И люди, мол... Старики, как кочета, на быках сидят. Котлован вот-вот будет готов. Ну, и молодежь старикам не уступа-ет. О себе скажи Якову, о своей бригаде. Дескать, впереди Вешкина иной раз идем. Пусть знает.
— Припиши и от меня, Лена. Мать, мол, всю страду работала, а теперь лен рвет за Борками. Тяжело, а надо, потому что людей нет. Да и здоровье-то, мол, у меня...
— Нет, бабка, — опять остановил жену Русанов...— Нужно, чтоб Яков спокойный был. Зачем его тревожить: то плохо, это не хорошо. Он и сам понимает...
Поздно ночью, когда старики улеглись спать, Елена села писать мужу. Писала она почти о том же — о работе, об урожае, но ей казалось, что именно сейчас она говорит о самом важном — может, потому, что сейчас она была одна и никто не видел ее слез. Как тосковала она по Якову! Хоть бы часок побыть с ним, увидеть его...
Рука, дописывавшая последние строки, дрожала. Елена бережно сложила оба письма в конверт и осторожно, стараясь не разбудить никого, вышла.
Возле конторы «а столбе горел электрический фонарь. Елена остановилась, достала письмо, перечитала адрес, помедлила. Ей вдруг локазалось: что-то главное она упустила, не сказала мужу. Прижав письмо к груди, она прошептала: «Милый мой...» Потом приписала на конверте: «Я жду», и опустила его в ящик.
Тяжелы дороги наступления. Но еще тяжелее отступать. Сколько раз в эту осень русские мечтали о возвращении захваченных немцами городов и сел, не раз переходили в контратаки, но враг отбрасывал советские войска, теснил их, появлялись новые направления фронтов — две огромные армии, перемалывая друг друга в этой чудовищной адской мясорубке войны, грохочущей лавиной двигались на восток.
— Долго ли еще так будет? Уж до Можайска до пятились, до Тулы, до Харькова, — спрашивал Яков своего командира. — Когда наступать будем?
— Мы и теперь наступаем: Орлецкое-то снова наше.
— Да какое же это наступление: два раза отдавали, два раза брали. Надо бы, товарищ лейтенант, так шарахнуть, чтобы он побежал от нас по сотне километров в день.
— Побежит!
Лейтенант Кряжев откинул чубатую голову; прислонясь к сырой стене окопа, он достал из планшета помятую карту и пообещал, что скоро начнется то, чего ждут все.
Он был старше Якова всего лет на пять. Крупный широкий нос, прямые черные волосы и черные усы придавали строгость его лицу; может, поэтому он казался старше своих лет, и его запросто привыкли называть папашей. Только улыбчивые глаза выдавали—они были бойкие, озорные, мальчишеские, к ним как-то совсем не шли эти закрученные усы, и люди постарше самого папаши называли его сынком.
На другой день Кряжев, подозвав Якова, сказал:
— Работка есть, братец, — он пошарил в кармане и, найдя клочок бумаги, принялся что-то наносить карандашом: — Вот здесь речка. Дальше лесок. За лесом Чащино, деревня. Понял? Немцы там. Узнать надо: сколько и как?.. И главное — какая техника?
— Понятно. Можно идти?
— Да. Возвратиться в три утра. Только смотри, не засыпься.
— Есть не засыпаться!
Подмерзало. Дул холодный ветер. Яков перебрался за речку и углубился в лес. Место было болотистое, пахло мхом, изопревшими кореньями, багульником. Спотыкаясь о кочки, он спешил пройти лес засветло. Мягкий сырой мох качался под ногами, чавкал. Изредка останавливаясь, Яков прислушивался — кругом стояла тишина, словно здесь и не было войны.
Через полчаса лес начал редеть. Яков выбрался на опушку и увидел непаханое поле; за оврагом — деревня, рассыпавшаяся по взгорью. Расстояние — не больше километра. Видно было, как в деревне ходили люди. Как только стемнело, Яков, пригибаясь, быстро пересек поле, спустился в овраг, заросший ольховником. Потом поднялся в гору и, в полутьме разглядев деревню, решил идти низиной к избушке с маленькими подслеповатыми оконцами. Добравшись до огородов, он залег в борозду. Только бы не заметили, — каждый маленький шорох, хруст травы могли выдать его. Подобравшись к избе, Яков заглянул в окно. У стола сидела с коптилкой старуха и что-то штопала. Он бросился к дверям, заскочил в избу. Старуха встретила его с опаской и попросила сейчас же уйти, — ведь кругом немцы.
— Сколько их? — спросил Яков.
— А кто их считал, почитай в каждом дому. Только сегодня машин пять сгрузили... Одну меня бог миновал — избенка не по ним.
— А пулеметы, бабка, есть?
— Не знаю, может и есть.
Старуха достала из печи горшок и, потушив свет, стала угощать Якова пареной свеклой.
На дворе послышались шаги, кто-то завозился на крыльце. Старуха схватила Якова за руку, толкнула его в подполье. В избу вошли несколько человек и
что-то заговорили. Яков отполз в сторону и свалился яму, стукнувшись головой о деревянный сруб. Пахло плесенью, мышами. Вспомнились родная деревня, дом, Елена. Сжалось сердце. «Неужели засыплюсь? Надо выбираться». Он определил расположение дома, подполз к стене, попробовал копать землю. Снова прислушался. Мужской голос уже раздавался на улице:
— Вот отселя с горочки. В этом направлении. Открытая местность.
— Зер-гут, — прохрипело в ответ.
Потом все стихло — и снова разговор в избе. Теперь говорили только немцы и старуха. Она не понимала их и по нескольку раз переспрашивала. Они сердились, что-то кричали. Яков нащупал какой-то железный предмет и начал осторожно, чтобы не услышали, ковырять землю, отгребать ее в сторону. В избе как будто затихли, слышались только одни шаркающие шаги-старухи. Через несколько минут старуха открыла подполье.
— Вылезай, сынок, да убирайся. Немцы придут.
— Куда ушли?
— Староста в баню увел. Офицерье... Веников тре бовали...
Яков вылез из подполья.
— Слушай, сынок, староста-то говорил: пять пушек за деревней уставили. Через день еще немчуры привезут. Велел готовить фатеры, — и, сунув ему в карман кусок хлеба, добавила: — Ну, с богом...
На улице темень — глаз выколи. Старуха проводила Якова до ворот, наказала:
— Тропкой иди. Левее держись, напротив — бани, а то нарвешься.
Миновав огород, Яков прислушался. Из темноты вырисовывались низенькие строения, блеснул в оконце огонек, послышался приглушенный хохот. И вдруг кто-то почти рядом крикнул:
— Отселя не подходить!
Щелкнул затвор, но Яков, опередив, бросился на человека, показавшегося из темноты, тот даже не успел и крикнуть — выстрел был тихий, еле слышный. Потом Яков выхватил гранату, подбежал к сенцам — всплеск воды, довольное покряхтывание... Распахнув дверь, он кинул гранату. Раздался взрыв.
Когда Яков пересек овраг, над чернотой угора стоял золотистый сноп огня, отблесками освещая край деревни и ту маленькую избушку, в которой Яков отсижи-вался полчаса назад.
Лейтенант Кряжев, подробно расспросил Якова о результатах разведки, принял решение: на рассвете начать наступление и выбить немцев из деревни. До выступления осталось около часа, и лейтенант пока не тревожил бойцов. Присев на пенек, он закурил. Вспомнилась Марга. Он достал фотографию, освещая вспышками цигарки, долго всматривался в большие, -немного задумчивые глаза, потом написал что-то на обороте и, сунув ее в карман, дотронулся до руки задремавшего Якова.
— Слышь, друже, случится что — черкни... адрес знаешь.
— А если, товарищ лейтенант, и меня?
— Тогда я сообщу твоей, — вдруг оживился он, словно желая оставить тяжелые мысли: — Уж кто-нибудь из нас останется живым... Кому же брать Берлин, как не нам?
На рассвете, после артиллерийской подготовки, началось наступление на Чащино. Но Кряжев не рассчитал — часть немецких солдат засела в овраге и теперь открыла огонь. Бойцы залегли и по-пластунски медленно ползли по неровному полю к оврагу. Пули свистели над самыми головами. Командир передал по цепи: «В атаку!» Яков, держа наперевес винтовку, бежал среди других, словно не чувствуя своих ног. Где-то правее раздались крики «Ура»! «Ур-р-а-а» — протяжно отозвалось в соседнем лесу. «Ура-а-а...» — цепь скатилась с хребтины в овраг и пересекла речушку с образовавшимся возле берегов тонким ледком. И когда Яков вскарабкался на другой берег, он увидел, как по непаханому полю к горевшей деревне торопливо бежали врассыпную люди в зеленых шинелях, падали, поднимались, снова падали...
«Ага, началось!» — подумал он и принялся стрелять по убегавшим.
— За мной! — крикнул Кряжев и вдруг схватился за грудь и, покачнувшись, упал на смерзшуюся, подбеленную инеем бровку и покатился по склону обратно вниз, к речке. А политрук Иваненко уже кричал впере-
ди: «За Родину, товарищи! Ур-ра-а...» И это русское «ура», подхваченное десятками солдатских голосов, раскатилось окрест. Бойцы устремились вперед, и снова все смешалось.
Яков пробежал несколько шагов и, вспомнив просьбу Кряжева, повернул обратно, но кто-то крикнул вслед:
— Ни шагу назад!
— Да разве я назад, лейтенанта подобрать! — и, остановившись, Яков увидел длинного Иваненко. И тот вдруг смягчился:
—Казарян, помоги подобрать лейтенанта!
Город, в котором жила семья Кряжева, почти рядом. Он не был занят врагом, но бои — Яков знал из газет — уже шли за него две недели. Тем не менее Яков послал Марге письмо, в котором сообщил о гибели мужа, о том, как он смело сражался с врагом и пал смертью храбрых, и на следующий день был похоронен в братской могиле восточнее деревни Чащино. Письмо было небольшое, в нем не было ни громких слов, ни слов сожаления, в нем была только горькая, суровая правда о погибшем командире, и в конце — небольшая приписка:
«Мужайтесь, дорогая Марга, ваш муж погиб за правое дело, и мы клянемся отомстить врагу».
Весь день Яков не расставался с мыслью о папаше. Вот он лежит у речки, неловко подвернув под себя руку. Обнаженная голова касается тонкого, хрупкого осеннего ледка. Глаза немного приоткрыты и смотрят удивленно. Черные прямые волосы чуть-чуть шевелит низовой, идущий вдоль оврага ветерок, — кажется, папаша был живой, он только на минуту прилег и задремал. Яков снял с него планшет, достал бумаги, и среди них увидел фотографию — с нее глядела красивая смуглая молодая женщина с умными, немного грустными глазами. И на обороте — надпись: «Милая Марга. Дорогая Маргочка! Незабываемая Маргуша! Любимая Мара!» Столбик, написанный разными карандашами и, очевидно, в разное время, спускался вниз, и, словно
своеобразная летопись, открывал душу этого на вид сурового, молчаливого человека.
«Как он любил ее!» — подумал Яков и, достав из кармана гимнастерки фотографию Елены, задумался, а потом, как и папаша, на обороте сделал первую над-пись: «Милая Леночка, целую много, много раз», — и положил обе карточки вместе с комсомольским билетом обратно в карман.
На непаханом поле лежали убитые. Тут были и немецкие солдаты, и русские. Больше немецкие. Они лежали в самых необыкновенных позах, то навзничь, то скорчившись, схватившись рукой за живот, то ткнувшись головой в борозду, но у всех было одно общее — все они лежали сейчас головами не на восток, а на запад: вражеские солдаты, поспешно убегая, не могли уйти от возмездия, наши — несли это возмездие, как должное, храбро погибали, веря, что победу донесут их товарищи. И тут же расхаживали вороны, как попы в черных рясах; они расхаживали так деловито, словно не человек был здесь на поле хозяином, а они, эти большие черные и нивесть откуда взявшиеся хмурые птицы. Якову вспомнились другие птицы, белые, как принаряженные девушки в летний праздник, вспоминались чайки, каждый год, почти в одно и то же время, слетавшиеся на огоньковские озера. А как только отчим выезжал в поле, они опускались на свежую борозду. Издали казалось, что он выворачивал из земли белые камни, а когда Яша, неся отчиму завтрак, бежал босиком по мягкой свежей пахоте, эти камни оживали, поднимались в голубое небо и, сделав залет, вдруг с пронзительным криком опускались над самой головой мальчика, словно хотели схватить его за кепчонку. Он сжимал узелок в руке, а другую руку поднимал над головой, будто хотел поймать за крыло эту назойливую, по-девичьи нарядную птицу. «Вестники весны! Когда же снова услышу вас, увижу дымящуюся весенним теплом свежую борозду, родной дом, милую Лену?» — сжимая винтовку, ду мал Яков. — «Позади Чащино, а там — дальше и дальше...»
Вряд ли он знал, что это небольшое продвижение вперед, первый успех их части, еще не было началом того наступления, которое готовилось под Москвой, это скорее всего было активное сдерживание врага, изма-
тывание его сил, подготовка к большому наступлению, прославившему советское оружие в январе сурового девятьсот сорок второго года.
Всякий раз, когда приходилось отмечать на карте, висевшей в конторе, продвижение немцев к Москве, у Елены сжималось сердце. Мысли ее, как всегда, обращались к мужу, хотелось узнать о нем, поговорить.
Она получила от Якова всего три письма и часто перечитывала их на досуге. Читая их, она словно слышала его веселый, ласковый голос: «Опиши, Леночка, все, как есть. Кто работает бригадиром и строите ли электростанцию. Обо мне не беспокойся. Хотя приходится нам потесниться, но это ненадолго...»
«Это ненадолго», — шептала она в немой тоске. — Как понять-то: «Это ненадолго», а наши все отступают и отступают...»
И, желая успокоить себя, Елена шла к Фаине, и они вместе перечитывали письма Петра, словно стараясь узнать из них что-нибудь новое... А вечером, когда затихало в доме, Елена садилась к столу и снова писала Якову письмо, умоляла его прислать хоть коротенькую весточку.
Ждали письма и домашние, но каждый ждал по-своему. Сам Русанов молча, вопросительным взглядом встречал на дороге письмоносца и, видя, что писем нет. сумрачный уходил в другие бригады на целый день. Кузьмовна каждое утро забегала к письмоносцу на дом и наказывала ему: «Ты получше, Гришенька, посмотри на почте-то. Не завалялось ли где. Девчонки ведь там работают. Им что...» Вернувшись домой и оставшись наедине с собой, она доставала фотографию Якова и плакала. А вечером уговаривала сноху:
— Ты не беспокойся, придет весточка. В заваруху такую им ведь не до писем. Ишь ведь танков-то вражьих сколько. Постреляй-ко их... Обожди, может, завтра и придет.
И вот подошли октябрьские праздники. Сколько приятных воспоминаний связано у каждого с этими днями! Кому не знакомы густой . запах пихтовых гирлянд, украшающих школу, торжественное вручение-премий, алые флаги, знамена, веселые песни, пляски...
Как-то в детстве в этот праздник Елена вышла на школьную сцену. Стихотворение, которое она читала, было коротенькое, всего четыре строчки, и она повторила его дважды. Может, поэтому ей аплодировали больше, чем другим. Девочка было расстроилась, но учительница успокоила: на первый раз получилось совсем не плохо, и огорчаться не стоит. На другой год Елена уже играла в спектакле «учительницу», как ей казалось, очень похожую на свою — Лидию Антоновну. Через несколько лет в праздничный день, вместе с подругами, она получила комсомольский билет. Каждый октябрьский праздник в ее жизни был отмечен радостью.
Ныне Елену праздник застал на стройке. Приближалась зима, и сейчас в котловане работали круглые сутки. Накануне праздника Елена с девушками пошла в ночную смену. Лил холодный дождь, сырая земля налипала на ноги, но десятки людей, вытянувшись цепочкой поперек котлована, беспрестанно кидали на транспортер тяжелые куски глины. Здесь был и Пчелин-цев. Высокий, в своем скоробившемся дождевике с капюшоном, он давал указания. Часам к шести он собрал всех на берег на митинг. Под дощатым навесом, где летом была столовая, светло, как днем — электрик для праздника, должно быть, не пожалел лампочек. Над головой протянулось длинное кумачовое полотнище, — свежие буквы, написанные мелом, еще не подсохли. Откуда-то притащили стол, накрыли красной салфеткой и поставили традиционный графин с водой. Какой-то мужичок, недолго думая, подскочил к столу и, налив в стакан воды, залпом выпил и с удовольствием крякнул. В другой бы раз засмеялись, бросили шутку, но сейчас все промолчали, тревожно поглядывая в черный раструб репродуктора, прикрепленного к столбу. Последние сводки Совинформбюро не радовали: немцы — на подступах к столице.
Елена прочитала слова, призывающие напрячь все силы на фронте и в тылу против иноземных захватчиков, подумала: «Никогда такого праздника не было. Как он не похож на те радостные праздники», — но она чувствовала, что этот праздник ныне должен быть именно та-
ким. — «Как-то встречает его Яша?» — и снова тревога охватила ее.
— Скоро ли Москва-то заговорит? — нетерпеливо спросила одна из женщин, и словно в ответ из репродуктора потек многоголосый шум, потом постепенно утих, и послышался не громкий, но четкий, с знакомым южным акцентом, голос.
— Сталин! Сталин говорит, — негромко воскликнула Елена и шагнула ближе к репродуктору.
Все умолкли, стараясь не проронить ни одного слова. Пчелинцев, стоя у стола, то и дело приподнимал руку, словно стараясь остановить малейший шорох, вздохи людей, булькавшую с крыши в кадку воду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Припиши и от меня, Лена. Мать, мол, всю страду работала, а теперь лен рвет за Борками. Тяжело, а надо, потому что людей нет. Да и здоровье-то, мол, у меня...
— Нет, бабка, — опять остановил жену Русанов...— Нужно, чтоб Яков спокойный был. Зачем его тревожить: то плохо, это не хорошо. Он и сам понимает...
Поздно ночью, когда старики улеглись спать, Елена села писать мужу. Писала она почти о том же — о работе, об урожае, но ей казалось, что именно сейчас она говорит о самом важном — может, потому, что сейчас она была одна и никто не видел ее слез. Как тосковала она по Якову! Хоть бы часок побыть с ним, увидеть его...
Рука, дописывавшая последние строки, дрожала. Елена бережно сложила оба письма в конверт и осторожно, стараясь не разбудить никого, вышла.
Возле конторы «а столбе горел электрический фонарь. Елена остановилась, достала письмо, перечитала адрес, помедлила. Ей вдруг локазалось: что-то главное она упустила, не сказала мужу. Прижав письмо к груди, она прошептала: «Милый мой...» Потом приписала на конверте: «Я жду», и опустила его в ящик.
Тяжелы дороги наступления. Но еще тяжелее отступать. Сколько раз в эту осень русские мечтали о возвращении захваченных немцами городов и сел, не раз переходили в контратаки, но враг отбрасывал советские войска, теснил их, появлялись новые направления фронтов — две огромные армии, перемалывая друг друга в этой чудовищной адской мясорубке войны, грохочущей лавиной двигались на восток.
— Долго ли еще так будет? Уж до Можайска до пятились, до Тулы, до Харькова, — спрашивал Яков своего командира. — Когда наступать будем?
— Мы и теперь наступаем: Орлецкое-то снова наше.
— Да какое же это наступление: два раза отдавали, два раза брали. Надо бы, товарищ лейтенант, так шарахнуть, чтобы он побежал от нас по сотне километров в день.
— Побежит!
Лейтенант Кряжев откинул чубатую голову; прислонясь к сырой стене окопа, он достал из планшета помятую карту и пообещал, что скоро начнется то, чего ждут все.
Он был старше Якова всего лет на пять. Крупный широкий нос, прямые черные волосы и черные усы придавали строгость его лицу; может, поэтому он казался старше своих лет, и его запросто привыкли называть папашей. Только улыбчивые глаза выдавали—они были бойкие, озорные, мальчишеские, к ним как-то совсем не шли эти закрученные усы, и люди постарше самого папаши называли его сынком.
На другой день Кряжев, подозвав Якова, сказал:
— Работка есть, братец, — он пошарил в кармане и, найдя клочок бумаги, принялся что-то наносить карандашом: — Вот здесь речка. Дальше лесок. За лесом Чащино, деревня. Понял? Немцы там. Узнать надо: сколько и как?.. И главное — какая техника?
— Понятно. Можно идти?
— Да. Возвратиться в три утра. Только смотри, не засыпься.
— Есть не засыпаться!
Подмерзало. Дул холодный ветер. Яков перебрался за речку и углубился в лес. Место было болотистое, пахло мхом, изопревшими кореньями, багульником. Спотыкаясь о кочки, он спешил пройти лес засветло. Мягкий сырой мох качался под ногами, чавкал. Изредка останавливаясь, Яков прислушивался — кругом стояла тишина, словно здесь и не было войны.
Через полчаса лес начал редеть. Яков выбрался на опушку и увидел непаханое поле; за оврагом — деревня, рассыпавшаяся по взгорью. Расстояние — не больше километра. Видно было, как в деревне ходили люди. Как только стемнело, Яков, пригибаясь, быстро пересек поле, спустился в овраг, заросший ольховником. Потом поднялся в гору и, в полутьме разглядев деревню, решил идти низиной к избушке с маленькими подслеповатыми оконцами. Добравшись до огородов, он залег в борозду. Только бы не заметили, — каждый маленький шорох, хруст травы могли выдать его. Подобравшись к избе, Яков заглянул в окно. У стола сидела с коптилкой старуха и что-то штопала. Он бросился к дверям, заскочил в избу. Старуха встретила его с опаской и попросила сейчас же уйти, — ведь кругом немцы.
— Сколько их? — спросил Яков.
— А кто их считал, почитай в каждом дому. Только сегодня машин пять сгрузили... Одну меня бог миновал — избенка не по ним.
— А пулеметы, бабка, есть?
— Не знаю, может и есть.
Старуха достала из печи горшок и, потушив свет, стала угощать Якова пареной свеклой.
На дворе послышались шаги, кто-то завозился на крыльце. Старуха схватила Якова за руку, толкнула его в подполье. В избу вошли несколько человек и
что-то заговорили. Яков отполз в сторону и свалился яму, стукнувшись головой о деревянный сруб. Пахло плесенью, мышами. Вспомнились родная деревня, дом, Елена. Сжалось сердце. «Неужели засыплюсь? Надо выбираться». Он определил расположение дома, подполз к стене, попробовал копать землю. Снова прислушался. Мужской голос уже раздавался на улице:
— Вот отселя с горочки. В этом направлении. Открытая местность.
— Зер-гут, — прохрипело в ответ.
Потом все стихло — и снова разговор в избе. Теперь говорили только немцы и старуха. Она не понимала их и по нескольку раз переспрашивала. Они сердились, что-то кричали. Яков нащупал какой-то железный предмет и начал осторожно, чтобы не услышали, ковырять землю, отгребать ее в сторону. В избе как будто затихли, слышались только одни шаркающие шаги-старухи. Через несколько минут старуха открыла подполье.
— Вылезай, сынок, да убирайся. Немцы придут.
— Куда ушли?
— Староста в баню увел. Офицерье... Веников тре бовали...
Яков вылез из подполья.
— Слушай, сынок, староста-то говорил: пять пушек за деревней уставили. Через день еще немчуры привезут. Велел готовить фатеры, — и, сунув ему в карман кусок хлеба, добавила: — Ну, с богом...
На улице темень — глаз выколи. Старуха проводила Якова до ворот, наказала:
— Тропкой иди. Левее держись, напротив — бани, а то нарвешься.
Миновав огород, Яков прислушался. Из темноты вырисовывались низенькие строения, блеснул в оконце огонек, послышался приглушенный хохот. И вдруг кто-то почти рядом крикнул:
— Отселя не подходить!
Щелкнул затвор, но Яков, опередив, бросился на человека, показавшегося из темноты, тот даже не успел и крикнуть — выстрел был тихий, еле слышный. Потом Яков выхватил гранату, подбежал к сенцам — всплеск воды, довольное покряхтывание... Распахнув дверь, он кинул гранату. Раздался взрыв.
Когда Яков пересек овраг, над чернотой угора стоял золотистый сноп огня, отблесками освещая край деревни и ту маленькую избушку, в которой Яков отсижи-вался полчаса назад.
Лейтенант Кряжев, подробно расспросил Якова о результатах разведки, принял решение: на рассвете начать наступление и выбить немцев из деревни. До выступления осталось около часа, и лейтенант пока не тревожил бойцов. Присев на пенек, он закурил. Вспомнилась Марга. Он достал фотографию, освещая вспышками цигарки, долго всматривался в большие, -немного задумчивые глаза, потом написал что-то на обороте и, сунув ее в карман, дотронулся до руки задремавшего Якова.
— Слышь, друже, случится что — черкни... адрес знаешь.
— А если, товарищ лейтенант, и меня?
— Тогда я сообщу твоей, — вдруг оживился он, словно желая оставить тяжелые мысли: — Уж кто-нибудь из нас останется живым... Кому же брать Берлин, как не нам?
На рассвете, после артиллерийской подготовки, началось наступление на Чащино. Но Кряжев не рассчитал — часть немецких солдат засела в овраге и теперь открыла огонь. Бойцы залегли и по-пластунски медленно ползли по неровному полю к оврагу. Пули свистели над самыми головами. Командир передал по цепи: «В атаку!» Яков, держа наперевес винтовку, бежал среди других, словно не чувствуя своих ног. Где-то правее раздались крики «Ура»! «Ур-р-а-а» — протяжно отозвалось в соседнем лесу. «Ура-а-а...» — цепь скатилась с хребтины в овраг и пересекла речушку с образовавшимся возле берегов тонким ледком. И когда Яков вскарабкался на другой берег, он увидел, как по непаханому полю к горевшей деревне торопливо бежали врассыпную люди в зеленых шинелях, падали, поднимались, снова падали...
«Ага, началось!» — подумал он и принялся стрелять по убегавшим.
— За мной! — крикнул Кряжев и вдруг схватился за грудь и, покачнувшись, упал на смерзшуюся, подбеленную инеем бровку и покатился по склону обратно вниз, к речке. А политрук Иваненко уже кричал впере-
ди: «За Родину, товарищи! Ур-ра-а...» И это русское «ура», подхваченное десятками солдатских голосов, раскатилось окрест. Бойцы устремились вперед, и снова все смешалось.
Яков пробежал несколько шагов и, вспомнив просьбу Кряжева, повернул обратно, но кто-то крикнул вслед:
— Ни шагу назад!
— Да разве я назад, лейтенанта подобрать! — и, остановившись, Яков увидел длинного Иваненко. И тот вдруг смягчился:
—Казарян, помоги подобрать лейтенанта!
Город, в котором жила семья Кряжева, почти рядом. Он не был занят врагом, но бои — Яков знал из газет — уже шли за него две недели. Тем не менее Яков послал Марге письмо, в котором сообщил о гибели мужа, о том, как он смело сражался с врагом и пал смертью храбрых, и на следующий день был похоронен в братской могиле восточнее деревни Чащино. Письмо было небольшое, в нем не было ни громких слов, ни слов сожаления, в нем была только горькая, суровая правда о погибшем командире, и в конце — небольшая приписка:
«Мужайтесь, дорогая Марга, ваш муж погиб за правое дело, и мы клянемся отомстить врагу».
Весь день Яков не расставался с мыслью о папаше. Вот он лежит у речки, неловко подвернув под себя руку. Обнаженная голова касается тонкого, хрупкого осеннего ледка. Глаза немного приоткрыты и смотрят удивленно. Черные прямые волосы чуть-чуть шевелит низовой, идущий вдоль оврага ветерок, — кажется, папаша был живой, он только на минуту прилег и задремал. Яков снял с него планшет, достал бумаги, и среди них увидел фотографию — с нее глядела красивая смуглая молодая женщина с умными, немного грустными глазами. И на обороте — надпись: «Милая Марга. Дорогая Маргочка! Незабываемая Маргуша! Любимая Мара!» Столбик, написанный разными карандашами и, очевидно, в разное время, спускался вниз, и, словно
своеобразная летопись, открывал душу этого на вид сурового, молчаливого человека.
«Как он любил ее!» — подумал Яков и, достав из кармана гимнастерки фотографию Елены, задумался, а потом, как и папаша, на обороте сделал первую над-пись: «Милая Леночка, целую много, много раз», — и положил обе карточки вместе с комсомольским билетом обратно в карман.
На непаханом поле лежали убитые. Тут были и немецкие солдаты, и русские. Больше немецкие. Они лежали в самых необыкновенных позах, то навзничь, то скорчившись, схватившись рукой за живот, то ткнувшись головой в борозду, но у всех было одно общее — все они лежали сейчас головами не на восток, а на запад: вражеские солдаты, поспешно убегая, не могли уйти от возмездия, наши — несли это возмездие, как должное, храбро погибали, веря, что победу донесут их товарищи. И тут же расхаживали вороны, как попы в черных рясах; они расхаживали так деловито, словно не человек был здесь на поле хозяином, а они, эти большие черные и нивесть откуда взявшиеся хмурые птицы. Якову вспомнились другие птицы, белые, как принаряженные девушки в летний праздник, вспоминались чайки, каждый год, почти в одно и то же время, слетавшиеся на огоньковские озера. А как только отчим выезжал в поле, они опускались на свежую борозду. Издали казалось, что он выворачивал из земли белые камни, а когда Яша, неся отчиму завтрак, бежал босиком по мягкой свежей пахоте, эти камни оживали, поднимались в голубое небо и, сделав залет, вдруг с пронзительным криком опускались над самой головой мальчика, словно хотели схватить его за кепчонку. Он сжимал узелок в руке, а другую руку поднимал над головой, будто хотел поймать за крыло эту назойливую, по-девичьи нарядную птицу. «Вестники весны! Когда же снова услышу вас, увижу дымящуюся весенним теплом свежую борозду, родной дом, милую Лену?» — сжимая винтовку, ду мал Яков. — «Позади Чащино, а там — дальше и дальше...»
Вряд ли он знал, что это небольшое продвижение вперед, первый успех их части, еще не было началом того наступления, которое готовилось под Москвой, это скорее всего было активное сдерживание врага, изма-
тывание его сил, подготовка к большому наступлению, прославившему советское оружие в январе сурового девятьсот сорок второго года.
Всякий раз, когда приходилось отмечать на карте, висевшей в конторе, продвижение немцев к Москве, у Елены сжималось сердце. Мысли ее, как всегда, обращались к мужу, хотелось узнать о нем, поговорить.
Она получила от Якова всего три письма и часто перечитывала их на досуге. Читая их, она словно слышала его веселый, ласковый голос: «Опиши, Леночка, все, как есть. Кто работает бригадиром и строите ли электростанцию. Обо мне не беспокойся. Хотя приходится нам потесниться, но это ненадолго...»
«Это ненадолго», — шептала она в немой тоске. — Как понять-то: «Это ненадолго», а наши все отступают и отступают...»
И, желая успокоить себя, Елена шла к Фаине, и они вместе перечитывали письма Петра, словно стараясь узнать из них что-нибудь новое... А вечером, когда затихало в доме, Елена садилась к столу и снова писала Якову письмо, умоляла его прислать хоть коротенькую весточку.
Ждали письма и домашние, но каждый ждал по-своему. Сам Русанов молча, вопросительным взглядом встречал на дороге письмоносца и, видя, что писем нет. сумрачный уходил в другие бригады на целый день. Кузьмовна каждое утро забегала к письмоносцу на дом и наказывала ему: «Ты получше, Гришенька, посмотри на почте-то. Не завалялось ли где. Девчонки ведь там работают. Им что...» Вернувшись домой и оставшись наедине с собой, она доставала фотографию Якова и плакала. А вечером уговаривала сноху:
— Ты не беспокойся, придет весточка. В заваруху такую им ведь не до писем. Ишь ведь танков-то вражьих сколько. Постреляй-ко их... Обожди, может, завтра и придет.
И вот подошли октябрьские праздники. Сколько приятных воспоминаний связано у каждого с этими днями! Кому не знакомы густой . запах пихтовых гирлянд, украшающих школу, торжественное вручение-премий, алые флаги, знамена, веселые песни, пляски...
Как-то в детстве в этот праздник Елена вышла на школьную сцену. Стихотворение, которое она читала, было коротенькое, всего четыре строчки, и она повторила его дважды. Может, поэтому ей аплодировали больше, чем другим. Девочка было расстроилась, но учительница успокоила: на первый раз получилось совсем не плохо, и огорчаться не стоит. На другой год Елена уже играла в спектакле «учительницу», как ей казалось, очень похожую на свою — Лидию Антоновну. Через несколько лет в праздничный день, вместе с подругами, она получила комсомольский билет. Каждый октябрьский праздник в ее жизни был отмечен радостью.
Ныне Елену праздник застал на стройке. Приближалась зима, и сейчас в котловане работали круглые сутки. Накануне праздника Елена с девушками пошла в ночную смену. Лил холодный дождь, сырая земля налипала на ноги, но десятки людей, вытянувшись цепочкой поперек котлована, беспрестанно кидали на транспортер тяжелые куски глины. Здесь был и Пчелин-цев. Высокий, в своем скоробившемся дождевике с капюшоном, он давал указания. Часам к шести он собрал всех на берег на митинг. Под дощатым навесом, где летом была столовая, светло, как днем — электрик для праздника, должно быть, не пожалел лампочек. Над головой протянулось длинное кумачовое полотнище, — свежие буквы, написанные мелом, еще не подсохли. Откуда-то притащили стол, накрыли красной салфеткой и поставили традиционный графин с водой. Какой-то мужичок, недолго думая, подскочил к столу и, налив в стакан воды, залпом выпил и с удовольствием крякнул. В другой бы раз засмеялись, бросили шутку, но сейчас все промолчали, тревожно поглядывая в черный раструб репродуктора, прикрепленного к столбу. Последние сводки Совинформбюро не радовали: немцы — на подступах к столице.
Елена прочитала слова, призывающие напрячь все силы на фронте и в тылу против иноземных захватчиков, подумала: «Никогда такого праздника не было. Как он не похож на те радостные праздники», — но она чувствовала, что этот праздник ныне должен быть именно та-
ким. — «Как-то встречает его Яша?» — и снова тревога охватила ее.
— Скоро ли Москва-то заговорит? — нетерпеливо спросила одна из женщин, и словно в ответ из репродуктора потек многоголосый шум, потом постепенно утих, и послышался не громкий, но четкий, с знакомым южным акцентом, голос.
— Сталин! Сталин говорит, — негромко воскликнула Елена и шагнула ближе к репродуктору.
Все умолкли, стараясь не проронить ни одного слова. Пчелинцев, стоя у стола, то и дело приподнимал руку, словно стараясь остановить малейший шорох, вздохи людей, булькавшую с крыши в кадку воду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37