.. Я не оглянулся и с застывшей счастливой улыбкой блаженного отнес воду. Татьяна, наверное, заждалась меня возле покоенки. Она положила на подоконник Псалтырь, с недоумением заглядывая в глаза, приняла из моих рук таз и выпроводила прочь:
– Ступайте, Павел Петрович. Вам тут нечего делать.
Катузов по-прежнему торчал у двери, загораживая собою проем, и зачем-то принюхивался. Отвороты пальто широко разошлись, лохматые темные волосы на груди росли кругованами и были слегка продернуты ранней сединою под цвет сукна, словно бы человек надел на голое тело теплую шерстяную манишку... Говорят, дикий, зверной волос у человека – к деньгам.
– Где там моя Татошка? – спросил скрипуче. Глаза от бессонной ночи зарозовели, будто в слезниках растеклась капелька кровцы.
– Матушку обряжает, устраивает проводины, – нехотя отозвался я, только чтобы занять время и не нанести напрасной бучи.
– Дура... Набитая дура...
Я не ответил. Беспрерывно тарахтела клеть лифта, упруго, с лязгом шмыгали створки, жадно заглатывая людей, но неохотно отпуская их на волю. Мне казалось, что уже вечность минула, а на самом-то деле пришло утро, и московская бетономешалка принялась энергично, безжалостно вымешивать человеческий материал, утрамбовывать в тысячи бесцельных мест, где можно было с видимым удовольствием сжечь живое время.
– Все трупом пропахнет. Весь дом пропахнет. – Катузова распирало от непонятной злости, и он не мог молчать. – Вы, наверное, не знаете, как пахнут мертвецы? А я знаю. У меня в экспедиции погибла девчонка. Она три дня лежала в палатке, ждали, покато прилетит за нею вертолет... Ее медведь погрыз, да. И завалил хворостом... Павел Петрович, я найму машину. Позвоню, чтобы послали из морга. – Голос Катузова стал жалливым, сердечным. Я лишь качал головою, закрывал слух от ненужных, назойливых слов, толкающих к измене... Мать отвезут в морг, там выпотрошат, будут копаться руками, как в пропадине, и моя Марьюшка больше никогда не вернется ко мне. Душа ее возрыдает и проклянет меня...
Я отнекивался, но ровный, мягкий голос пробивал немоту, домогался меня, требуя ответа, и внутренний человек, пересиливая мои возражения, подсказывал, что Катузов прав.
– Сами подумайте, сколько хлопот. Надо гроб, куда его поставить? В лифт не влезет, придется тащить по лестнице. А мертвые люди тяжелые, у них кости наливаются свинцом, поверьте мне. Я хоронил близкого друга, тащил его, мертвого, по горам пять километров до реки, чтобы сплавиться вниз. Я знаю, сколько весят трупы... Господи, да что я говорю. Сами увидите. А если гроб с телом уронят в лестничный пролет. Ну где гарантия, что этого не случится? Вы же ученый человек, психолог, вы знаете, какие странности случаются с покойниками. Полетит вниз и разобьется... Ну хорошо, допустим, я неправ, и все обойдется. Но потом же поминки, надо стряпать, варить, приглашать людей. Куда вы их посадите? Значит, так и так надо заказывать в ресторане стол. На кладбище все намерзнутся, захотят выпить. Это вы не пьете, а людям водочки подай и чтоб закусить... Ну зря вы качаете головой, честно вам говорю. Я хоронил первую жену, я знаю, сколько забот и затрат. И обо всем надо подумать теперь же. А у вас на кухне на столе будет лежать мать. Вам и не отлучиться никуда. Не бросите же вы ее, правда?.. То-то... Я же вам советую как соседу и близкому человеку.
Катузов низко склонился надо мною, рисуя суровые перспективы, от него несло перегаром и тяжким духом табака, искуренного на голодный желудок. Я отворачивал лицо, а Катузов с упорством крутился вокруг, чтобы не выпускать из поля зрения моих воспаленных глаз. Тут вышел в коридор Поликушка и неожиданно поддержал своего жильца. Он даже удивился, что во мне живут какие-то сомнения, что я мямлю, что я раздрызгай и весь рассопливен от слез.
– Немедленно поезжайте, Павел Петрович, и заявите в морге, что Марьюшка не велела себя потрошить... Да-да, сначала сделайте объяву: последняя воля покойной. Иначе жуть, страшно сказать, что будет. Просто ужас. Киньте палачу на лапу, он послушает... Больно им охота... Это такие люди, о-о! – Поликушка закатил фасеточные глаза, и треугольник морщин на покатом лбу превратился в стиральную доску. – Им что, больше делать нечего, чтобы старого человека резать бесплатно? Они живых-то без денег не режут, а тут – чтоб покойника... Илья, звони, чтобы прислали машину. Помоги, милый, несчастному профессору. Ученые люди как дети.
Наконец появилась Татьяна с пожухлым, мятым лицом, она, наверное, поймала последние слова и хотела Что-то возразить, но Поликушка окоротил взглядом, и жиличка тут же проглотила язык.
– Ну что? – с нетерпением спросил Катузов и прихватил жену за локоть, чтобы не сбежала.
– Как хотите, – сдался я.
Марьюшка лежала уряженная, обихоженная, с влажным лицом, куделя надо лбом слегка пошевеливалась от сквозняка, будто мать легонько посапывала во сне, на умиротворенном лице лежала беспечальная улыбка. Вглядываясь в Марьюшку, я вдруг удивился той особой суеверной пристальности зрения, с какою безо всякого испуга запоминаю умершую, как бы впечатываю в память. Словно Кто-то незримый стоял за моей спиною, ободряюще подпирал меня за локоть и тоже участвовал в этих печальных проводинах, подсказывал, как мне вести себя. И этот Кто-то велел мне запомнить обличье матери, очертания ее худенького, спекшегося лица в частой насечке морщин, белый платочек с кустышками надо лбом, крупные черные веки, птичий заострившийся нос и приспущенные тонкие губы, в углах которых жила слабая улыбка. Можно было решить, что от этого пристального догляда отныне зависит вся моя будущая земная и небесная бобылья жизнь... Может, Марьюшка моя крепко заснула? И так ведь бывает? – мелькнула шальная мысль, и я приложил ладонь ко лбу матери. Я уже не боялся ее остылости, окоченелости, но принимал смерть как неизбежное, с тоскою навсегда осиротевшего человека, словно бы это не я выл этой ночью. Руки были подвязаны полотенишком, и я поправил присогнутые восковые пальцы, выпрямил их. Мне почудилось, что Марьюшка отозвалась на заботу, чиркнула мизинцем по моей ладони. Подвинул полотенце на щеке, чтобы не так болел флюс; подтянул простынь на ступни, чтобы не так холодило с приоткрытого балкона... Господи, сколько им пришлось потопать по матери-сырой земле, чтобы поднять меня, своего детеныша. И вот уже я одной ногою у последней черты...
Тут позвонили в дверь и оборвали мое странное прощание. Вошел шофер в кожане и в шапке колпаком. Нет, это не был Харон, перевозящий через реку смерти, но обыкновенный разбитной московский белобрысый дядько с оловянным взглядом и золотой фиксой, которая хищно просверкивала сквозь редкие приспущенные усы.
– Кого забирать-то? – хрипло, будничным голосом спросил возчик, пробираясь меж завалов книг. Он озирал мои богатства, как ящики с булькающей тарой.
Взгляд был приценист и равнодушен одновременно, де, всей водки не перепить, всех книг не перелистать, но этот товар стоит денег. – Ее, что ли? – еще добавил крепкий мужичок, оглядывая мою Марьюшку с макушки до пят, словно боялся перепутать. Я покорно кивнул.
– А как понесем-то? – спросил я... – Носилки где?
– Какие носилки... Вот так и понесем... Ать-два... За руки, за ноги... Понаставили гробов до небес, мать вашу... Нисколько о людях не думают. Заворачивай в одеяло! – скомандовал перевозчик. Он не чинился с моими переживаниями, не печалился, вернее, он как бы не замечал меня, ибо и я своим невидным житьем попадал (по его разумению) в тот разряд хануриков и будущих жмуриков, с которыми нет смысла церемониться... Мужик приказывал грубо, но во мне не было негодования. Сама работа пестует и вылепливает себе прислужника... Да и то, ежели на каждую «упокоенку» расходовать душу, уливаться слезьми и грустить, то грудь скоро превратится в сплошную кровавую язву...
– Не тяни время, приятель, мне некогда... И не грусти. Все там будем, – привычно бормотал тем временем усатый дядько и, видя, что с меня толку никакого, быстро загнул края одеяла, и моя Марьюшка оказалась в плотном рыжем куколе, откуда, будто капустная кочерыжка, виднелось темя покоенки в белом платке. – Нынче мертвяков таскать – не перетаскать, как взбесились, честное слово. Особенно молодяжки... Эта-то, вижу, нажилась, слава богу. Берися за ноги.
Нет, мужичок был пока с живой душою, он оттого и сорил легкими словами, чтобы скрыть душевную дрожь, которая берется неведомо откуда при виде любого «упокойника», словно бы всякий мертвец хочет приторочиться к тебе наручниками и утянуть за собою.
Дядько умело прихватил мою Марьюшку, будто ковер, скатанный в трубу, я же взялся за ноги. Лодыжки были тонкие, и я, едва нашарив их, никак не мог толком уцепиться, а может, не хватало силенок. Действительно, покоенка оказалась тяжелая, словно налитая свинцом. Иль так мне показалось?
– Ногами вперед заноси. Ногами вперед, чтобы не ворачивалась, – деловито командовал дядько, слегка побурев от натуги. – Как заснится, из дому побежишь...
От этих слов горькая обида затеснилась во мне, словно бы этот московский шоферюга и был виновен в материной смерти.
«Не вернется мамушка... Уже никогда не вернется», – вдруг отчетливо представил я, и зрение на миг пропало за влажной поволокою.
– А тебе-то что с того? Не тебе же снятся, – оборвал я зло. – Ты вот возишь по Москве, как товар... И вози...
– Потому и не снятся упокойники, что я вожу их как товар. Мне за работу деньги плотят... Кто трупы-то возит, тот у Господа в приемышах, – словоохотливо откликнулся дядько, ловко разворачивая покоенку на крохотной кухне. Я едва поспевал за мужиком. Казалось бы, ему-то какое дело до суеверных обычаев; отволок, как ни попадя, к ямке, да и дело с концом, а он уряживал свою работу с толком, какой требовали древние обычаи. Словно он-то, усатый дядько с золотой фиксою во рту, и был тем самым Хароном, съехавшим от реки смерти на Москву по вынужденному совместительству.
...А чего Марьюшке возвращаться; коли дом так и не стал родным. На Суне-реке теперь надо ее искать... Идет по берегу молодая, с ясным горячим взглядом, попинывая камень-орешник в струистую воду. На родимой горке хотела упокоиться, возле мамушки, а вот как привелось...
У меня вновь защемило в груди, словно открытую рану ковырнули.
В лифт заползли, как в сейф, тесно прижавшись друг к другу. Пришлось Марьюшку поставить на ноги. Харон придерживал ее со спины за плечи. Одеяло присползло с головы, и спящее восковое лицо матери с острыми рожками белого повойника оказалось напротив моего. От матери несло стужею, будто только что достали из холодильной камеры. Я приобнял мою Марьюшку, чтобы не рухнула на заплеванный пол с черной щелью глубокого подвала, и невольно закрыл глаза.
...Грустно-то как, Господь мой. И поделом, поделом мне, изменнику, на испытание; погнал мать из дому на потрошение, нарушил ее единственную просьбу. «... Эх, сынок-сынок, и чем я так тебя разобидела?» – наверное, горько шепчет ее душа, отлетая за пределы чужого развратившегося города.
Я годами размышлял о логических природных системах, и вот одна из них при мне и при моем участии неожиданно замкнулась в неизбежное кольцо... Вроде бы этого конца не избежать, все, родившись, вздымаются в горку, но одних тащат на санках, а другие карабкаются на коленках, обламывая ногти. Моя Марьюшка была из тех, последних, на кого антисистема еще с рождения надевает тягловое ярмо бесконечной нужды и, нагружая постоянной непосильной барщиной, пытается стащить за лямку обратно в пропасть. Но могла ли ее жизнь при неизбежности круговорота сложиться по-другому? И какой бы она стала, если бы?..
Лифт встряхнуло, створки с грохотом разъехались, света в темном коридоре не оказалось (какой-то придурок в очередной раз выкрутил лампочку), и мы словно бы вступили в притвор ада. Харон матерился, нащупывая дорогу. Притираясь плечами к стене, вытащили мою Марьюшку на белый свет. Во дворе дожидался фургон. Распахнутая ржавая дверь, склизкий, даже на взгляд, железный пол с пустыми ящиками в дальнем углу – старая машинешка доживала свой век, перевозя мертвецов. Я с недоумением озирался, думая, что ошибся ненароком. Я, наивный, полагал с какой-то стати, что за матерью придет черный катафалк с темными непроницаемыми стеклами, один вид которого вызывает скорбную печаль.
– Слышь, хозяин? На счет три, – привел меня в чувство московский дядько и решительно качнул покоенку, так что меня повело вбок, и я невольно подчинился команде. Мы забросили Марьюшку в кузов, как скотскую тушу, и она неожиданно гулко сгрохотала о железный пол. Харон торопливо закрыл дверь, со скрипом вставил тугой засов. Вытер потный лоб и сказал, извиняясь, глядя мимо меня: – Надо же... Кажется, одно костье, а тяжелая...
Часть третья
1
Несколько грустных уроков заимел я по смерти родительницы. Я окончательно осиротел и не на кого стало опереться на всем белом свете. И не только осиротел, ибо со смертью матери (как, наверное, случается со всеми нами) обсеклось, отступило от меня в потемки бытия родовое обиталище, земля отичей и дедичей, коей утешал себя в горестные минуты: де, коли станет совсем худо, закину мешок походный за плечи и двинусь на родину, открою избу, протоплю настывшую печь, знакомую с детства каждой щербатинкой, и примусь заново обживать дорогое мне гнездо, устилать его пухом и травяной ветошью, как то делает любая перелетная птица, достигшая своих коренных мест, но оказалось, что матушка забрала как бы с собою и те родные, кровные пространства вместе с прозрачной рекою и болотинами, и домашним взгорком, и дремучими розовотелыми борами, и переливистым небом, со всеми теми крохотными приметами, коими мы так сладимо тешим и нагружаем сердце и постоянно носим при себе, как те же уши, нос, губы иль глаза. Вдруг обнаружилось, что не к чему стало ехать, все стало враз чужим иль поиссякло, даже коренная изба, потерявши хозяйку, до времени осела на все стулцы, пошла вкось, стала годной лишь на дрова. Труба-дымница упала, раскатилась по кирпичику (как написали соседи), и замшелое крыльцо провалилось, а значит, приехавши в деревню, придется искать ночлега в гостях, смотреть в чужую горсть, каждый раз выискивать приветных струек в уставшем голосе старухи соседки, приютившей меня... Иссякло-то все уже, наверное, давно, годы назад, но чувство оставленности, покинутости нахлынуло только сейчас... Ой как худо быть на своей родине постойщиком!
Значит, мать унесла с собою и очарованную дорогу со всеми сборами, тягостями и неизбежной нервной суетою, и ожиданиями чудес, и всю жизнь мою поделила на ту, что была при Марьюшке, и нынешнюю, которая оказалась в мареве, как расплывчатый призрак. Природная система, которой я подчинялся с самого рождения, коей был опутан, как невольник, решительно разделила меня на две плоти – уже навсегда и несоединимо. Но Марьюшка увела за собою и всех тех предков моих, что жили на земле до нее и вместе с нею, унесла их приметы, их неповторимые образы, которые постоянно вспыхивали в ее воспоминаниях, словно бы то были старинные фотографии, проявленные на небесах и видимые лишь моей Марьюшке, а сейчас они потускнели, заслонились облаками, уплыли вслед за родницей, как вереница журавлей за вожаком... А я, «колчушка», обреченно машу им вослед, покидающим землю, и не могу пристроиться хоть бы и в хвост горделиво трубящей станицы...
Да, но Марьюшка прихватила с собою и мое будущее, ибо не для кого стало горбатиться, добиваться призрачных успехов, напирать на внутреннее честолюбие; сбежал от меня человечек, перед которым радостно было похвалиться, вылезть из своей шкуренки до самых небес, взлететь под облако, ведь души наши были неразрывны, и всякая капля счастия, вдруг разрастаясь до гремучего хрустального родника, с весенней песнею перетекала из сердца в сердце, вымывая из ветхого человека нажитый сор и прах. А сейчас для кого стараться? Чтобы добавили к жалкому жалованью тридцать сребреников за угодливое прислуживание «герметической власти», которая подобно ненасытному питону уже проглотила добрую часть отечества? Кому, кроме матери, угодны мои достоинства и мои труды, кто восхитится крохотными открытиями и восторженно встретит их как свои, попутно припоминая весь род, выстраивая его в тускнеющей памяти в единый полк, чтобы, пройдясь взглядом по лицам, вдруг отыскать сородича, похожего талантами на меня... Все нынче заняты собою, уткнулись в свое убогое корыто, чтобы кое-как скоротать земное время.
Марьюшка побегом своим и быт мой окорнала, очерствила, скукожила, и все огрехи бобыльего житья сразу полезли наружу, каждая прореха стала вопить о себе и назойливо пялиться в глаза.
В короткое время ванна покрылась бурым налетом и скопилась в ней груда белья, в кухне – гора вечно немытой посуды, которую всякий раз откладываешь на потом, пока не кончатся чистые тарелки, кастрюли и сковороды, и чем дальше тянешь с уборкою, тем труднее переломить себя и засучить рукава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
– Ступайте, Павел Петрович. Вам тут нечего делать.
Катузов по-прежнему торчал у двери, загораживая собою проем, и зачем-то принюхивался. Отвороты пальто широко разошлись, лохматые темные волосы на груди росли кругованами и были слегка продернуты ранней сединою под цвет сукна, словно бы человек надел на голое тело теплую шерстяную манишку... Говорят, дикий, зверной волос у человека – к деньгам.
– Где там моя Татошка? – спросил скрипуче. Глаза от бессонной ночи зарозовели, будто в слезниках растеклась капелька кровцы.
– Матушку обряжает, устраивает проводины, – нехотя отозвался я, только чтобы занять время и не нанести напрасной бучи.
– Дура... Набитая дура...
Я не ответил. Беспрерывно тарахтела клеть лифта, упруго, с лязгом шмыгали створки, жадно заглатывая людей, но неохотно отпуская их на волю. Мне казалось, что уже вечность минула, а на самом-то деле пришло утро, и московская бетономешалка принялась энергично, безжалостно вымешивать человеческий материал, утрамбовывать в тысячи бесцельных мест, где можно было с видимым удовольствием сжечь живое время.
– Все трупом пропахнет. Весь дом пропахнет. – Катузова распирало от непонятной злости, и он не мог молчать. – Вы, наверное, не знаете, как пахнут мертвецы? А я знаю. У меня в экспедиции погибла девчонка. Она три дня лежала в палатке, ждали, покато прилетит за нею вертолет... Ее медведь погрыз, да. И завалил хворостом... Павел Петрович, я найму машину. Позвоню, чтобы послали из морга. – Голос Катузова стал жалливым, сердечным. Я лишь качал головою, закрывал слух от ненужных, назойливых слов, толкающих к измене... Мать отвезут в морг, там выпотрошат, будут копаться руками, как в пропадине, и моя Марьюшка больше никогда не вернется ко мне. Душа ее возрыдает и проклянет меня...
Я отнекивался, но ровный, мягкий голос пробивал немоту, домогался меня, требуя ответа, и внутренний человек, пересиливая мои возражения, подсказывал, что Катузов прав.
– Сами подумайте, сколько хлопот. Надо гроб, куда его поставить? В лифт не влезет, придется тащить по лестнице. А мертвые люди тяжелые, у них кости наливаются свинцом, поверьте мне. Я хоронил близкого друга, тащил его, мертвого, по горам пять километров до реки, чтобы сплавиться вниз. Я знаю, сколько весят трупы... Господи, да что я говорю. Сами увидите. А если гроб с телом уронят в лестничный пролет. Ну где гарантия, что этого не случится? Вы же ученый человек, психолог, вы знаете, какие странности случаются с покойниками. Полетит вниз и разобьется... Ну хорошо, допустим, я неправ, и все обойдется. Но потом же поминки, надо стряпать, варить, приглашать людей. Куда вы их посадите? Значит, так и так надо заказывать в ресторане стол. На кладбище все намерзнутся, захотят выпить. Это вы не пьете, а людям водочки подай и чтоб закусить... Ну зря вы качаете головой, честно вам говорю. Я хоронил первую жену, я знаю, сколько забот и затрат. И обо всем надо подумать теперь же. А у вас на кухне на столе будет лежать мать. Вам и не отлучиться никуда. Не бросите же вы ее, правда?.. То-то... Я же вам советую как соседу и близкому человеку.
Катузов низко склонился надо мною, рисуя суровые перспективы, от него несло перегаром и тяжким духом табака, искуренного на голодный желудок. Я отворачивал лицо, а Катузов с упорством крутился вокруг, чтобы не выпускать из поля зрения моих воспаленных глаз. Тут вышел в коридор Поликушка и неожиданно поддержал своего жильца. Он даже удивился, что во мне живут какие-то сомнения, что я мямлю, что я раздрызгай и весь рассопливен от слез.
– Немедленно поезжайте, Павел Петрович, и заявите в морге, что Марьюшка не велела себя потрошить... Да-да, сначала сделайте объяву: последняя воля покойной. Иначе жуть, страшно сказать, что будет. Просто ужас. Киньте палачу на лапу, он послушает... Больно им охота... Это такие люди, о-о! – Поликушка закатил фасеточные глаза, и треугольник морщин на покатом лбу превратился в стиральную доску. – Им что, больше делать нечего, чтобы старого человека резать бесплатно? Они живых-то без денег не режут, а тут – чтоб покойника... Илья, звони, чтобы прислали машину. Помоги, милый, несчастному профессору. Ученые люди как дети.
Наконец появилась Татьяна с пожухлым, мятым лицом, она, наверное, поймала последние слова и хотела Что-то возразить, но Поликушка окоротил взглядом, и жиличка тут же проглотила язык.
– Ну что? – с нетерпением спросил Катузов и прихватил жену за локоть, чтобы не сбежала.
– Как хотите, – сдался я.
Марьюшка лежала уряженная, обихоженная, с влажным лицом, куделя надо лбом слегка пошевеливалась от сквозняка, будто мать легонько посапывала во сне, на умиротворенном лице лежала беспечальная улыбка. Вглядываясь в Марьюшку, я вдруг удивился той особой суеверной пристальности зрения, с какою безо всякого испуга запоминаю умершую, как бы впечатываю в память. Словно Кто-то незримый стоял за моей спиною, ободряюще подпирал меня за локоть и тоже участвовал в этих печальных проводинах, подсказывал, как мне вести себя. И этот Кто-то велел мне запомнить обличье матери, очертания ее худенького, спекшегося лица в частой насечке морщин, белый платочек с кустышками надо лбом, крупные черные веки, птичий заострившийся нос и приспущенные тонкие губы, в углах которых жила слабая улыбка. Можно было решить, что от этого пристального догляда отныне зависит вся моя будущая земная и небесная бобылья жизнь... Может, Марьюшка моя крепко заснула? И так ведь бывает? – мелькнула шальная мысль, и я приложил ладонь ко лбу матери. Я уже не боялся ее остылости, окоченелости, но принимал смерть как неизбежное, с тоскою навсегда осиротевшего человека, словно бы это не я выл этой ночью. Руки были подвязаны полотенишком, и я поправил присогнутые восковые пальцы, выпрямил их. Мне почудилось, что Марьюшка отозвалась на заботу, чиркнула мизинцем по моей ладони. Подвинул полотенце на щеке, чтобы не так болел флюс; подтянул простынь на ступни, чтобы не так холодило с приоткрытого балкона... Господи, сколько им пришлось потопать по матери-сырой земле, чтобы поднять меня, своего детеныша. И вот уже я одной ногою у последней черты...
Тут позвонили в дверь и оборвали мое странное прощание. Вошел шофер в кожане и в шапке колпаком. Нет, это не был Харон, перевозящий через реку смерти, но обыкновенный разбитной московский белобрысый дядько с оловянным взглядом и золотой фиксой, которая хищно просверкивала сквозь редкие приспущенные усы.
– Кого забирать-то? – хрипло, будничным голосом спросил возчик, пробираясь меж завалов книг. Он озирал мои богатства, как ящики с булькающей тарой.
Взгляд был приценист и равнодушен одновременно, де, всей водки не перепить, всех книг не перелистать, но этот товар стоит денег. – Ее, что ли? – еще добавил крепкий мужичок, оглядывая мою Марьюшку с макушки до пят, словно боялся перепутать. Я покорно кивнул.
– А как понесем-то? – спросил я... – Носилки где?
– Какие носилки... Вот так и понесем... Ать-два... За руки, за ноги... Понаставили гробов до небес, мать вашу... Нисколько о людях не думают. Заворачивай в одеяло! – скомандовал перевозчик. Он не чинился с моими переживаниями, не печалился, вернее, он как бы не замечал меня, ибо и я своим невидным житьем попадал (по его разумению) в тот разряд хануриков и будущих жмуриков, с которыми нет смысла церемониться... Мужик приказывал грубо, но во мне не было негодования. Сама работа пестует и вылепливает себе прислужника... Да и то, ежели на каждую «упокоенку» расходовать душу, уливаться слезьми и грустить, то грудь скоро превратится в сплошную кровавую язву...
– Не тяни время, приятель, мне некогда... И не грусти. Все там будем, – привычно бормотал тем временем усатый дядько и, видя, что с меня толку никакого, быстро загнул края одеяла, и моя Марьюшка оказалась в плотном рыжем куколе, откуда, будто капустная кочерыжка, виднелось темя покоенки в белом платке. – Нынче мертвяков таскать – не перетаскать, как взбесились, честное слово. Особенно молодяжки... Эта-то, вижу, нажилась, слава богу. Берися за ноги.
Нет, мужичок был пока с живой душою, он оттого и сорил легкими словами, чтобы скрыть душевную дрожь, которая берется неведомо откуда при виде любого «упокойника», словно бы всякий мертвец хочет приторочиться к тебе наручниками и утянуть за собою.
Дядько умело прихватил мою Марьюшку, будто ковер, скатанный в трубу, я же взялся за ноги. Лодыжки были тонкие, и я, едва нашарив их, никак не мог толком уцепиться, а может, не хватало силенок. Действительно, покоенка оказалась тяжелая, словно налитая свинцом. Иль так мне показалось?
– Ногами вперед заноси. Ногами вперед, чтобы не ворачивалась, – деловито командовал дядько, слегка побурев от натуги. – Как заснится, из дому побежишь...
От этих слов горькая обида затеснилась во мне, словно бы этот московский шоферюга и был виновен в материной смерти.
«Не вернется мамушка... Уже никогда не вернется», – вдруг отчетливо представил я, и зрение на миг пропало за влажной поволокою.
– А тебе-то что с того? Не тебе же снятся, – оборвал я зло. – Ты вот возишь по Москве, как товар... И вози...
– Потому и не снятся упокойники, что я вожу их как товар. Мне за работу деньги плотят... Кто трупы-то возит, тот у Господа в приемышах, – словоохотливо откликнулся дядько, ловко разворачивая покоенку на крохотной кухне. Я едва поспевал за мужиком. Казалось бы, ему-то какое дело до суеверных обычаев; отволок, как ни попадя, к ямке, да и дело с концом, а он уряживал свою работу с толком, какой требовали древние обычаи. Словно он-то, усатый дядько с золотой фиксою во рту, и был тем самым Хароном, съехавшим от реки смерти на Москву по вынужденному совместительству.
...А чего Марьюшке возвращаться; коли дом так и не стал родным. На Суне-реке теперь надо ее искать... Идет по берегу молодая, с ясным горячим взглядом, попинывая камень-орешник в струистую воду. На родимой горке хотела упокоиться, возле мамушки, а вот как привелось...
У меня вновь защемило в груди, словно открытую рану ковырнули.
В лифт заползли, как в сейф, тесно прижавшись друг к другу. Пришлось Марьюшку поставить на ноги. Харон придерживал ее со спины за плечи. Одеяло присползло с головы, и спящее восковое лицо матери с острыми рожками белого повойника оказалось напротив моего. От матери несло стужею, будто только что достали из холодильной камеры. Я приобнял мою Марьюшку, чтобы не рухнула на заплеванный пол с черной щелью глубокого подвала, и невольно закрыл глаза.
...Грустно-то как, Господь мой. И поделом, поделом мне, изменнику, на испытание; погнал мать из дому на потрошение, нарушил ее единственную просьбу. «... Эх, сынок-сынок, и чем я так тебя разобидела?» – наверное, горько шепчет ее душа, отлетая за пределы чужого развратившегося города.
Я годами размышлял о логических природных системах, и вот одна из них при мне и при моем участии неожиданно замкнулась в неизбежное кольцо... Вроде бы этого конца не избежать, все, родившись, вздымаются в горку, но одних тащат на санках, а другие карабкаются на коленках, обламывая ногти. Моя Марьюшка была из тех, последних, на кого антисистема еще с рождения надевает тягловое ярмо бесконечной нужды и, нагружая постоянной непосильной барщиной, пытается стащить за лямку обратно в пропасть. Но могла ли ее жизнь при неизбежности круговорота сложиться по-другому? И какой бы она стала, если бы?..
Лифт встряхнуло, створки с грохотом разъехались, света в темном коридоре не оказалось (какой-то придурок в очередной раз выкрутил лампочку), и мы словно бы вступили в притвор ада. Харон матерился, нащупывая дорогу. Притираясь плечами к стене, вытащили мою Марьюшку на белый свет. Во дворе дожидался фургон. Распахнутая ржавая дверь, склизкий, даже на взгляд, железный пол с пустыми ящиками в дальнем углу – старая машинешка доживала свой век, перевозя мертвецов. Я с недоумением озирался, думая, что ошибся ненароком. Я, наивный, полагал с какой-то стати, что за матерью придет черный катафалк с темными непроницаемыми стеклами, один вид которого вызывает скорбную печаль.
– Слышь, хозяин? На счет три, – привел меня в чувство московский дядько и решительно качнул покоенку, так что меня повело вбок, и я невольно подчинился команде. Мы забросили Марьюшку в кузов, как скотскую тушу, и она неожиданно гулко сгрохотала о железный пол. Харон торопливо закрыл дверь, со скрипом вставил тугой засов. Вытер потный лоб и сказал, извиняясь, глядя мимо меня: – Надо же... Кажется, одно костье, а тяжелая...
Часть третья
1
Несколько грустных уроков заимел я по смерти родительницы. Я окончательно осиротел и не на кого стало опереться на всем белом свете. И не только осиротел, ибо со смертью матери (как, наверное, случается со всеми нами) обсеклось, отступило от меня в потемки бытия родовое обиталище, земля отичей и дедичей, коей утешал себя в горестные минуты: де, коли станет совсем худо, закину мешок походный за плечи и двинусь на родину, открою избу, протоплю настывшую печь, знакомую с детства каждой щербатинкой, и примусь заново обживать дорогое мне гнездо, устилать его пухом и травяной ветошью, как то делает любая перелетная птица, достигшая своих коренных мест, но оказалось, что матушка забрала как бы с собою и те родные, кровные пространства вместе с прозрачной рекою и болотинами, и домашним взгорком, и дремучими розовотелыми борами, и переливистым небом, со всеми теми крохотными приметами, коими мы так сладимо тешим и нагружаем сердце и постоянно носим при себе, как те же уши, нос, губы иль глаза. Вдруг обнаружилось, что не к чему стало ехать, все стало враз чужим иль поиссякло, даже коренная изба, потерявши хозяйку, до времени осела на все стулцы, пошла вкось, стала годной лишь на дрова. Труба-дымница упала, раскатилась по кирпичику (как написали соседи), и замшелое крыльцо провалилось, а значит, приехавши в деревню, придется искать ночлега в гостях, смотреть в чужую горсть, каждый раз выискивать приветных струек в уставшем голосе старухи соседки, приютившей меня... Иссякло-то все уже, наверное, давно, годы назад, но чувство оставленности, покинутости нахлынуло только сейчас... Ой как худо быть на своей родине постойщиком!
Значит, мать унесла с собою и очарованную дорогу со всеми сборами, тягостями и неизбежной нервной суетою, и ожиданиями чудес, и всю жизнь мою поделила на ту, что была при Марьюшке, и нынешнюю, которая оказалась в мареве, как расплывчатый призрак. Природная система, которой я подчинялся с самого рождения, коей был опутан, как невольник, решительно разделила меня на две плоти – уже навсегда и несоединимо. Но Марьюшка увела за собою и всех тех предков моих, что жили на земле до нее и вместе с нею, унесла их приметы, их неповторимые образы, которые постоянно вспыхивали в ее воспоминаниях, словно бы то были старинные фотографии, проявленные на небесах и видимые лишь моей Марьюшке, а сейчас они потускнели, заслонились облаками, уплыли вслед за родницей, как вереница журавлей за вожаком... А я, «колчушка», обреченно машу им вослед, покидающим землю, и не могу пристроиться хоть бы и в хвост горделиво трубящей станицы...
Да, но Марьюшка прихватила с собою и мое будущее, ибо не для кого стало горбатиться, добиваться призрачных успехов, напирать на внутреннее честолюбие; сбежал от меня человечек, перед которым радостно было похвалиться, вылезть из своей шкуренки до самых небес, взлететь под облако, ведь души наши были неразрывны, и всякая капля счастия, вдруг разрастаясь до гремучего хрустального родника, с весенней песнею перетекала из сердца в сердце, вымывая из ветхого человека нажитый сор и прах. А сейчас для кого стараться? Чтобы добавили к жалкому жалованью тридцать сребреников за угодливое прислуживание «герметической власти», которая подобно ненасытному питону уже проглотила добрую часть отечества? Кому, кроме матери, угодны мои достоинства и мои труды, кто восхитится крохотными открытиями и восторженно встретит их как свои, попутно припоминая весь род, выстраивая его в тускнеющей памяти в единый полк, чтобы, пройдясь взглядом по лицам, вдруг отыскать сородича, похожего талантами на меня... Все нынче заняты собою, уткнулись в свое убогое корыто, чтобы кое-как скоротать земное время.
Марьюшка побегом своим и быт мой окорнала, очерствила, скукожила, и все огрехи бобыльего житья сразу полезли наружу, каждая прореха стала вопить о себе и назойливо пялиться в глаза.
В короткое время ванна покрылась бурым налетом и скопилась в ней груда белья, в кухне – гора вечно немытой посуды, которую всякий раз откладываешь на потом, пока не кончатся чистые тарелки, кастрюли и сковороды, и чем дальше тянешь с уборкою, тем труднее переломить себя и засучить рукава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75