И не только древними памятниками славится этот скромный город, но и даровитыми умельцами по глине, по дереву, по серебру. Кто не знает о «северной черни» — искусно разрисованных браслетах, брошках, перстнях, давно прославившихся за пределами этого края? И еще славится старый город молодежью: здесь учатся будущие педагоги и водники, медики и кооператоры, агрономы и зоотехники, и, конечно, техники-строители.
Полюбил этот город и Яков Русанов. Но разве можно забыть Огоньково, родной дом, Еленку, которая каждую неделю посылала ему письма.
«Старое без бою не сдается», — читал Яков письмо Еленки, ерошил волосы, завидовал. «Вот это настоящая жизнь, борьба... Скорей бы кончилась учеба, и— домой! Тогда бы Мавру мы не так разрисовали... во весь лист, как «окна РОСТА».
Яков вскочил с жёсткой кровати, схватил гирю и ловко поднял ее на плечо, выжал пять раз, опустил. Лицо, покрытое легким юношеским пушком, порозовело, широко раскрытые глаза блестели.
«Скорей бы домой!..»
И вот Яков дома. Шестьдесят километров отмахал без отдыху и не устал. Он уже разыскал Еленку. Как она выросла и похорошела! Ее было трудно узнать в этом голубеньком стареньком смывшемся платьице. Уже не было за плечами косичек-хвостиков, русые, слегка вьющиеся волосы волнами спадали на загорелые плечи. Лицо округлилось, стало вдумчивым. Даже глаза, по-прежнему голубые и улыбающиеся, стали иными, они смотрели па Якова пристально, с тем доверием, которого, в свою очередь, взаимно ждешь от любимого человека. Взявшись за руки, они шли по знакомой в Борку тропинке — здесь, в лесу, когда-то собирали белые грибы. Тропинка уже начала зарастать, рядом вымахали подростки-сосенки, елочки раздвинули ветки в стороны и зеленые лапки их дотрагивались до обнаженных рук Еленки.
— Надолго ли, Яша? — спросила Елена.
— На месяц.
— Мало дали отдохнуть.
— Как мало — тридцать дней.
— Все же мало...
Еленка была права — месяца не хватило, и Яков еще задержался дома на два дня. Как раз в верховьях Шолги прошли дожди, река поднялась, неожиданно пошли пароходы.
Провожала Елена Якова до пристани. Сколько воспоминаний оставило лето! Поездка в Заосичье — на дальний лесной сенокос, раскорчевка Митиной дачи, прозванной теперь «Тракторным полем», уборка клевера... И среди всех этих воспоминаний — незабываемый вечер на озере. Они плыли в широком плоском дубасе, проверили морды — рыба не ловилась, по покидать озеро, усеянное белыми и желтыми кувшинками, не хотелось. Раздвигая носом дубаса густые, тянувшиеся вдоль берега хвощи, Яков ловко отмеривал шестом. Неожиданно взлетела чайка, взмыла в небо и с криком бросилась вниз, пролетела над самой головой Якова.
Чем ближе подъезжали к берегу, тем сильнее кри-, чала чайка; она теперь была не одна, их слетелось несколько. Почуяв опасность, чайки бросались вниз поочередно и словно хотели вцепиться своими острыми клювами в Якова.
— Дурешки, мы же не тронем вас, — отмахивалась Еленка букетом из кувшинок, будто и в самом деле назойливые птицы, защищая свое гнездо, жизнь своих птенцов, вот-вот вцепятся в нее.
А когда Яков и Елена вылезли из дубаса и миновали сломленный бурей осокорь, чайки отступились и, все еще кружа в воздухе, кричали, но кричали по-другому — в крике их уже не чувствовалось тревоги; они, провожая молодых людей, словно благодарили их за то, что те не причинили им вреда. Лена оглянулась, помахала букетом и с восторгом сказала:
— Как охраняют гнездо!
— Вот так же и я буду тебя охранять, — Яков дотронулся до, Елены, — Я бы за тебя заступился в сто раз сильнее... в тысячу...
— Почему? — заглядывая в глаза ему, тихо спросила она.
— И ты еще спрашиваешь, Лена! — так же тихо ответил Яков и обнял девушку,
В глухую осень 1935 года, ночью, Никита Суслонов перебрался по жердочкам за Кожухово, поднялся на угорчик и, почувствовав как ослаб за дорогу, навалился на угол кузницы. Потом в темноте обшарил закрытые-на замок двери, оглядел заново сделанный станок для? ковки лошадей и тихонько побрел к дому. Подойдя к пятистенку, дрожащими руками чиркнул спичку, уставился на вывеску.
— Кто тут шляется? — окликнул мужской голос, и уже мягче: — фамиль говори, аль по делу какому?
Никита обжег пальцы и, кинув спичку, виновато кашлянул.
— Воротился, а тут на-кось— вывеска.
— Контора. А тебе чего здесь ночью? И спичкой балуешься.
— Какое баловство, это я вернулся... Дом-то, смотрю, мой под конторой, что ли...
— Под конторой, — и Савваха Мусник, в свою очередь чиркнув спичку, осветил лицо незнакомца.
— Никаю Суслонов?
— Он самый.
— Не ожидали, золотко, — и Савваха, сердито сплюнул. («Какой он для меня золотко!») — Отсиделся, значится... так-так... А я вот охраняю колхозное. Тут у нас, брат... (и опять осекся: «Какой он мне «брат»). Нико-димыч-то, стерва, красного петуха пустил и скрылся, Дотла сгорело. А домина-то какая — под школу бы, аль под клуб. Вот и сторожим поочередно, — неровна ночь — забредет какой прощалыга...
— Всяко бывает.
— То-то вот и есть... Говорю, спичками нельзя баловаться...
Неожиданное возвращение Никиты домой не столько обрадовало семью, сколько озаботило. Жизнь в доме, подобно реке после половодья, уже давно вошла в свои берега и текла плавно. Анисья иногда вспоминала мужа, но без сожаления — чего жалеть, скольким людям он жизнь поломал. Считала, что муж не вернется, и не. ждала его. И вдруг это плавное, ровное течение реки, уже ставшее привычным, перегородил нивесть откуда. свалившийся камень-валун. Все, что было в жизни с му
жем хорошего — пропало, все, что связывало раньше с ним — порвано, Никита казался для Анисьи сейчас чужим и лишним в доме.
Узнав, что Серега учительствует, а Тимоня сбежал, Никита с горечью подумал: «Разлиняла семья-то».
— Ты-то, Петруха, как? В колхозе, аль на своей воле? — доедая щи, спросил Никита сына.
— Конечно, на своей воле.
— В колхозе?
— А то как же. Это наше хозяйство и есть. Савваха вон как ни упрямился, да пришел к нам. Лошадь сдохла. Коровенку проел. В одних подштанниках прилупил. На угорах-то с сохой не разживешься.
— К ногтю, значит, прижали?
— Кого?
— Мужика.
Петька стиснул пальцами стол, впился глазами в постаревшее, с свалявшейся бородой, лицо отца.
— Ты вот что... если ты с такими разговорчиками к, нам, то... то предупреждаю — изба тесна будет. Иди в зимовку и живи себе как бирюк, Понятно' И наши дела колхозные не трогай... сами тронем. Понятно? — и, рывком отодвинув стол, вышел, широкоплечий, ладный.
Никита потер морщинистый лоб, поскреб свалявшуюся бороду и, стараясь залатать образовавшуюся прореху между ним и сыном, примирительно сказал:
— Так ты чего окострыжился? Я же так, шутейно, вроде как...
— Опоздал с шутками.
— Знаю, что опоздал, — он помолчал и, оставшись наедине с женой, спросил: — Клавку-то за кого отдали?
— На Прислон, к Тетериным. Анатолием звать.
— Где он робит?
— В колхозе, бригадиром.
— Гм-м...
— Хорошо живут, велосипед купил. — Анисья принесла постель, разбросила на полу. — Ну, а ты до сроку, что ли, освободился?
— Отпустили, — ответил Никита и рассказал, как он был на строительстве плотины, строить ее надо было быстро, а построили еще быстрее. И вот всем благодарности за это. — А потом в бурю река страшная сдела-
лась, лодку с людьми перевернуло — человека спас. Еле сам не захлебнулся. Все в заслугу вписали.
Еленка в ту ночь не видела отца, спала. Утром, неожиданно встретившись в сенях, опешила было, поздоровалась. Никита негромко сказал:
— Не обижусь. За дело отдюжил. Тот-то дьявол от болезни сдох — жалко не расстреляли... Ну-к вот, за работу браться надо. Не примут, поди, меня? Ты бы закинула удочку, как там...
— Сам обращайся.
— Сам-то, конешно, сам...
Он проводил пристальным взглядом дочь, подумал: «Скоро и она улетит из дому. Начисто разлиняла семейка». Улучив минутку, шепнул жене:
— Пойдем-кось, сходим в амбар: много ли хлеба-то у тебя?
— Хватит.
— Не прикупаешь? А там один рассказывал, будто у них на пайке сидят... двести граммов будто.
— И у нас достукаться можно. Как робить будешь...
— Оно, конешно, опять же все в своих руках, — согласился Никита, и спустившись по скрипящим ступенькам, заковылял за женой к амбару.
Никита с утра уходил в лес, драл лыко, плел пестери и корзины.
«Не перековалась кривая губа, — говорили соседи.— Ходит по колхозной земле, плетет из колхозного лыка, а денежки — в карман. Того и гляди, весной усадьбу запросит...»
Зимой па ярмарке к Суслонову подошел милиционер, осмотрел разложенный на снегу товар, спросил:
—- Патент есть?
— Нет.
— Кустарь?
— Не-е...
— Единоличник?
— Никак нет, я неколхозник.
— Хитер, отец, хитер, записался в неколхозники. Да ты самый что ни есть настоящий... Ну, как бы тебе сказать, — он помусолил кончики пальцев, словно растирая краску, — спекулянт — не спекулянт, а хуже... без-па-тент-ник...
Никиту бросило в, жар; всяко называли, но таким: именем — ни разу.
Он собрал, свой товар, навалил на санки и потащился обратно домой.
«Хорошо, что не оштрафовали, — думал Никита. — Дома из-под полы бабам продам, кто крынку масла даст, кто муки. Тут не торговля — мена. За мену никто не придерется».
Как-то бригадир Федька Вешкин, краснолицый, с рыхлым бабьим лицом, почесывая за ухом, сказал:
— Ты бы, Орефьич, полозьев для саней нагнул.
— Изъездились?
— Надо лишнего комплекту держать.
— Можем и комплекту. Мукой аль трудоднем платить будешь?
— Договоримся.
— «Поклонились, наконец-то», — усмехнулся Никита и стал гнуть полозья для колхоза.
Однажды, обедая, Никита осмотрел свою разлинявшую семью, сказал:
— А тебе, Петруша, пора бы за ум браться. Вок девка у Степки хуторского, мать говорит, кровь с молоком. И работящая. Брал бы. За столом-то, вишь, —-пустое место.
— Успеется, — уклончиво ответил сын.
Еленка и мать только переглянулись, промолчали.
Петька давно дружил с младшей сестрой Ефима Медуницы, Фаней. Но ее родители, неся тяжелую обиду зэ сына, не хотели родниться с суслоновским домом и почти силком выдали девушку за Прокопа — здоровенного» парня из Высокова. «Стерпится — слюбится», — говорили они. А Фаня уже в первый день поняла: не стерпится и не слюбится. Не прожив и недели, она, завязав в платок свои наряды, тайком вышла из дома, к родным,, не думая больше возвращаться к мужу. Прокоп быстро хватился и, вскочив в сани, бросился следом. Ниже деревни Лудяной, у Шолги, он нагнал жену, скрутил ее вожжами и бросил в сани.
«Смиришься! — шипел он, — теперь не убежишь— на замок запирать буду».
В субботу Петр через своего дружка Костю Рассохина получил от Фаины коротенькую записку. Фаина просила его прийти в село. В конце записки писала: «Не придешь — потеряешь навсегда».
Утром Петр встал раньше обычного, несколько встревоженный и бледный, наскоро побрился, одел праздничную одежду, и сказав матери, что его вызывают в сельсовет, спустился под угор и по замерзшему озеру заторопился в Теплые Горы.
Не доходя до села, около стогов, Петр заметил идущую навстречу женщину — это была Фаина. Учащенно заколотилось сердце. Женщина бросилась навстречу и руками обхватила его шею:
— Милый, Петенька, не могу я так...
— Обожди, Фаня. На виду же здесь...
— Пусть, пусть все смотрят, — не унималась она, словно в исступлении. — Пусть смотрят, какая я несчастная!
— Свернем к стожку.
— Куда угодно пойду с тобой, только не оставляй...
Обнявшись, до вечера они просидели под стогом. От сена пахло луговыми травами, чем-то отдаленно напом- лившими о лете, о недавних встречах, поцелуях. И вот они снова вместе. Когда стемнело, они вышли на дорогу и, взявшись рука за руку, пошли в Огоньково.
— Как я зайду к вам, Петя? — спустившись на озеро, спросила Фаня и замедлила шаги.
— Ничего, зайдем, — ободрил Петр и стиснул ее маленький холодный кулачок, и ей вдруг стало не страшно; она чувствовала, что шла не одна, а с человеком, которого она любит больше всех, он не оставит ее, заступится.
Поддерживая Фаипу за руку, Петр вошел в избу и, взглянув сначала на мать, а потом на отца, подшивавшего валенки, сказал:
— Ну вот, мама и тятя, мы и пришли... Знакомьтесь — моя жена.
— Жена-а, — тихонько вполголоса протянула мать и вдруг испугалась, словно сказала лишнее.
Никита поднял на лоб очки, сунул руку в голенище, уколол иглой палец, чертыхнулся, и все еще не понимая, что произошло, мотнул головой хозяйке:
— Анисья......
— Милости просим, говорю, раз жена — милости» просим. Как звать-то?
— Фаня... Фаина Игнатьевна...
Анисья попятилась, неловко опустилась на стул. Никита побледнел, толкнул ногой ящик под лавку и глухо распорядился:
— Ну-к, чего расселась? Ставь самовар.
Никита сначала удивленно присматривался к Фаине, все еще не понимая, как это могло случиться, чтобы замужняя баба убежала от мужа, и прикидывал: «Сивая-лошадь черноволосому покупателю не ко двору. Невестка-то черненькая, а наш рыжий — разные масти не наживут». Через неделю Никита заговорил с невесткой строго и наставительно, и вдруг изумился — та начала не соглашаться с ним, возражать, он скажет слово, а в ответ летит два.
А еще через неделю к Суслоновым заглянули гости, выпили. Раскрасневшаяся, довольная Фаина выскочила из-за стола, вскинула белые руки, приподняла голову, стройная, красивая—и пошла, пошла долбить каблуками широкие крашеные, кое-где уже смывшиеся половицы. Привскочил со стула Петр, — ему бы остановить жену, — а он грохнул сапожищами — и старый дом загудел. Повскакали гости, схватились руками, переплелись, будто ребятишки на лужайке, а в кругу Фаина дробила и дробила каблуками. Вдруг она разорвала круг и выхватила из-за стола свекра, потянула за руку (упереться бы, возразить, но нельзя, нехорошо), и Никита, неуклюжий, ссутулившийся, с длинными руками, очутился в кругу и тоже смешно затопал. Кругом-захлопали в ладоши, запели разными голосами:
Капустка—росада моя, Красна девица—досада моя...
И Никита тоже со всеми тянул:
Ой, капуста, капуста моя...
Наутро Никита удивился, как он допустил в своем дому такое игрище. Когда все ушли, он надел очки, опустился на колени и долго шарил рукой по полу. А.. потом с сожалением прошептал:
— Шибко измолотили пол-то...
Анисья выглянула из-за перегородки, успокоила:
— Вымою — от кипятка отойдет...
— Отойдет, как же. Каблучищами стукали. У зятя-то сплошные гвозди. Вона — издолбил. Наскрозь.
Как бы ни было, но все почувствовали — Фаина? пришлась ко двору.
Никита, несколько побаивающийся снохи, с удовольствием отмечал: «Хоть и языкаста, но зато в руках — не гниет, а горит».
Еленка полюбила сноху. Хотя она была года на три моложе Фаины, но это ничуть не помешало их сближению. Фаина много рассказывала о себе, о своей чуть не подломившейся жизни, а Лена слушала и вспоминала Якова. Он обещал писать, а теперь уже другой месяц не посылал из города весточки.
— Если бы не Петр, сгинула бы... так и изошла бы... как в овражке весенний снежок, — расстилая в лугу лен. как-то призналась Фаина.
Взяв сноп, она сорвала соломенную опояску и, наклонившись, ловко повела за собой темыо-золотистую-дорожку. Следом за ней пошла Лена — она тоже работала быстро, но за Фаиной еле поспевала. Дойдя до-конца, она тихонько спросила:
— С чего у тебя нелады-то пошли с ним?
— С Прокопом-то? Да какие там нелады. Не взлю-била да и только. — Фаина распрямилась, вздохнула.— Высмотрел он меня как-то на гулянке — и бух сватов.-А мама у нас знаешь какая: о Петре вашем и вспоминать не давала. Ну, вот, Прокоп раз приехал с орешками, два... вижу—просватывают. Я в слезы. Вся деревня сбежалась—бабам бы только свадьбу сорвать, хвалят жениха: здоровенный да непьющий — чего тебе надо! А я, дура, думаю — может, и в самом деле слюбится— жить будем. Через неделю пропили меня — и в Высокого. Деревня-то на горе, веселая, выйдешь, бывало, все кругом, как на ладони. А мне тошно от этого. Гляжу— ваш дом-то через реку, рукой подать. Петя, милый, думаю. Не поверишь — все сердце выболело. Приду, лягу с мужем-то... Потрогает он, а я молчу, ровно каменная. И так лежим спина к спине. Разве жизнь это. И вот
решила — либо к вам, либо... да что там вспоминать!
Судьба Фаины о многом заставляла задуматься. Иногда Лена спрашивала себя: «Любовь ли и у меня с Яшей? Может, любовь бывает не такая, какая-нибудь особенная, она еще не пришла ко мне?»
Лена закрывала глаза, и перед ней снова, как наяву, вставал широкоплечий, с русыми, выгоревшими от солн-ца волосами Яшка. Вот она приглаживает волосы рукой, бережно поправляет мягкие пряди, но ветер треплет их, набрасывает на лоб. И при одной мысли о том, что «это не любовь», Лене становилось тоскливо, и она шептала: «Нет-нет, это любовь, это та самая любовь, которая есть на свете». И она молча, втайне от других, берегла волнующее чувство этой любви, терпеливо ждала писем, ждала каникул, ждала самого Якова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Полюбил этот город и Яков Русанов. Но разве можно забыть Огоньково, родной дом, Еленку, которая каждую неделю посылала ему письма.
«Старое без бою не сдается», — читал Яков письмо Еленки, ерошил волосы, завидовал. «Вот это настоящая жизнь, борьба... Скорей бы кончилась учеба, и— домой! Тогда бы Мавру мы не так разрисовали... во весь лист, как «окна РОСТА».
Яков вскочил с жёсткой кровати, схватил гирю и ловко поднял ее на плечо, выжал пять раз, опустил. Лицо, покрытое легким юношеским пушком, порозовело, широко раскрытые глаза блестели.
«Скорей бы домой!..»
И вот Яков дома. Шестьдесят километров отмахал без отдыху и не устал. Он уже разыскал Еленку. Как она выросла и похорошела! Ее было трудно узнать в этом голубеньком стареньком смывшемся платьице. Уже не было за плечами косичек-хвостиков, русые, слегка вьющиеся волосы волнами спадали на загорелые плечи. Лицо округлилось, стало вдумчивым. Даже глаза, по-прежнему голубые и улыбающиеся, стали иными, они смотрели па Якова пристально, с тем доверием, которого, в свою очередь, взаимно ждешь от любимого человека. Взявшись за руки, они шли по знакомой в Борку тропинке — здесь, в лесу, когда-то собирали белые грибы. Тропинка уже начала зарастать, рядом вымахали подростки-сосенки, елочки раздвинули ветки в стороны и зеленые лапки их дотрагивались до обнаженных рук Еленки.
— Надолго ли, Яша? — спросила Елена.
— На месяц.
— Мало дали отдохнуть.
— Как мало — тридцать дней.
— Все же мало...
Еленка была права — месяца не хватило, и Яков еще задержался дома на два дня. Как раз в верховьях Шолги прошли дожди, река поднялась, неожиданно пошли пароходы.
Провожала Елена Якова до пристани. Сколько воспоминаний оставило лето! Поездка в Заосичье — на дальний лесной сенокос, раскорчевка Митиной дачи, прозванной теперь «Тракторным полем», уборка клевера... И среди всех этих воспоминаний — незабываемый вечер на озере. Они плыли в широком плоском дубасе, проверили морды — рыба не ловилась, по покидать озеро, усеянное белыми и желтыми кувшинками, не хотелось. Раздвигая носом дубаса густые, тянувшиеся вдоль берега хвощи, Яков ловко отмеривал шестом. Неожиданно взлетела чайка, взмыла в небо и с криком бросилась вниз, пролетела над самой головой Якова.
Чем ближе подъезжали к берегу, тем сильнее кри-, чала чайка; она теперь была не одна, их слетелось несколько. Почуяв опасность, чайки бросались вниз поочередно и словно хотели вцепиться своими острыми клювами в Якова.
— Дурешки, мы же не тронем вас, — отмахивалась Еленка букетом из кувшинок, будто и в самом деле назойливые птицы, защищая свое гнездо, жизнь своих птенцов, вот-вот вцепятся в нее.
А когда Яков и Елена вылезли из дубаса и миновали сломленный бурей осокорь, чайки отступились и, все еще кружа в воздухе, кричали, но кричали по-другому — в крике их уже не чувствовалось тревоги; они, провожая молодых людей, словно благодарили их за то, что те не причинили им вреда. Лена оглянулась, помахала букетом и с восторгом сказала:
— Как охраняют гнездо!
— Вот так же и я буду тебя охранять, — Яков дотронулся до, Елены, — Я бы за тебя заступился в сто раз сильнее... в тысячу...
— Почему? — заглядывая в глаза ему, тихо спросила она.
— И ты еще спрашиваешь, Лена! — так же тихо ответил Яков и обнял девушку,
В глухую осень 1935 года, ночью, Никита Суслонов перебрался по жердочкам за Кожухово, поднялся на угорчик и, почувствовав как ослаб за дорогу, навалился на угол кузницы. Потом в темноте обшарил закрытые-на замок двери, оглядел заново сделанный станок для? ковки лошадей и тихонько побрел к дому. Подойдя к пятистенку, дрожащими руками чиркнул спичку, уставился на вывеску.
— Кто тут шляется? — окликнул мужской голос, и уже мягче: — фамиль говори, аль по делу какому?
Никита обжег пальцы и, кинув спичку, виновато кашлянул.
— Воротился, а тут на-кось— вывеска.
— Контора. А тебе чего здесь ночью? И спичкой балуешься.
— Какое баловство, это я вернулся... Дом-то, смотрю, мой под конторой, что ли...
— Под конторой, — и Савваха Мусник, в свою очередь чиркнув спичку, осветил лицо незнакомца.
— Никаю Суслонов?
— Он самый.
— Не ожидали, золотко, — и Савваха, сердито сплюнул. («Какой он для меня золотко!») — Отсиделся, значится... так-так... А я вот охраняю колхозное. Тут у нас, брат... (и опять осекся: «Какой он мне «брат»). Нико-димыч-то, стерва, красного петуха пустил и скрылся, Дотла сгорело. А домина-то какая — под школу бы, аль под клуб. Вот и сторожим поочередно, — неровна ночь — забредет какой прощалыга...
— Всяко бывает.
— То-то вот и есть... Говорю, спичками нельзя баловаться...
Неожиданное возвращение Никиты домой не столько обрадовало семью, сколько озаботило. Жизнь в доме, подобно реке после половодья, уже давно вошла в свои берега и текла плавно. Анисья иногда вспоминала мужа, но без сожаления — чего жалеть, скольким людям он жизнь поломал. Считала, что муж не вернется, и не. ждала его. И вдруг это плавное, ровное течение реки, уже ставшее привычным, перегородил нивесть откуда. свалившийся камень-валун. Все, что было в жизни с му
жем хорошего — пропало, все, что связывало раньше с ним — порвано, Никита казался для Анисьи сейчас чужим и лишним в доме.
Узнав, что Серега учительствует, а Тимоня сбежал, Никита с горечью подумал: «Разлиняла семья-то».
— Ты-то, Петруха, как? В колхозе, аль на своей воле? — доедая щи, спросил Никита сына.
— Конечно, на своей воле.
— В колхозе?
— А то как же. Это наше хозяйство и есть. Савваха вон как ни упрямился, да пришел к нам. Лошадь сдохла. Коровенку проел. В одних подштанниках прилупил. На угорах-то с сохой не разживешься.
— К ногтю, значит, прижали?
— Кого?
— Мужика.
Петька стиснул пальцами стол, впился глазами в постаревшее, с свалявшейся бородой, лицо отца.
— Ты вот что... если ты с такими разговорчиками к, нам, то... то предупреждаю — изба тесна будет. Иди в зимовку и живи себе как бирюк, Понятно' И наши дела колхозные не трогай... сами тронем. Понятно? — и, рывком отодвинув стол, вышел, широкоплечий, ладный.
Никита потер морщинистый лоб, поскреб свалявшуюся бороду и, стараясь залатать образовавшуюся прореху между ним и сыном, примирительно сказал:
— Так ты чего окострыжился? Я же так, шутейно, вроде как...
— Опоздал с шутками.
— Знаю, что опоздал, — он помолчал и, оставшись наедине с женой, спросил: — Клавку-то за кого отдали?
— На Прислон, к Тетериным. Анатолием звать.
— Где он робит?
— В колхозе, бригадиром.
— Гм-м...
— Хорошо живут, велосипед купил. — Анисья принесла постель, разбросила на полу. — Ну, а ты до сроку, что ли, освободился?
— Отпустили, — ответил Никита и рассказал, как он был на строительстве плотины, строить ее надо было быстро, а построили еще быстрее. И вот всем благодарности за это. — А потом в бурю река страшная сдела-
лась, лодку с людьми перевернуло — человека спас. Еле сам не захлебнулся. Все в заслугу вписали.
Еленка в ту ночь не видела отца, спала. Утром, неожиданно встретившись в сенях, опешила было, поздоровалась. Никита негромко сказал:
— Не обижусь. За дело отдюжил. Тот-то дьявол от болезни сдох — жалко не расстреляли... Ну-к вот, за работу браться надо. Не примут, поди, меня? Ты бы закинула удочку, как там...
— Сам обращайся.
— Сам-то, конешно, сам...
Он проводил пристальным взглядом дочь, подумал: «Скоро и она улетит из дому. Начисто разлиняла семейка». Улучив минутку, шепнул жене:
— Пойдем-кось, сходим в амбар: много ли хлеба-то у тебя?
— Хватит.
— Не прикупаешь? А там один рассказывал, будто у них на пайке сидят... двести граммов будто.
— И у нас достукаться можно. Как робить будешь...
— Оно, конешно, опять же все в своих руках, — согласился Никита, и спустившись по скрипящим ступенькам, заковылял за женой к амбару.
Никита с утра уходил в лес, драл лыко, плел пестери и корзины.
«Не перековалась кривая губа, — говорили соседи.— Ходит по колхозной земле, плетет из колхозного лыка, а денежки — в карман. Того и гляди, весной усадьбу запросит...»
Зимой па ярмарке к Суслонову подошел милиционер, осмотрел разложенный на снегу товар, спросил:
—- Патент есть?
— Нет.
— Кустарь?
— Не-е...
— Единоличник?
— Никак нет, я неколхозник.
— Хитер, отец, хитер, записался в неколхозники. Да ты самый что ни есть настоящий... Ну, как бы тебе сказать, — он помусолил кончики пальцев, словно растирая краску, — спекулянт — не спекулянт, а хуже... без-па-тент-ник...
Никиту бросило в, жар; всяко называли, но таким: именем — ни разу.
Он собрал, свой товар, навалил на санки и потащился обратно домой.
«Хорошо, что не оштрафовали, — думал Никита. — Дома из-под полы бабам продам, кто крынку масла даст, кто муки. Тут не торговля — мена. За мену никто не придерется».
Как-то бригадир Федька Вешкин, краснолицый, с рыхлым бабьим лицом, почесывая за ухом, сказал:
— Ты бы, Орефьич, полозьев для саней нагнул.
— Изъездились?
— Надо лишнего комплекту держать.
— Можем и комплекту. Мукой аль трудоднем платить будешь?
— Договоримся.
— «Поклонились, наконец-то», — усмехнулся Никита и стал гнуть полозья для колхоза.
Однажды, обедая, Никита осмотрел свою разлинявшую семью, сказал:
— А тебе, Петруша, пора бы за ум браться. Вок девка у Степки хуторского, мать говорит, кровь с молоком. И работящая. Брал бы. За столом-то, вишь, —-пустое место.
— Успеется, — уклончиво ответил сын.
Еленка и мать только переглянулись, промолчали.
Петька давно дружил с младшей сестрой Ефима Медуницы, Фаней. Но ее родители, неся тяжелую обиду зэ сына, не хотели родниться с суслоновским домом и почти силком выдали девушку за Прокопа — здоровенного» парня из Высокова. «Стерпится — слюбится», — говорили они. А Фаня уже в первый день поняла: не стерпится и не слюбится. Не прожив и недели, она, завязав в платок свои наряды, тайком вышла из дома, к родным,, не думая больше возвращаться к мужу. Прокоп быстро хватился и, вскочив в сани, бросился следом. Ниже деревни Лудяной, у Шолги, он нагнал жену, скрутил ее вожжами и бросил в сани.
«Смиришься! — шипел он, — теперь не убежишь— на замок запирать буду».
В субботу Петр через своего дружка Костю Рассохина получил от Фаины коротенькую записку. Фаина просила его прийти в село. В конце записки писала: «Не придешь — потеряешь навсегда».
Утром Петр встал раньше обычного, несколько встревоженный и бледный, наскоро побрился, одел праздничную одежду, и сказав матери, что его вызывают в сельсовет, спустился под угор и по замерзшему озеру заторопился в Теплые Горы.
Не доходя до села, около стогов, Петр заметил идущую навстречу женщину — это была Фаина. Учащенно заколотилось сердце. Женщина бросилась навстречу и руками обхватила его шею:
— Милый, Петенька, не могу я так...
— Обожди, Фаня. На виду же здесь...
— Пусть, пусть все смотрят, — не унималась она, словно в исступлении. — Пусть смотрят, какая я несчастная!
— Свернем к стожку.
— Куда угодно пойду с тобой, только не оставляй...
Обнявшись, до вечера они просидели под стогом. От сена пахло луговыми травами, чем-то отдаленно напом- лившими о лете, о недавних встречах, поцелуях. И вот они снова вместе. Когда стемнело, они вышли на дорогу и, взявшись рука за руку, пошли в Огоньково.
— Как я зайду к вам, Петя? — спустившись на озеро, спросила Фаня и замедлила шаги.
— Ничего, зайдем, — ободрил Петр и стиснул ее маленький холодный кулачок, и ей вдруг стало не страшно; она чувствовала, что шла не одна, а с человеком, которого она любит больше всех, он не оставит ее, заступится.
Поддерживая Фаипу за руку, Петр вошел в избу и, взглянув сначала на мать, а потом на отца, подшивавшего валенки, сказал:
— Ну вот, мама и тятя, мы и пришли... Знакомьтесь — моя жена.
— Жена-а, — тихонько вполголоса протянула мать и вдруг испугалась, словно сказала лишнее.
Никита поднял на лоб очки, сунул руку в голенище, уколол иглой палец, чертыхнулся, и все еще не понимая, что произошло, мотнул головой хозяйке:
— Анисья......
— Милости просим, говорю, раз жена — милости» просим. Как звать-то?
— Фаня... Фаина Игнатьевна...
Анисья попятилась, неловко опустилась на стул. Никита побледнел, толкнул ногой ящик под лавку и глухо распорядился:
— Ну-к, чего расселась? Ставь самовар.
Никита сначала удивленно присматривался к Фаине, все еще не понимая, как это могло случиться, чтобы замужняя баба убежала от мужа, и прикидывал: «Сивая-лошадь черноволосому покупателю не ко двору. Невестка-то черненькая, а наш рыжий — разные масти не наживут». Через неделю Никита заговорил с невесткой строго и наставительно, и вдруг изумился — та начала не соглашаться с ним, возражать, он скажет слово, а в ответ летит два.
А еще через неделю к Суслоновым заглянули гости, выпили. Раскрасневшаяся, довольная Фаина выскочила из-за стола, вскинула белые руки, приподняла голову, стройная, красивая—и пошла, пошла долбить каблуками широкие крашеные, кое-где уже смывшиеся половицы. Привскочил со стула Петр, — ему бы остановить жену, — а он грохнул сапожищами — и старый дом загудел. Повскакали гости, схватились руками, переплелись, будто ребятишки на лужайке, а в кругу Фаина дробила и дробила каблуками. Вдруг она разорвала круг и выхватила из-за стола свекра, потянула за руку (упереться бы, возразить, но нельзя, нехорошо), и Никита, неуклюжий, ссутулившийся, с длинными руками, очутился в кругу и тоже смешно затопал. Кругом-захлопали в ладоши, запели разными голосами:
Капустка—росада моя, Красна девица—досада моя...
И Никита тоже со всеми тянул:
Ой, капуста, капуста моя...
Наутро Никита удивился, как он допустил в своем дому такое игрище. Когда все ушли, он надел очки, опустился на колени и долго шарил рукой по полу. А.. потом с сожалением прошептал:
— Шибко измолотили пол-то...
Анисья выглянула из-за перегородки, успокоила:
— Вымою — от кипятка отойдет...
— Отойдет, как же. Каблучищами стукали. У зятя-то сплошные гвозди. Вона — издолбил. Наскрозь.
Как бы ни было, но все почувствовали — Фаина? пришлась ко двору.
Никита, несколько побаивающийся снохи, с удовольствием отмечал: «Хоть и языкаста, но зато в руках — не гниет, а горит».
Еленка полюбила сноху. Хотя она была года на три моложе Фаины, но это ничуть не помешало их сближению. Фаина много рассказывала о себе, о своей чуть не подломившейся жизни, а Лена слушала и вспоминала Якова. Он обещал писать, а теперь уже другой месяц не посылал из города весточки.
— Если бы не Петр, сгинула бы... так и изошла бы... как в овражке весенний снежок, — расстилая в лугу лен. как-то призналась Фаина.
Взяв сноп, она сорвала соломенную опояску и, наклонившись, ловко повела за собой темыо-золотистую-дорожку. Следом за ней пошла Лена — она тоже работала быстро, но за Фаиной еле поспевала. Дойдя до-конца, она тихонько спросила:
— С чего у тебя нелады-то пошли с ним?
— С Прокопом-то? Да какие там нелады. Не взлю-била да и только. — Фаина распрямилась, вздохнула.— Высмотрел он меня как-то на гулянке — и бух сватов.-А мама у нас знаешь какая: о Петре вашем и вспоминать не давала. Ну, вот, Прокоп раз приехал с орешками, два... вижу—просватывают. Я в слезы. Вся деревня сбежалась—бабам бы только свадьбу сорвать, хвалят жениха: здоровенный да непьющий — чего тебе надо! А я, дура, думаю — может, и в самом деле слюбится— жить будем. Через неделю пропили меня — и в Высокого. Деревня-то на горе, веселая, выйдешь, бывало, все кругом, как на ладони. А мне тошно от этого. Гляжу— ваш дом-то через реку, рукой подать. Петя, милый, думаю. Не поверишь — все сердце выболело. Приду, лягу с мужем-то... Потрогает он, а я молчу, ровно каменная. И так лежим спина к спине. Разве жизнь это. И вот
решила — либо к вам, либо... да что там вспоминать!
Судьба Фаины о многом заставляла задуматься. Иногда Лена спрашивала себя: «Любовь ли и у меня с Яшей? Может, любовь бывает не такая, какая-нибудь особенная, она еще не пришла ко мне?»
Лена закрывала глаза, и перед ней снова, как наяву, вставал широкоплечий, с русыми, выгоревшими от солн-ца волосами Яшка. Вот она приглаживает волосы рукой, бережно поправляет мягкие пряди, но ветер треплет их, набрасывает на лоб. И при одной мысли о том, что «это не любовь», Лене становилось тоскливо, и она шептала: «Нет-нет, это любовь, это та самая любовь, которая есть на свете». И она молча, втайне от других, берегла волнующее чувство этой любви, терпеливо ждала писем, ждала каникул, ждала самого Якова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37