Ты сама-то с Ильей говорила?..
– Ага... Может, письмо и списано из романа, но дети-то растут настоящие. Уже один ждет папу в Красноярске, другой – в Минусинске, теперь вот зародыш Катузов в Москве... Нет, эта баба не врет, она с пузом, и оттого столько торжества в письме... Ей, сучке, праздник, а мне – Великий пост... Плохой вы психолог, Павел Петрович, худо знаете женщин.
– Может быть... может быть, – готовно согласился я, чтобы только не перечить гостье и утешить ее печаль.
– А мне говорит: Таня, получим квартиру, тогда нарожаем... По абортам загонял. Не отмолить... Ты, говорит, человек творческий, тебе дети станут мешать, не дадут расти... Давай погодим. Скотина. Жеребец поганый. Когда-нибудь ночью сделаю обрезание по самые уши. Пусть ходит с силиконовой трубкой...
– Таня, Таня, что ты такое говоришь? Куда тебе мужик без этого самого? Ты же его через день погонишь...
– А что?.. Терпеть? Сколько можно? И погоню. Пусть едет на Восток евнухом... Ведь девочкой меня взял, де-воч-кой, Павел Петрович. Где вы нынче видели невинность? Только в детском саду, в русском фольклоре и музее восковых фигур. А я хранила себя, ждала рыцаря, ангела с неба, и угодила на козла... Дура, ой и дура же я набитая! Где у меня глаза были? Он же эфиоп, слуга ада! У него в голове не полушария, а срам один! – вдруг снова взвыла Татьяна, но уже сухим пронзительным голосом, похожим на поминальный плач, и хлестко пристукнула по столетне кулачонками, так что подпрыгнули кружки. – Помню, когда гуляли по Москве, все уши прожужжал: «Дети – цветы жизни. Дарите девушкам цветы». И вот всем дарит букеты роз, а жене – шипы да колючки. Он мне душу съел, кровь выпил.
– Таня, ты его любишь. Подожди еще немного. Получите квартиру – и все наладится.
– Какая квартира, Павел Петрович, от ветру? При живом-то хозяине. А Поликарп Иванович как огурчик, он нас еще переживет. – Татьяна понизила голос, воровски поогляделась, словно кругом были насажены уши, и добавила: – Приходил тот шакал... ну, который из администрации ада. Предупредил Катузова: если старик не помрет, то через два месяца разрывает контракт и заключает с другими... Я слышала. Я все слышала, как шептались они.
– Придумываете, Танечка. Такого не может быть... Живого в могилу? – отказывался поверить я.
– Все может быть, Павел Петрович! Все! На дворе времена трупоедов и ящеров, пожирающих детей... Мы в тупике. Жилье повисло, желающих – очередь, остаток в три тысячи баксов отдавать надо, а где взять? Уеду во Францию, пусть расхлебывает Катузов. А я устала от такой жизни.
Татьяна деловито разгладила письмо, свернула из него бумажный кораблик:
– Отдам Катузову... Скажу, поезжай с любовницей на Канары. Видеть больше тебя не могу. Хоть бы потонул ты в морской пучине...
– Ну, а дальше-то что? – непонятно о чем настаивал я, добиваясь всевразумляющего ответа, хотя понимал, что не получу его от несчастной женщины.
– А что дальше?.. А дальше будет то... Я уже написала этой стерве письмо, что мы с Катузовым поздравляем с зачатием ребенка, что перебираемся жить к ней, покупаем кровать на троих, что Катузов такой неистовый жеребец, который выдержит нас двоих. И пусть только попробует возразить. Небо с овчинку покажется.
Татьяна так выразительно посмотрела на меня, что я невольно поверил ее намерениям. Куда только делись вялость и слезливость, женщину словно бы подвялило суховеем, выпрямило, и сейчас для поединка не хватало лишь меча и броней... Она решила бороться за свое счастье.
– Вы, наверное, осуждаете меня?..
– Ну, отчего же...
– Осуждаете, по глазам вижу... По-вашему, ведь во всем бабы виноваты. – Татьяна растерянно взглянула округлившимися глазами. – Господи, так вы же правы, Павел Петрович... Только сейчас до меня дошло... Безмозглая курица... Нам с вами надо объединиться. Слышите? Мы униженные, а униженные и оскорбленные должны держаться заедино, чтобы наказать негодяев. Растленное время! Доколь можно терпеть?!
Что-то болезненное мелькнуло в разбежистых глазах Кутюрье, тугие ресницы всполошливо затрепетали. Женщина тревожно заоглядывалась, сыскивая затаившуюся беду, готовую укусить ее за пяты, и не могла разглядеть в пыльных холостяцких углах, забитых книгами.
– Ну, а дальше-то что? – снова спросил я, будто настаивал на немедленном ответе. – Надо ведь что-то решать.
Поликушка не выходил у меня из головы, но Татьяна думала о.своем, горестно наболевшем, и мое недоумение, моя тревога не могли достучаться до ее сердца... Вольная женщина сидела в холостяцкой квартире, и можно было так скоро исполнить месть шатуну Катузову. Я даже почуял запах измены и блуда... Все-таки я был человеком со стороны, всего лишь свободным мужиком, с которым можно было затеять необязательную любовную игру. Измену надо срочно покрыть изменою, тогда легче выгнать из груди черную немочь. Иначе можно заболеть сухоткой. А до Поликушки женская душа еще не добралась, бедный старик оставался призраком, едва выступившим из утреннего тумана, и что о нем думать?.. Когда-то еще проступят его очертания: к тому времени иль шах помрет, или ишак сдохнет.
Татьяна вздохнула, вздернула тонким плечом, обтянутым черной кофтенкой, и заискивающе предложила:
– Может, винца, Павел Петрович? Я принесу. Настоящее крымское каберне по пятьсот рубликов за бутылку. Господин Черномырдин его любит... Думаете, у меня ухажеров нет? Ого-го-го! – вскричала Татьяна, как юная кобылица на вольном выпасе, почуявшая первый утробный розжиг. – Только дай намек... Прискочат песики... На запах, на слово, на взгляд, и пряников не надо. От жены последний рубль утащат или банк ограбят... Вы знаете, Павел Петрович, мне бы хотелось такого безумного мужика залучить, который ради меня банк бы ограбил иль олигарха прищучил так, чтобы тому небо с овчинку показалось.
В неожиданных словах прозвучал явный намек, будто бы я готов был броситься на подвиг сломя голову. Иль мне лишь показалось?.. Нет-нет, подобного объединения мне не надо... Боже, сколько соблазнов кругом, и как их перемочь? Вот мы всячески поносим развращающее время, костим пособников дьявола и его слуг, но сами-то внутренне давно готовы служить им по-собачьи. Проклятая человечья порода диктует нам.
– Какое винцо, Таня... До винца ли мне. Из рая да в ад... Легко ли? Вот погоди, миленькая, разберусь с делами, тогда мы наклюкаемся, обещаю тебе. А пока попрошу: не показывай письмо Катузову. Погоди, слышь? Что-нибудь образуется само собою.
Татьяна невидяще, брезгливо посмотрела сквозь меня, как женщина, которой отказали в последней надежде, вскочила и скоро пошла из квартиры; посконная серая юбка до пят, струясь, завивалась вокруг ног, сквозь тонкую черную кофтенку без ворота проступали острые крылышки. Я видел, что женщина потяжелела грудью, и теперь приходилось невольно заламывать плечи назад, чтобы не сутулиться и сохранить осанку. Татьяна по обыкновению носила просторную одежду, словно обматывалась в портища, сшивая их прямо на себе на свежую нитку, но упругое нервное тело не пропадало в вольных складках, при походке то и дело вызывающе напоминая о себе... Господи, невольно вздохнул я, провожая гостью взглядом: такая красивая, блестящая женщина и досталась пустому, упрямому вахлаку...
И тут же забыл Татьяну, словно бы она наснилась мне. Правда, в душе еще ворошилось недолгое сожаление, словно нечаянно потерял дорогую, но пустячную вещичку, которую совсем недавно приобрел на торге по случаю, потому что предчувствие близкой беды было куда полнее и тревожнее мимолетного грустного чувства, сочиненного праздным умом и одиноким сердцем. Мало ли чего напридумает себе стареющий одинокий мужик, которому страсть как хочется прислона и угретого гнездовья.
...Собственно говоря, ведь это я выстраивал новую антисистему сбоев, в эпицентре которой оказались бедный Поликушка и молодые Катузовы. Дочь у старика, конечно, порядочная стерва, но своим стервозным подозрительным умом она угадывает куда глубже, чем наивный преклонный отец, которому постоянно отказывает житейский накопленный опыт. Старику грозит насильственная смерть, и это я насулил ее... Это я, впрягшись в колесницу, помогал втащить на властную гору самодовольного истукана, в сущности пустого, но гулкого утробою, как сельдяная бочка; это я бил в ее бока тщедушными кулачонками, создавая ощущение значительности; это я обманывал народ, вылепливая из жестокосердного бонзы сердобольного отца народов, который втайне всегда любил лишь Хозяина, а боготворил дочь Израилеву, дав ей однажды обет служения. Древний Поликушка угодил под колеса царской колесницы, и она безжалостно раздавит его хрупкие мосолики, изотрет в муку и развеет по ветру даже сами воспоминания об усердном работнике... Я помог наплодить слуг адовых и наслал их во все концы России, как саранчу, чтобы они пожрали, испекли не только удрученный, растерянный народ, но и переварили жадными неутомимыми железками, пропустили сквозь ненасытное брюхо саму мать-сыру землю. И оттого, что я в горделивой спеси, желая остаться чистым, отстранился от Самодура, скоренько сбежал из придверных слуг, расплевался с дворнею и челядью, увы, моя вина не только не уменьшалась, но, напротив, неожиданно обретала с годами самые реальные очертания. Расплывчатая, неосязаемая философия бездельных слов отныне наполняется плотью, как жестяная форма распухающим хлебенным тестом. Я становлюсь послушным невольником своих мыслительных конструкций, человеком, который неотвратимо несет горя...
Я стал размышлять, как бы спасти Поликушку, оттолкнуть от могилы, и не находил решения, потому что убийство в стране превратилось в профессию и приобрело самые изощренные формы, перед которыми бы спасовала средневековая инквизиция, так глубоко нынче упал и закоснел в пороках человек. И прежде палачество было государственной службой, необходимой, но всеми презираемой; зато ныне невидимый кат (при отмене смертной казни) – всем угодный подручник, на него постоянный заказ, на тайного заплечного мастера работает неутомимая государственная машина растления и порока, для него открыт неиссякаемый банковский кошель, он, киллер, подменил собою в молодых беспутных головах Илью Муромца и Александра Матросова. Соработник превратился в подельника, а община – в шайку.
...Я бы мог, конечно, пойти в милицию и рассказать о грозящей беде, но кто возьмется ее подстерегать и упреждать, если нет видимых очертаний, ведь не из каждого же белесого облачка в летнем небе вызревает смерч и ураган. Меня осмеют, пошлют куда подальше, если не прямо в лицо, то за спиною, скажут: де, к каждому старику охранника не приставишь... А Поликушку могут отравить кусочком бледной поганки, придавить сердце клофелином, подсыпать в питье стрихнину да и просто снотворного, начнут преследовать звонками по телефону, устрашать письмами, терзать нескончаемыми угрозами, когда несчастный старик, изведясь, станет подозревать всех, пока не лопнет головою, да мало ли чего может подсуропить злой ум, если поставит перед собою задачу выгнать Поликушку из квартиры, в домок. Я даже собрался позвонить Поликушке, предупредить о близком несчастье, даже снял телефонную трубку, но, покачав задумчиво в руке, осторожно вернул на место. Что я объясню соседу, отчего остерегу, если у несчастья нет зримых очертаний, ведь мало ли бед и угроз пасет каждого из нас, но мы не верим им, отталкиваем прочь обеими руками, чтобы из суеверия не подманить к себе, запрещаем даже думать о них. Ну выскажу Поликушке свои тревоги, ну лишу старика сна, заставлю вздрагивать от каждого шороха, с опаской приглядываться к постояльцам, с которыми пока живет душа в душу. А вдруг Татьяне все лишь примнилось, показалось ее впечатлительной тонкой натуре, а на самом деле Поликушке ничего и не грозит, ведь не так-то просто извести хозяина квартиры, тут надо строить сложную интригу, наезжать так искусно и нагло, чтобы не угодить под статью, а этот самоуверенный бабник Катузов навряд ли умеет наводить козни и мутить воду...
Полный сомнений, я отложил доброе намерение (хотя первые замыслы самые верные, потому что идут от сердца, а последующие – от ума), решив поглядеть на грядущие события со стороны и постепенно приготовить к ним Поликушку, чтобы не с размаху кувалдой по голове, не с бухты-барахты вывалить на бедного вдовца кучу моих измышлений и нелепостей, услыхав которые невольно заблажишь на всю округу, заболеешь сердцем иль тронешься умом. Поликушка не хотел припускать до себя слуг ада, но они просочились с той стороны, откуда их и не ждали.
Но, угадывая о грозящей беде, я совершал еще больший грех, я становился соучастником преступления. Я не только организовал его, уже предполагая последствия, но и оказался пособником, сообщником, попустителем зла, потворщиком ему. Своим умолчанием я окутал зло в невидимые покрова, сладострастно наблюдая со стороны, как подкрадывается оно из темного угла к бедному Поликушке и совершает палаческое действо, уже не однажды запечатленное в бульварной книжонке иль на растленном экране. Такое картинное и картонное зло из желтого чтива перекочевало вдруг в наш быт и потеснило добрые помыслы, неожиданно оказавшись сердитым, изобретательным и искусительным; уже в который раз суетное пошлое слово оделось кровоточащей плотью и заселилось меж нас, празднуя беса и болезненно коверкая нутро.
...Ад и рай в благополучные времена находятся в человеке в равновесии, им незачем ратиться, они ведут себя так неслышно, как бы вовсе отсутствуют, даже ничем не напоминают о себе, словно бы минувшими страданиями душа уже начисто промыта и выскоблена, а чтобы излучать свет, ей перепало и счастия... Но вот плохие обстоятельства на дворе, скверные, как ныне, и мира меж людьми нет, и позабылись вроде бы добродетели, и душа странно скукожилась, утратив космические очертания, и Богово прибежище вдруг превратилось в тесную скудельницу, и эта внешняя гнетея давит на душу, изгибает мембрану, придавливает сердечное добро, всю любовность души, и только от самого человека зависит, насколько он податлив или неуступчив ко злу...
* * *
«... Приходится признать, что человек, даже самый благородный, постоянно находится на грани творения зла, если он ощущает меру зла и контролирует его, то зло как бы находится на вязке, ему нет простора, но даже одна лишь мысль о возможности злодеяния тайно подтачивает и самую благородную душу, и по той причине она порою бывает необъяснимо взбудораженной. И человек непонятно отчего вдруг боится самого себя, он как бы неподвластен себе, будто уже отдался под чужую власть. И другая опасность хранится в этом сосуществовании со злом. Человеку, постоянно думающему о зле, порой невольно хочется сделать его, чтобы узнать зло в его истинном обличье, во всей глубине, тем самым как бы освободиться от него, как от навязчивой хвори, и, поддавшись чарам, безумец творит злодеяние, а познав бездну, обреченно падает во тьму. Наверное, каждый человек в любое мгновение способен на зло, и это так же естественно для природы человеческой, как и творение добра. Из природы, создавшей нас криводушными, нам не вырваться, как бы мы, наивные, не желали того... И отсюда вековечная борьба в человеке с переменным успехом. Но ведь многие же не творят зла, хотя и размышляют о нем? Что-то же удерживает добрых людей у края пропасти, неумолимо вяжет руки, не дает подпасть под магнитное бесовское поле и уподобиться беспомощной металлической пылинке? Да все зависит лишь от того, не развеял ли ты совесть свою... Ибо в ком есть совесть, в том живет страх Господень, есть стыд и любовь... И когда власть имущие замышляли нынешнюю систему сбоев, чтобы изгнать божеское из души, то они полагали, что всяк человек способен пойти на подлость, грязцу и месть, и этими пороками, этим очарованием злом можно повязать всех, как круговой порукой, в слитную нерассуждающую ватагу... А совесть нет-нет и воспрянет в самом-то бесстыжем, конченом человеке и вдруг задаст необъяснимой тревоги всей бесовской орде, и тогда начинается вселенский вой, и вспыхивают спотычки там, где все вроде бы продумано, и самые близкие закоперщики становятся неутомимыми врагами... Ну я-то, предположим, бежал от дворцовых дверей быстрее лани, со мной все ясно, невелик был и прыщ... Но вот охранник президента, давно ли готовый рвать волчьими зубами любую шею, готовый жертвенно заслонить барина от пули, встать под нож, бросает хозяина средь пира жизни и не просто смиренно уходит от него, но покидает, насылая вселенские проклятия... А сколько сразу шуму, сколько шуму! Ну конец света, да и только. Всем казалось тогда, что этого охранника непременно прищучат (да и он сам постоянно намекал публично, что готовятся убить, что преследуют), это дело так не оставят, не спустят на тормозах, но обязательно прижмут к ногтю, такую гниду, предателя, коего хозяин пригрел подле ноги, а он, пес смердящий, возьми и укуси за палец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
– Ага... Может, письмо и списано из романа, но дети-то растут настоящие. Уже один ждет папу в Красноярске, другой – в Минусинске, теперь вот зародыш Катузов в Москве... Нет, эта баба не врет, она с пузом, и оттого столько торжества в письме... Ей, сучке, праздник, а мне – Великий пост... Плохой вы психолог, Павел Петрович, худо знаете женщин.
– Может быть... может быть, – готовно согласился я, чтобы только не перечить гостье и утешить ее печаль.
– А мне говорит: Таня, получим квартиру, тогда нарожаем... По абортам загонял. Не отмолить... Ты, говорит, человек творческий, тебе дети станут мешать, не дадут расти... Давай погодим. Скотина. Жеребец поганый. Когда-нибудь ночью сделаю обрезание по самые уши. Пусть ходит с силиконовой трубкой...
– Таня, Таня, что ты такое говоришь? Куда тебе мужик без этого самого? Ты же его через день погонишь...
– А что?.. Терпеть? Сколько можно? И погоню. Пусть едет на Восток евнухом... Ведь девочкой меня взял, де-воч-кой, Павел Петрович. Где вы нынче видели невинность? Только в детском саду, в русском фольклоре и музее восковых фигур. А я хранила себя, ждала рыцаря, ангела с неба, и угодила на козла... Дура, ой и дура же я набитая! Где у меня глаза были? Он же эфиоп, слуга ада! У него в голове не полушария, а срам один! – вдруг снова взвыла Татьяна, но уже сухим пронзительным голосом, похожим на поминальный плач, и хлестко пристукнула по столетне кулачонками, так что подпрыгнули кружки. – Помню, когда гуляли по Москве, все уши прожужжал: «Дети – цветы жизни. Дарите девушкам цветы». И вот всем дарит букеты роз, а жене – шипы да колючки. Он мне душу съел, кровь выпил.
– Таня, ты его любишь. Подожди еще немного. Получите квартиру – и все наладится.
– Какая квартира, Павел Петрович, от ветру? При живом-то хозяине. А Поликарп Иванович как огурчик, он нас еще переживет. – Татьяна понизила голос, воровски поогляделась, словно кругом были насажены уши, и добавила: – Приходил тот шакал... ну, который из администрации ада. Предупредил Катузова: если старик не помрет, то через два месяца разрывает контракт и заключает с другими... Я слышала. Я все слышала, как шептались они.
– Придумываете, Танечка. Такого не может быть... Живого в могилу? – отказывался поверить я.
– Все может быть, Павел Петрович! Все! На дворе времена трупоедов и ящеров, пожирающих детей... Мы в тупике. Жилье повисло, желающих – очередь, остаток в три тысячи баксов отдавать надо, а где взять? Уеду во Францию, пусть расхлебывает Катузов. А я устала от такой жизни.
Татьяна деловито разгладила письмо, свернула из него бумажный кораблик:
– Отдам Катузову... Скажу, поезжай с любовницей на Канары. Видеть больше тебя не могу. Хоть бы потонул ты в морской пучине...
– Ну, а дальше-то что? – непонятно о чем настаивал я, добиваясь всевразумляющего ответа, хотя понимал, что не получу его от несчастной женщины.
– А что дальше?.. А дальше будет то... Я уже написала этой стерве письмо, что мы с Катузовым поздравляем с зачатием ребенка, что перебираемся жить к ней, покупаем кровать на троих, что Катузов такой неистовый жеребец, который выдержит нас двоих. И пусть только попробует возразить. Небо с овчинку покажется.
Татьяна так выразительно посмотрела на меня, что я невольно поверил ее намерениям. Куда только делись вялость и слезливость, женщину словно бы подвялило суховеем, выпрямило, и сейчас для поединка не хватало лишь меча и броней... Она решила бороться за свое счастье.
– Вы, наверное, осуждаете меня?..
– Ну, отчего же...
– Осуждаете, по глазам вижу... По-вашему, ведь во всем бабы виноваты. – Татьяна растерянно взглянула округлившимися глазами. – Господи, так вы же правы, Павел Петрович... Только сейчас до меня дошло... Безмозглая курица... Нам с вами надо объединиться. Слышите? Мы униженные, а униженные и оскорбленные должны держаться заедино, чтобы наказать негодяев. Растленное время! Доколь можно терпеть?!
Что-то болезненное мелькнуло в разбежистых глазах Кутюрье, тугие ресницы всполошливо затрепетали. Женщина тревожно заоглядывалась, сыскивая затаившуюся беду, готовую укусить ее за пяты, и не могла разглядеть в пыльных холостяцких углах, забитых книгами.
– Ну, а дальше-то что? – снова спросил я, будто настаивал на немедленном ответе. – Надо ведь что-то решать.
Поликушка не выходил у меня из головы, но Татьяна думала о.своем, горестно наболевшем, и мое недоумение, моя тревога не могли достучаться до ее сердца... Вольная женщина сидела в холостяцкой квартире, и можно было так скоро исполнить месть шатуну Катузову. Я даже почуял запах измены и блуда... Все-таки я был человеком со стороны, всего лишь свободным мужиком, с которым можно было затеять необязательную любовную игру. Измену надо срочно покрыть изменою, тогда легче выгнать из груди черную немочь. Иначе можно заболеть сухоткой. А до Поликушки женская душа еще не добралась, бедный старик оставался призраком, едва выступившим из утреннего тумана, и что о нем думать?.. Когда-то еще проступят его очертания: к тому времени иль шах помрет, или ишак сдохнет.
Татьяна вздохнула, вздернула тонким плечом, обтянутым черной кофтенкой, и заискивающе предложила:
– Может, винца, Павел Петрович? Я принесу. Настоящее крымское каберне по пятьсот рубликов за бутылку. Господин Черномырдин его любит... Думаете, у меня ухажеров нет? Ого-го-го! – вскричала Татьяна, как юная кобылица на вольном выпасе, почуявшая первый утробный розжиг. – Только дай намек... Прискочат песики... На запах, на слово, на взгляд, и пряников не надо. От жены последний рубль утащат или банк ограбят... Вы знаете, Павел Петрович, мне бы хотелось такого безумного мужика залучить, который ради меня банк бы ограбил иль олигарха прищучил так, чтобы тому небо с овчинку показалось.
В неожиданных словах прозвучал явный намек, будто бы я готов был броситься на подвиг сломя голову. Иль мне лишь показалось?.. Нет-нет, подобного объединения мне не надо... Боже, сколько соблазнов кругом, и как их перемочь? Вот мы всячески поносим развращающее время, костим пособников дьявола и его слуг, но сами-то внутренне давно готовы служить им по-собачьи. Проклятая человечья порода диктует нам.
– Какое винцо, Таня... До винца ли мне. Из рая да в ад... Легко ли? Вот погоди, миленькая, разберусь с делами, тогда мы наклюкаемся, обещаю тебе. А пока попрошу: не показывай письмо Катузову. Погоди, слышь? Что-нибудь образуется само собою.
Татьяна невидяще, брезгливо посмотрела сквозь меня, как женщина, которой отказали в последней надежде, вскочила и скоро пошла из квартиры; посконная серая юбка до пят, струясь, завивалась вокруг ног, сквозь тонкую черную кофтенку без ворота проступали острые крылышки. Я видел, что женщина потяжелела грудью, и теперь приходилось невольно заламывать плечи назад, чтобы не сутулиться и сохранить осанку. Татьяна по обыкновению носила просторную одежду, словно обматывалась в портища, сшивая их прямо на себе на свежую нитку, но упругое нервное тело не пропадало в вольных складках, при походке то и дело вызывающе напоминая о себе... Господи, невольно вздохнул я, провожая гостью взглядом: такая красивая, блестящая женщина и досталась пустому, упрямому вахлаку...
И тут же забыл Татьяну, словно бы она наснилась мне. Правда, в душе еще ворошилось недолгое сожаление, словно нечаянно потерял дорогую, но пустячную вещичку, которую совсем недавно приобрел на торге по случаю, потому что предчувствие близкой беды было куда полнее и тревожнее мимолетного грустного чувства, сочиненного праздным умом и одиноким сердцем. Мало ли чего напридумает себе стареющий одинокий мужик, которому страсть как хочется прислона и угретого гнездовья.
...Собственно говоря, ведь это я выстраивал новую антисистему сбоев, в эпицентре которой оказались бедный Поликушка и молодые Катузовы. Дочь у старика, конечно, порядочная стерва, но своим стервозным подозрительным умом она угадывает куда глубже, чем наивный преклонный отец, которому постоянно отказывает житейский накопленный опыт. Старику грозит насильственная смерть, и это я насулил ее... Это я, впрягшись в колесницу, помогал втащить на властную гору самодовольного истукана, в сущности пустого, но гулкого утробою, как сельдяная бочка; это я бил в ее бока тщедушными кулачонками, создавая ощущение значительности; это я обманывал народ, вылепливая из жестокосердного бонзы сердобольного отца народов, который втайне всегда любил лишь Хозяина, а боготворил дочь Израилеву, дав ей однажды обет служения. Древний Поликушка угодил под колеса царской колесницы, и она безжалостно раздавит его хрупкие мосолики, изотрет в муку и развеет по ветру даже сами воспоминания об усердном работнике... Я помог наплодить слуг адовых и наслал их во все концы России, как саранчу, чтобы они пожрали, испекли не только удрученный, растерянный народ, но и переварили жадными неутомимыми железками, пропустили сквозь ненасытное брюхо саму мать-сыру землю. И оттого, что я в горделивой спеси, желая остаться чистым, отстранился от Самодура, скоренько сбежал из придверных слуг, расплевался с дворнею и челядью, увы, моя вина не только не уменьшалась, но, напротив, неожиданно обретала с годами самые реальные очертания. Расплывчатая, неосязаемая философия бездельных слов отныне наполняется плотью, как жестяная форма распухающим хлебенным тестом. Я становлюсь послушным невольником своих мыслительных конструкций, человеком, который неотвратимо несет горя...
Я стал размышлять, как бы спасти Поликушку, оттолкнуть от могилы, и не находил решения, потому что убийство в стране превратилось в профессию и приобрело самые изощренные формы, перед которыми бы спасовала средневековая инквизиция, так глубоко нынче упал и закоснел в пороках человек. И прежде палачество было государственной службой, необходимой, но всеми презираемой; зато ныне невидимый кат (при отмене смертной казни) – всем угодный подручник, на него постоянный заказ, на тайного заплечного мастера работает неутомимая государственная машина растления и порока, для него открыт неиссякаемый банковский кошель, он, киллер, подменил собою в молодых беспутных головах Илью Муромца и Александра Матросова. Соработник превратился в подельника, а община – в шайку.
...Я бы мог, конечно, пойти в милицию и рассказать о грозящей беде, но кто возьмется ее подстерегать и упреждать, если нет видимых очертаний, ведь не из каждого же белесого облачка в летнем небе вызревает смерч и ураган. Меня осмеют, пошлют куда подальше, если не прямо в лицо, то за спиною, скажут: де, к каждому старику охранника не приставишь... А Поликушку могут отравить кусочком бледной поганки, придавить сердце клофелином, подсыпать в питье стрихнину да и просто снотворного, начнут преследовать звонками по телефону, устрашать письмами, терзать нескончаемыми угрозами, когда несчастный старик, изведясь, станет подозревать всех, пока не лопнет головою, да мало ли чего может подсуропить злой ум, если поставит перед собою задачу выгнать Поликушку из квартиры, в домок. Я даже собрался позвонить Поликушке, предупредить о близком несчастье, даже снял телефонную трубку, но, покачав задумчиво в руке, осторожно вернул на место. Что я объясню соседу, отчего остерегу, если у несчастья нет зримых очертаний, ведь мало ли бед и угроз пасет каждого из нас, но мы не верим им, отталкиваем прочь обеими руками, чтобы из суеверия не подманить к себе, запрещаем даже думать о них. Ну выскажу Поликушке свои тревоги, ну лишу старика сна, заставлю вздрагивать от каждого шороха, с опаской приглядываться к постояльцам, с которыми пока живет душа в душу. А вдруг Татьяне все лишь примнилось, показалось ее впечатлительной тонкой натуре, а на самом деле Поликушке ничего и не грозит, ведь не так-то просто извести хозяина квартиры, тут надо строить сложную интригу, наезжать так искусно и нагло, чтобы не угодить под статью, а этот самоуверенный бабник Катузов навряд ли умеет наводить козни и мутить воду...
Полный сомнений, я отложил доброе намерение (хотя первые замыслы самые верные, потому что идут от сердца, а последующие – от ума), решив поглядеть на грядущие события со стороны и постепенно приготовить к ним Поликушку, чтобы не с размаху кувалдой по голове, не с бухты-барахты вывалить на бедного вдовца кучу моих измышлений и нелепостей, услыхав которые невольно заблажишь на всю округу, заболеешь сердцем иль тронешься умом. Поликушка не хотел припускать до себя слуг ада, но они просочились с той стороны, откуда их и не ждали.
Но, угадывая о грозящей беде, я совершал еще больший грех, я становился соучастником преступления. Я не только организовал его, уже предполагая последствия, но и оказался пособником, сообщником, попустителем зла, потворщиком ему. Своим умолчанием я окутал зло в невидимые покрова, сладострастно наблюдая со стороны, как подкрадывается оно из темного угла к бедному Поликушке и совершает палаческое действо, уже не однажды запечатленное в бульварной книжонке иль на растленном экране. Такое картинное и картонное зло из желтого чтива перекочевало вдруг в наш быт и потеснило добрые помыслы, неожиданно оказавшись сердитым, изобретательным и искусительным; уже в который раз суетное пошлое слово оделось кровоточащей плотью и заселилось меж нас, празднуя беса и болезненно коверкая нутро.
...Ад и рай в благополучные времена находятся в человеке в равновесии, им незачем ратиться, они ведут себя так неслышно, как бы вовсе отсутствуют, даже ничем не напоминают о себе, словно бы минувшими страданиями душа уже начисто промыта и выскоблена, а чтобы излучать свет, ей перепало и счастия... Но вот плохие обстоятельства на дворе, скверные, как ныне, и мира меж людьми нет, и позабылись вроде бы добродетели, и душа странно скукожилась, утратив космические очертания, и Богово прибежище вдруг превратилось в тесную скудельницу, и эта внешняя гнетея давит на душу, изгибает мембрану, придавливает сердечное добро, всю любовность души, и только от самого человека зависит, насколько он податлив или неуступчив ко злу...
* * *
«... Приходится признать, что человек, даже самый благородный, постоянно находится на грани творения зла, если он ощущает меру зла и контролирует его, то зло как бы находится на вязке, ему нет простора, но даже одна лишь мысль о возможности злодеяния тайно подтачивает и самую благородную душу, и по той причине она порою бывает необъяснимо взбудораженной. И человек непонятно отчего вдруг боится самого себя, он как бы неподвластен себе, будто уже отдался под чужую власть. И другая опасность хранится в этом сосуществовании со злом. Человеку, постоянно думающему о зле, порой невольно хочется сделать его, чтобы узнать зло в его истинном обличье, во всей глубине, тем самым как бы освободиться от него, как от навязчивой хвори, и, поддавшись чарам, безумец творит злодеяние, а познав бездну, обреченно падает во тьму. Наверное, каждый человек в любое мгновение способен на зло, и это так же естественно для природы человеческой, как и творение добра. Из природы, создавшей нас криводушными, нам не вырваться, как бы мы, наивные, не желали того... И отсюда вековечная борьба в человеке с переменным успехом. Но ведь многие же не творят зла, хотя и размышляют о нем? Что-то же удерживает добрых людей у края пропасти, неумолимо вяжет руки, не дает подпасть под магнитное бесовское поле и уподобиться беспомощной металлической пылинке? Да все зависит лишь от того, не развеял ли ты совесть свою... Ибо в ком есть совесть, в том живет страх Господень, есть стыд и любовь... И когда власть имущие замышляли нынешнюю систему сбоев, чтобы изгнать божеское из души, то они полагали, что всяк человек способен пойти на подлость, грязцу и месть, и этими пороками, этим очарованием злом можно повязать всех, как круговой порукой, в слитную нерассуждающую ватагу... А совесть нет-нет и воспрянет в самом-то бесстыжем, конченом человеке и вдруг задаст необъяснимой тревоги всей бесовской орде, и тогда начинается вселенский вой, и вспыхивают спотычки там, где все вроде бы продумано, и самые близкие закоперщики становятся неутомимыми врагами... Ну я-то, предположим, бежал от дворцовых дверей быстрее лани, со мной все ясно, невелик был и прыщ... Но вот охранник президента, давно ли готовый рвать волчьими зубами любую шею, готовый жертвенно заслонить барина от пули, встать под нож, бросает хозяина средь пира жизни и не просто смиренно уходит от него, но покидает, насылая вселенские проклятия... А сколько сразу шуму, сколько шуму! Ну конец света, да и только. Всем казалось тогда, что этого охранника непременно прищучат (да и он сам постоянно намекал публично, что готовятся убить, что преследуют), это дело так не оставят, не спустят на тормозах, но обязательно прижмут к ногтю, такую гниду, предателя, коего хозяин пригрел подле ноги, а он, пес смердящий, возьми и укуси за палец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75