А тут все складывалось иначе. Я паниковала, потому что не видела конца кош
мару. Господи, как я тогда перепугалась… Еще недавно я была невероятной т
русихой, Питер.
Но рассказ не обо мне.
Тут мамочка крикнула, чтобы я не двигалась с места. Казалось, она только за
метила, что здоровый боров в красной безрукавке тащит к себе ее сумку, а вт
орой, с сигаретой, подставил ножку, чтобы тележка не могла ехать дальше, и
хихикает, точно отвратительный гном. Он хихикал и никак не мог остановит
ься, тоже, видимо, укололся или нюхнул чего-нибудь. Такая противная кругла
я рожа с усиками, глаза, как ржавые шляпки от гвоздей, и штук пять цепочек в
округ немытой шеи. Готовый актер для фильма про серийного убийцу.
Мама выпустила из рук сумку, так что длинный урод в безрукавке даже качну
лся назад. Он ведь не ожидал, что добычу отпустят так легко. Точно так же он
не ожидал, что ему покажут удостоверение. Я не знаю, что написано у мамы в э
том кожаном портмоне, я никогда не лазила по ее карманам. Одновременно с у
достоверением мама вытащила револьвер. Совсем малюсенький, он помещалс
я в боковом отделении ее сумочки. Вот про револьвер я знала, такое не спряч
ешь. Мне категорически запрещалось к нему прикасаться, но я бы и без запре
тов не притронулась. Я же не мальчик, меня совсем не тянет к оружию.
Мама сказала длинному, чтобы он медленно поставил сумку на землю и лег ли
цом вниз. Наверное, она произнесла это недостаточно грозно, ведь мама не у
чилась в полицейской академии, хотя сейчас я уже ни в чем не уверена. Так и
ли иначе, бандиты не испугались. Им показалось смешным, что пухлогубая да
мочка с испуганными близорукими глазами тычет игрушечной пушкой и разм
ахивает корочками. Возможно, они и читать не умели.
Усатый гном заржал еще громче и шагнул вперед. Мама прострелила ему ногу.
Потом она повернулась и дважды выстрелила в того вислозадого, что подпир
ал автомобиль. Этот качающийся тип, с хвостиком на затылке, успел вынуть п
ушку. И не маленький револьверчик, как у мамы, а тяжелый «Глок». Впрочем, ма
ма не попала в него. Двумя выстрелами она разбила им лобовое стекло и фару
. Вислозадый выпустил пистолет и быстренько улегся на бетон, укрывая гол
ову руками. Длинный, с баулом в руках, нерешительно опустился на колени, а
противный гном катался на спине, обняв коленку, и вопил, что «выпустит из э
той сучки кишки».
На выстрелы прибежали копы и всех, включая меня, положили на пол. Я долго ж
дала маму в коридоре участка, за компанию с лихими подружками байкеров, п
роломивших витрину в Экспоцентре. Питер, меня колотило так, что я не могла
удержать в руке стаканчик с кофе. Огромная черная женщина, сержант полиц
ии, гладила меня по голове и пыталась угостить шоколадом.
Вокруг творилось что-то невероятное. Я почему-то представляла полицию э
даким тихим местечком, где под ленивыми вентиляторами сидят люди с цепки
ми глазами и изучают досье на террористов. Вероятно, в тот день звезды на н
ебе разместились особенно неудачно, или на солнце что-то взорвалось, но к
оридор и обе камеры, где накапливают временно задержанных, были битком н
абиты вопящими оборванцами. Мне казалось, что они сейчас обрушат решетки
и кинутся на меня. Какая же я была трусиха…
Смешно сказать, любимый, но даже теперь, после того, как я собственными рук
ами отправила на тот свет несколько человек, я продолжаю вспоминать те ч
асы в полиции с дрожью. Может, это во мне действуют атавистические инстин
кты? Помнишь, ты мне рассказывал про всякие рудиментарные штуки?
Иногда я думаю, что и сама представляю собой порядочных размеров рудимен
т. Орган, который надлежало отрезать у младенца вместе с пуповиной, но его
не отрезали.
Просмотрели. Нет, не так. Хотели взглянуть, что же получится.
Мне нельзя было сидеть в участке долго, мне требовался укол. А наш самолет
улетел, и без мамы и без лекарств я становилась совершенно беспомощной. М
ой личный мобильник, по которому можно было позвонить доктору Сикорски,
остался в закрытой машине. Все против меня.
Еще пара часов Ч и начнется приступ. А я натвердо помнила, с самых первых
дней, когда научилась понимать человеческую речь, что ни в одну больницу
мне нельзя. Любая больница для Куколки Ч это гибель. Когда-то я верила в ф
изическую гибель и помню, как разрыдалась, когда мы с мамой стояли как-то
на светофоре, она за рулем, а я Ч на заднем сидении, прилипнув носом к стек
лу. Я тогда только научилась читать, лет шесть, наверное, было или около то
го. Я по складам прочитала, что было начертано на красивых белых воротах. Т
ам находилась больница чего-то, имени кого-то… Неважно, но со мной случил
ась самая настоящая истерика. Позже мама потратила много времени, чтобы
меня переубедить. Я больше не верила, что в больнице из меня немедленно вы
пустят кровь и горбатый гном будет хрустеть моими ушами, как чипсами.
Теперь я знала, что я не такая, как все.
И попав в руки к врачам, даже случайно, я исчезну. Им будет жутко интересно
поглядеть, что у меня внутри. Ведь сладенькому доктору Пэну Сикорски инт
ересно. Уже семнадцать лет прошло, а ему до сих пор интересно…
Ах, милый Питер, опять не могу сообразить, я писала, или только думала. Курс
ор лежит на отметке «Отправить». Что я тебе отправила? Я же писала про маму
.
Потом я увидела возвращавшуюся маму, и она подмигивала мне. Нам вернули в
ещи и ключи от машины, и мы пошли к другому самолету. Мне показалось даже, к
ак ни странно, что маму порадовало это маленькое приключение. А я дотраги
валась до нее и не верила, что мы обе живы. Ты представляешь, Питер, ее отпус
тили! Они отобрали револьвер, и на ее пальцах я увидела следы краски, они в
зяли ее отпечатки, но отпустили. Мама сказала, что доктор Сикорски позвон
ил кому надо и все уладил. Позже ее еще вызовут, но сейчас мы свободны. У Пэн
а Сикорски очень большие возможности по улаживанию проблем. На борту я д
олго смотрела в окно, не решаясь задать мамочке вопрос. Потом я не выдержа
ла и спросила ее, случайно она выстрелила в стекло или нет?
Ч Если бы он поднял пистолет, я убила бы его, Ч деловито ответила мама и н
амазала масло на половинку булочки. Ч Ты не хочешь перекусить, Дженна?
Я еще хотела у нее спросить, что же такое написано в ее кожаном удостовере
нии, раз полицейские, ворвавшиеся в подвал, сразу ее отпустили.
Будь осторожен с моей мамочкой, Питер. Подозреваю, что вам еще придется не
раз пообщаться.
Наверняка она захочет у тебя выпытать что-нибудь обо мне. Помнишь, я говор
ила, что ненавижу ее. Ни коем случае не передавай ей моих слов. И ни слова об
о мне, чтобы она не догадалась о нашем союзе.
Потому что я боюсь, как бы они не сделали тебе что-нибудь плохое.
Моя мамочка очень красивая, как та тетка со змеями вместо волос, помнишь, т
ы мне рассказывал? Она сохраняет прекрасную форму, и если бы не остригла в
олосы, то могла бы сойти за киношную знаменитость. Но волосы ей мешают раб
отать. А все, что мешает работе, должно быть удалено. Помнишь, мы еще с тобой
спорили на тему женской красоты?..
Я говорила, что хотела бы стать красивой просто так, для себя. А ты уперся, ч
то внешность нужна женщинам только для того, чтобы привлекать мужчин и с
пособствовать деторождению. Моя мама наверняка посмеялась бы над нашей
полемикой. Для нее красиво только то, что функционально. Я правильно пишу
это слово, Питер? Для мамочки все подчинено работе: она никогда не смотрит
фильмы про любовь, не красит губы и не заходит в ювелирные магазины. Гулят
ь с ней по городу Ч сплошная беда. В последние годы, когда я начала слегка
соображать, я часто задавалась вопросом: а любит ли моя мама кого-то, кром
е меня?
Но тогда она должна себя чувствовать очень одинокой, а по ее виду не скаже
шь. Похоже, она никогда не чувствует пустоты. Меня пустота обволакивала е
жедневно, пока не появился ты, мой хороший.
Теперь у меня есть не только ты, многое поменялось. Но об этом после. Зато, к
огда появился ты, и я поняла, что влюбилась, стало уже неважно, близко ты ил
и далеко. Понимаешь, что я хочу сказать? Ах, Питер, если бы я умела так красив
о и умно все объяснять, как ты! Я хочу сказать, что когда любишь кого-то, зна
чит, что любишь саму жизнь, и пустота убегает…
Неужели, ты прав, Питер, и моя мама, как и остальные, тоже не любит жизнь?

4. ПАРАЛИЧ

Куколка пытается мне объяснять, что такое одиночество.
Это даже не смешно.
Несмотря на ее сложности, девочка и близко не представляет, что такое нас
тоящее одиночество, когда ты месяц за месяцем, год за годом проводишь в не
подвижности. Слух невольно обостряется, ты слышишь возню сверстников в с
оседних с больницей дворах. Летом они азартно пробуют свои новые велосип
еды, а зимой с хрустом режут лед на катке. Когда с тополей облетает листва,
палисадник, перед окнами моей палаты, пропускает тысячи звуков с улицы. Я
навострился различать марки машин по шуму моторов, а по лаю узнавал всех
окрестных собак. Я слышал, как их подзывают хозяева, выучил их клички и пов
адки. Где-то неподалеку располагалась школа, из нее ко мне, год спустя, при
крепили учителей. Но за год я дошел до того, что по голосам и звуку шагов уг
адывал, наверное, половину учеников. Я никогда их не видел, но почти зрител
ьно представлял эти микрогруппы, сложившиеся компании, и даже иногда ула
вливал отголоски их внешкольных планов и проказ.
У меня были соседи по палате. Скучные и плаксивые. Сестры вывозили нас на п
рогулку, а за три года сменилось три лечащих врача. Появилась учительниц
а, затем еще одна.
И все равно, чувство одиночества заполняло меня до краев. Я безумно скуча
л по нашей суетливой, пропахшей вином и сырыми стенами квартире, где вокр
уг меня постоянно суетились родные и соседи.
Что может знать Дженна Элиссон об одиночестве неподвижности? Когда твою
грудь сдавливает жесткий корсет, солнце бьет прямо в глаза, а по ноге взби
рается гусеница, но ты не можешь даже нагнуться, чтобы прогнать ее? Сестра
оставила кресло возле клумбы, заболталась с сослуживцами, а тебе остаетс
я только зажмуриться, потому что солнце сместилось на небе и лупит прямо
в физиономию. А если тебе не вовремя приспичило в туалет, то приходится те
рпеть, потому что никто не попрет тяжеленное кресло по ступенькам к лифт
у. Потому что в нашей больнице даже не было пандуса, и, выволакивая нас на у
лицу, санитары делали великое одолжение. И слово «больница» Ч не что ино
е, как неловкий эвфемизм, короткая ночнушка, не скрывавшая срама. В больни
цах лежат те, кто может выздороветь, а Дом инвалидов Ч это навсегда.
Как могильная плита. Глаза уставали от чтения. С тоски я начал придумыват
ь песенки и сказки, лишь бы хоть чем-нибудь себя занять. Я не мог проводить
дни, уставившись в стену, как мои соседи. Одиночество держало лапы возле г
орла и неусыпно поджидало момента, когда я расслаблюсь.
Я старался не расслабляться. Те, кто отдал мне свои клетки, выросли бы воле
выми людьми.
Наступил день, когда я заметил, что меня слушают. Постепенно сложился уст
ойчивый круг поклонников. Нянечки начали собирать вокруг меня других де
тей, но приползали и взрослые. Я так много впитал из литературы, из радиопо
становок и телевизора, что мог бы вполне обойтись без сочинительства.
Но сочинять самому оказалось гораздо приятнее.
Своего рода наркотик. Оно лилось из меня, а слушатели замирали с раскрыты
ми ртами. Я способен был их удерживать часами, на ходу выдумывая байки о во
лшебных лесных жителях и таинственных приключениях подземных карликов
и космических рейнджеров. Среди персонала больницы не нашлось толковог
о психолога, который бы задался вопросом, как это возможно, чтобы по тридц
ать человек, детей и взрослых, часами, как приклеенные, слушали мальчишку-
инвалида. Больные являлись даже с других отделений. Их не выгоняли, потом
у что так всем было удобно.
Почти всем. Кроме сучки Марины. О ней чуть позже.
Но один из молодых докторов записал мои байки на кассету, целых полтора ч
аса почти бессвязной сказочной ерунды. Потом эта кассета сыграла роль, е
ще какую. Благодаря незнакомому аспиранту я вплотную познакомился с Фон
дом.
Куколке, конечно, пришлось немало страдать, это верно. Но она родилась и вы
росла в стране, где люди в городах не знают, как это Ч посреди зимы оказат
ься без отопления и горячей воды. И уж тем более, она никогда не жила с трем
я алкоголичками на пятнадцати квадратных метрах. И не делила десятиметр
овую палату с двумя малолетними дебилами. Она не знает, каково это, когда в
палате постоянно разит мочой, несвежим бельем и рвотой из туалета по сос
едству, когда ниже этажом круглые сутки вопят и стонут, а дизельный грузо
вик разгружается дважды за день прямо под твоим окном, и после него стано
вится невозможно дышать. И Дженне не приходилось иметь дело с нашими сан
итарками.
Например, с такой стервой, как Марина.
Но, если вдуматься, Марине я многим обязан. В конечном счете, я обязан ей те
м, что переехал в Америку. А первое время, когда мы с ней схлестнулись, я рыд
ал оттого, что не могу перегрызть ей горло.
Да, было и такое. Сейчас мне смешно вспоминать, как я бесился. Эта химера ст
ала первым человеком, кого мне осознанно захотелось убить.
Мне исполнилось девять лет, когда ее определили в наше отделение. Скорее
всего, ее выгнали из другой больницы. Я не встречал за свою короткую жизнь
более вредного и злопамятного существа. Наверное, внутри она была глубок
о несчастна, но такое чувство, как жалость к посторонним, посетило меня со
всем недавно. А восемь лет назад я мог пожалеть разве что маму и бабушку.
Марина отличалась неприятной бесформенной полнотой, ходила вразвалку
и непрерывно что-то жевала. Общаясь с врачами, неизменно смотрела в сторо
ну. Нельзя сказать, что она ненавидела больных. Настоящая ненависть Ч сл
ишком сильное чувство для злобной дворняжки. Ее выпуклая лоснящаяся рож
а излучала единственный усталый вопрос: «Когда же, наконец, вы все передо
хнете, маленькие проклятые ублюдки?»
Так что ненависть тут ни при чем. Обычная брезгливая неприязнь.
Марина питалась в столовой с сестрами, но ухитрялась урвать из пайков, пр
едназначенных для больных. Нет, она, конечно, ни у кого не отбирала пищу. Пр
осто многие игнорировали ужин или просыпали завтрак, а она приносила с с
обой кастрюльку с крышкой. Не знаю, кого она подкармливала, возможно, соба
ку. Детей у нее не было, это я разведал наверняка, у другой нянечки. Впрочем,
такая стерва вряд ли могла полюбить и животное.
Все, что она делала, оборачивалось на зло нам. После влажной уборки мои кни
ги, как бы невзначай, оказывались на высоком подоконнике, откуда сам я их д
остать не мог. Завтрак в ее смену приезжал едва теплый, а сменное белье поч
ему-то сырое. Если кто-то из малышей по соседству начинал плакать, она мог
ла часами листать журнал под лампой в коридоре. Утром она подолгу не выно
сила ночные горшки за теми, кто способен был сам осуществить туалет. Что к
асается нас, лежачих, то меня передергивает при одном воспоминании. Она н
е била нас, Боже упаси, но, встречаясь с ней глазами, хотелось заткнуться и
ни о чем больше не просить. Сестер не хватало, а санитарок Ч и подавно. Мар
ина прекрасно сознавала, что ее не выгонят. Зарплата позволяла ей спать п
осреди рабочего дня.
Она стала моим личным врагом после того, как обидела Арика. Арик в палате б
ыл самый младший, года четыре. Он все понимал, но почти не говорил, в лучшем
случае его можно было раскрутить на «да» и «нет». Его родители жили далек
о в области, километров за триста, и могли посещать сына только по выходны
м. И то не всегда. Потому что у них росла еще маленькая дочка. Бабушка Настя,
наша добрая санитарка, сказала мне как-то, что родители Арика специально
завели еще ребенка, чтобы не сойти с ума.
Например, как моя мамочка.
Арик поступил к нам в период какого-то обострения. Когда он не плакал, то м
олчал, уставившись в одну точку. Очень боялся обходов и при первом появле
нии белых халатов начинал голосить. Успокоить его было крайне непросто.
Надо отметить, что по сравнению со мной он выглядел настоящим богатырем;
у него сохранялась подвижность всех конечностей. Вся его незамысловата
я больничная жизнь подчинялась единому ритму Ч дождаться воскресенья,
когда приедет мама. Если его мама по какой-то причине не приезжала, с ним с
лучался тихий или громкий припадок. Арик начинал хныкать в воскресенье,
уже часов с двух, а к ночи хныканье превращалось в протяжные рыдания. Ни я,
ни наш третий сосед нормально спать уже не могли.
И как-то случилось, что мама Арика не приехала две недели подряд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38