.
Я проглотил намек, но сам себе заметил в уме, что Катузов, судя по фамилии, – человек мелкий: ни богу свечка, ни черту кочерга, с серединки на половинку, ни Кутузов и ни Картузов. Мне стало жаль портниху Горбачеву, что она повязала судьбу с таким вертопрахом: в любовном томлении запнулась о полено, а решила, что это золотой ларчик с секретным замочком... Я, наверное, был несправедлив к Илье, и всему причиной – эта непонятная ревность, вдруг снова вспыхнувшая во мне, словно бы этот мелкий, недостойный человек обманом завладел моей дорогой вещью. Мысленный блуд не отпускал меня даже в Христов день. Ужо гореть в аду-у!..
– Вы все работники ада, – снова взвился Поликушка и взбренчал вилкою по хрустальной рюмке, заработанной еще в прежние, райские времена. – Еще с райских времен затесались к нам, а теперь перекрасились в три цвета! Ответь мне, товарищ Катузов, а где ваш партийный билет?
– Я не такой дурак... и в партии не состоял.
– Вот-вот, у него все дураки... Он и в партии не состоял. Теперь надо издать молитвослов массовым тиражом размером с партийный билет, чтобы такие, как ты, носили его на груди. Пусть прожигает сквозь, как соляная кислота.
– А я тут при чем? – Катузов скривил губы, пушистые серые глаза налились стужею: он никак не мог понять старого дурака. – Ему твердят про шишки, а он поминает пышки... Какие пышки, ка-кие-е?! Вся страна горбатила с утра до ночи, а ездили за колбасой в столицу. За молоком в шесть утра очередь занимали. Чубайс-то, по большому счету, прав. Коммунисты профукали великую страну, а сейчас всех окунают в красивые сказочки, как в кипящее молоко. Шкура с души сползает...
– А при том! Да-да, при том. – Поликушка снова издал хрустальный звон. И на этот малиновый, такой ласковый каждому распьянцовскому уху, зов явился из кухни Зулус, горделиво неся в объятиях приличную стеклянную баклажку литров на пять.
– Сам гнал, – сказал Зулус горделиво, словно не слышал бури за столом. Ловко наполнил посуду душистой самогоночкой. Хрусталь, позабытый в серванте еще с Клавдиной смерти, вдруг ожил и заискрился, испуская голубоватый огонь, будто в рюмки насыпали по горсти бриллиантов. – По единой не повредит...
– Но и ума не добавит, – продолжил я.
Татьяна благодарно посмотрела на меня, как на спасителя.
– За Христа-то и умереть можно! – воскликнул Зулус, подымая посудинку. – А уж выпить – сам Бог велел в такой день. Рай... ад... В рае все места заняты, мне сообщили вчера. В аду – великая революция. Кочерги и мешалки поменяли на метлы... Ихнему президенту дали пинкаря, и те, кто пришлись не ко двору, метнулись к нам в Россию. И пусть живут, у нас места всем хватит.
Я вдруг поразился красноречию Зулуса, сейчас и сам Фарафонов потускнел бы, окажись за столом.
– Папа, ты бы еще бочку с вином прикатил сюда...
– А почто нет? Вечер долгий, глотки луженые, брюхо глубокое... Пока-то от головы до краника прольется... А вода дырку всегда найдет. Давай, ребятки, все разом выдохнем – и оп-ля! Первачок – живой огонь! Не дышитя, не дышитя... И сразу огуречиком, огуречиком. Сам гнал, сам солил. – Зулус выпил красиво, картинно отставя локоть и жеманно оттопыря мизинец. У пьющих мужиков на Руси тоже есть свои неумирающие из века обычаи, которые идут по поколениям закоренелых пьяниц... Сейчас заторопит пирующих, де, между первой и второй пуля не должна пролететь... Первая – колом, вторая – соколом и т.д. Потом – за присутствующих дам, и обязательно по-гвардейски, стоя, навытяжку...
– Сырым яичком бы запить, деревенским... Яичко притушает, – приглушенным, ублаготворенным голосом протянул Зулус и мешковато сел, замолчал, прислушиваясь к себе. – Конечно, и кефиром хорошо, и молоком, но яйцом лучше. Много можно водочки принять и не освинеть...
Нет, Зулус не был выпивохой, хотя при случае не брезговал пропустить стакан; деньги ему всегда давались трудно, всю жизнь мужик прогорбатил на шахте, и потому мучительно жаль было транжирить их на пустяки. Но порою пыль пустить в глаза он мог.
Я понюхал питье: ароматы, конечно, не французские, воистину русским духом пахнет. Хорошо еще не из буряка самогон, не той выделки, когда для крепости добавляют селитру и мышиный помет. Сварена из сахара, но без перегонки, а сахар – продукт общемировой... Татьяна – женщина культурная, московка, а самогон чаще всего пользуют иль хабалки рыночного разряда, иль интеллигентные вдовы и бабы-одиночки, упавшие в дремучую тоску, а потому понимающе, с видом союзника, взглянула на меня, подала бутылку «каберне» и попросила налить ей. Оказывается, она ничего не позабывала, она помнила, что я не засматриваюсь на винцо. Может, она уже давно следит за мною?
– А зачем тогда пить, да чтобы не пьянеть? Это же хорошему продукту перевод, – сам у себя спросил Катузов. – А для того пьют, чтобы яйцо оказалось в деле. Значит, все в мире крутится вокруг яйца... и вся жизнь – от яйца. Потому коммунисты настроили столько птицефабрик, чтобы всех мужиков превратить в производителей, – вдруг задумчиво, со скрытой усмешкою продолжил здравицу Катузов, улучив минутную тишину за столом; все причастились за Христа, а теперь усиленно налегали на закуски и не сразу вникли, о чем идет речь. Катузов положил себе в тарелку крутое яйцо в майонезе и сейчас брезгливо ковырял его вилкой. – Сырые, крутые, всмятку, крашенки и писанки... Еда быдла и лентяев, кто даже пожрать вкусно не умеет. – Катузов с намеком взглянул на жену и интригующе замолчал, привлекая к себе внимание...
– Ну и что... ну и что! Чем тебе не еда? Яишенку бы сейчас, да с беконом, да туда лучку мелко порезать, помидорку искрошить да посыпать укропчиком, как моя бедная Клавдия умела готовить... Пальчики оближешь. Это я ее научил! С Германии принес рецепт, вот! – воскликнул помягчевший от рюмки Поликушка и игриво подтолкнул локтем Татьяну, присевшую возле.
– А смысл один. Чтобы заиграло пониже пупенца... Яйки котятся по Москве, яйки шляются по молве... За речкою Неглинной, как во том дворце, сидит девица в золотом венце и мечтает о своем яйце...
– Илья, прекрати, – сурово оборвала мужа Татьяна и вспыхнула до корней волос.
Поликушка прыснул в квадратный кулачок, обвисшие щеки, лежащие на вороте рубахи, студенисто заколыхались. Мне показалось вдруг, что Поликушка уже полюбил Катузова, решив, что с ним не заскучаешь. После второй, пожалуй, полезет целоваться, только губы подставляй...
– Это пошлость! – Голос сыграл фальцетом и оборвался.
– Не пошлость, милочка, а эрос, средоточие и пульс всего сущего. Пошло – жалеть зверье, поедая отбивные с кровью и шашлыки... Пошло было кричать о любви, показывая на экране лишь бретельку от лифчика, туфлю сорок второго размера и приспущенный нитяной чулок, трижды заштопанный... А в это время наши заслуженные товарищи заказывали к себе на охотничьи дачи девочек по выбору и мальчиков... Вот это действительно – голубая пошлость красных чиновников, перетащенная от манихеев на русскую почву уже в двадцать первый век... Существует целая философия, между прочим, религиозная... И вам, профессор, стоило бы знать. Есть даже поэма «Красное яичко». Не я сочинил, а монах Димитрий. Танюша, не смотри на меня волком, а то подавлюсь. С кем станешь играть в биллиард?
Татьяна уже с легкостью приняла солдатскую шутку, она настроилась на долгое гулянье и сейчас, как бы одевшись в броню, меланхолично смотрела вдоль стола в дальний угол, где стояли в почтении, дожидаясь ее нежных рук, безголовые покорные соработники.
Оказывается, Катузов был мастером изысканных метафор и мог вполне посостязаться с удачливым Фарафоновым. Вот это была бы дуэль острословов!.. Один заострил свою шпагу на светских и партийных тусовках, а второй – в геологических партиях и дешевых забегаловках. Но стиль был один: все обнажить, лишить сокровенной тайны и стыда. Еще припустить сочного матерка для приправы, и вполне можно будет ездить на званые обеды послов, думцев и действующих генералов и пользоваться там успехом не только у мужиков, но и баб в норковых палантинах и бриллиантовых перстнях. Манера нынешних молодых диалектиков: измазать погуще в грязи все прошлое, вывалять в смоле и перьях все прежнее, чтобы нынче без стыда купаться в пороках.
– Ну и что за поэма? Спор о том, кто первый появился на белый свет: курица иль яйцо? – Я вдруг решил, что все колкие двусмысленные тирады, плоские, как штукатурка, Катузов направляет в мой адрес, может, для того лишь и пригласил за стол, чтобы весь рождественский вечер расстреливать меня иронизмами, будто тюфяк, набитый соломенной трухою. Как хорошо «опустить» ближнего и тем возвысить себя... – Как известно из бытийных книг, сначала было Слово, и это Слово было Бог. А после – все прочее... Яйцо же – крохотное подобие земли, вселенной и космоса, заключенное в податливую гибкую оболочку, похожую на сферу...
– С вами неинтересно, профессор. Вы все знаете, а мы неучи, нолики без палочки. Вы «опустили» нас при социализме, теперь «опустили» при демократах, поставили над народом новый психологический опыт, а посмеявшись над нами, дураками, смылись в свою берлогу... Поедайте мышата котят, поедайте крысята тигрят. – Катузов говорил с неожиданной ненавистью ко мне, с застывшими ледяными глазами, слова излетали как пули, и кадык метался под кожею, будто залученный в западню бельчонок. – Это вы – творец ада... Поликарп Иванович, взгляните, вот он – сотрудник ада. – Катузов ткнул пальцем в мою сторону.
– Нет... Это мой добрый умный сосед... Павел Петрович в церковь ходит, он Богу молится. А кто Богу искренне молится, тот не может быть плохим...
– Ха-ха-ха... И Сталин в детстве Богу поклонялся, а сколько кровищи пролил. Не столько в лагерях загнулись, сколько захлебнулись. – Катузов не нашел рюмки, налил себе водки в высокий стакан тонкого стекла и стал нервно отхлебывать частыми мелкими глотками...
– Это, конечно, ужас... Но при чем тут Сталин? – заикаясь, спросил Поликушка и посмотрел на жильца с подозрением. – Ты на Сталина не напирай, молодой еще...
– Мало вас драли... Высоко вознеслися... Де, великие, выше нас никого нету. А мы вас уроним.
– Уже уронили. Ниже некуда... Пришли работники ада. Из квартиры гонят, поди, говорят, на кладбище. Это же ужас!
– Илья, очнись! Что с тобою, Илюша? – прерывистым тонким голосом воззвала Татьяна. – Павел-то Петрович тут при чем?..
– Это вино в нем говорит, – сказан я примиряюще, чтобы не наводить ссоры.
– Да ничего со мною... И не пьян я вовсе... Федор Иванович, и чего они все на меня одного... гамузом. Иль съесть хотят? Так я несъедобный, одни кости, – неожиданно скинулся Катузов за помощью к тестю.
– А ты не сопливься. Держи улар. Коли стал кусаться первым, москвич, жди мордобоя... Еще и не пили, а ты уже завелся с пол-оборота. Я ж говорил тебе, что надо яйцом запивать. Хмелеть не будешь. С яйца же завели разговор.
Катузов вздрогнул и очнулся; глаза, до того жестяные, как бы покрытые изморозью, мазнуло масляным крылышком, и они ожили. Жесткое лицо виновато съежилось.
– Я всю-то поэму не помню... Так, кусками. Прочитал случайно – и поразила меня. Удивленный монах, умом совсем ребенок... Для него – чудное открытие... Помните из истории? А земля-то вертится...
Поликушка скучающе крутил в руках вилку: Татьяна не догадалась подложить старику еды, а сам он стеснялся, сосал хлебенную корочку и взирал то на хрустальную салатницу, то на тарелку с копченой колбасой, за которой надо было тянуться через весь стол. Я пожалел Поликушку, протянул ему закуски. Слушать упреки и оскорбления Катузова мне не хотелось (а тем более гневаться на него), а уходить из гостей было неприлично.
– Можно покороче? А то вино стынет, – мягко предупредил Зулус. Он, наверное, остерегался гневить зятя.
– Это самогонка так на меня действует, – извиняюще сказал Катузов. – Дайте вспомнить.
По манере говорить я понял, что из этого парня ничего дельного не выйдет, если не кинется он в брокеры или в менялы. Катузов не умеет сосредотачивать усилия, безволен, легко подпадает под власть более сильного, но хочет всего сразу и без особой потраты сил, но так в природе не бывает, а если и случается, то крайне редко, когда будущая дорога гладко пробита предками. Ему нравится, когда его слушают, хотя бы и говорит глупости... Катузов занимал собою застолье, а я временами взглядывал на Татьяну, вроде бы извинялся за мужа, что он так ребячлив и мелок умом.
– Та-та-та... Взял я как-то в руки свежее яйцо и смотрел я долго с душою на него. Ни костей не видел, ни пера, ни ног в том яйце у птицы увидать не смог. Как же так бывает, где найти ответ? Птичка вдруг выходит из яйца на свет? В этом-то и чудо. Бог так сотворил, что яйцо сырое в птичку обратил. Тот пример я понял, сердцу дорогой, так Господь когда-то сотворит со мной. Та же сила Божья прах мой соберет, а потом из праха тело оживет. А к тому порукой чудо из чудес, Первенец из мертвых... та-та-та... воскрес. С той поры яичко, красное, как кровь, мне напоминает про Его любовь. А еще узнал я тайну от отца, что и мы воскреснем к жизни из яйца... Вот видите, все – из яйца!.. А ты, милая, говоришь – пошло. Чего тут пошлого?.. Федор Иванович, между второй и третьей рюмкой лезвие ножа не просунуть... А ты стол заморозил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75